Доброе дело

Глава 14. Неправильное письмо

Кто сказал, что губной сыск это прежде всего рутинная работа со сбором сведений и выяснением правильности их толкования? Я же сам и сказал? Ну да, так-то оно так, и от слов своих отказываться я не собираюсь, но это ж у губных. У них — да, у них прежде всего рутина и процедура, а мне в этом смысле легче, могу позволить себе всяческие умствования. Но иной раз и у губных такое может приключиться, хоть стой, как говорится, хоть падай. Вот и у Шаболдина тут случилось нечто, что даже с нашей, прямо скажу, не особо хорошей в плане передачи голоса телефонной связью, было слышно, насколько сильно господин старший губной пристав озадачен и как ему не терпится поделиться своей озадаченностью со мной.

— Вот, Алексей Филиппович, позвольте вам представить поручика Василия Захаровича Гурова! — при моём появлении в кабинете поднялся не только пристав, но и сидевший напротив него пехотный офицер примерно моих лет, может, чуть постарше. Нет, что младший сын Захара Модестовича на два года старше меня, я помнил, но на вид разница между нами не улавливалась. На старшего своего брата Василий Гуров походил весьма отдалённо, хотя, если поставить их рядом, сходство бы виделось нагляднее.

— Боярин Левской, Алексей Филиппович, — отрекомендовался я сам, едва поручик щёлкнул каблуками, увидев у меня «георгия».

— Алексей Филиппович представляет в деле интересы его высочества царевича Леонида Васильевича, — добавил мне важности Шаболдин, когда мы снова уселись. — Я, Василий Захарович, перескажу Алексею Филипповичу суть вашего ко мне обращения, если вы не возражаете, — продолжил пристав, — а вы добавите, если я что-то пропущу.

Поручик не возражал, и Шаболдин принялся рассказывать:

— Василий Захарович получил вот такое письмо, — пристав протянул мне через стол лист бумаги, я взял и уткнулся в него глазами. Так, присяжный поверенный Илья Никитич Ладников, Москва, Даев переулок, нумер пятый…

«Глубокоуважаемый Василий Захарович!

Для уточнения вопросов, касаемых наследования по завещанию Вашего покойного отца Захара Модестовича Гурова, почтительнейше прошу обратиться в мою контору не позднее двадцатого дня декабря месяца года от Рождества Христова одна тысяча восемьсот двадцать шестого в присутственные часы от девяти пополуночи до шести пополудни.

Примите уверения в моём глубоком и искреннем почтении, Ладников».

Хм-хм-хм… Как-то не шибко убедительно оно смотрелось, даже с обязательными витиеватой подписью и гербовой печатью. Совсем не убедительно, чего уж там.

— Прибыв в Москву и явившись по указанному в письме адресу, Василий Захарович нашёл там частный дом, хозяин коего, отставной генерал-поручик Рясский, ни о каком Ладникове не слышал, как не слышал о нём и никто из соседей, — поведал Шаболдин. — Я уже проверил, домом по названному адресу владел ещё покойный отец генерала Рясского, а ни одного Ладникова в государевом реестре присяжных поверенных никогда и не числилось.

М-да, чудные дела тут у нас происходят… Я снова посмотрел злополучное письмо. Обычный каллиграфический почерк хорошо обученного писаря, качественная бумага, вот печать — та да, подкачала, видно, что не настоящая. То есть мне видно, а вот поручик Гуров с такими тонкостями, должно быть, не сильно знаком. Хотя… Что-то в письме было не так. Я проглядел его ещё раз, уже более внимательно, но пусть ощущение некой неправильности письма никуда не делось, понять, что именно тут неверно, у меня не вышло.

— Что скажете, Василий Захарович, правильно я изложил? — поинтересовался у поручика Шаболдин. Младший Гуров правильность изложения ожидаемо подтвердил. Ну да, у них-то всё правильно…

Дальше пристав спросил поручика, где того искать в Москве, ежели он ещё понадобится, получив опять-таки ожидаемый ответ, что в отцовском доме, после чего Василия Захаровича Шаболдин отпустил, а я, сами понимаете, остался.

— А вы, Алексей Филиппович, что скажете? — обратился пристав ко мне. — Кто, по-вашему, так нехорошо подшутил над поручиком?

— Не уверен я, Борис Григорьевич, что это шутка, пусть и скверная, — ответил я. — И боюсь, не для Василия Гурова она предназначена, а для нас с вами.

— Поясните, — предложил Шаболдин.

Вот кто, спрашивается, тянул меня за язык?! Сам ещё не успел всё обдумать, ляпнул, что первым в голову пришло, а теперь изволь, понимаешь, ещё и пояснять. На помощь неожиданно пришло предвидение, подсказав, каким, скорее всего, будет продолжение у этого совсем не безобидного розыгрыша.

— Я так понимаю, Борис Григорьевич, Василия Гурова выманили в Москву, чтобы подсунуть его нам в качестве подозреваемого, — что это какой-то вздор, я, разумеется, понимал и сам, но раз ничего иного предвидение всё равно не подсказало, будем на ходу искать объяснение тому, что есть.

— Да какой же из него подозреваемый? — удивился Шаболдин. — Его же в Москве не было, у меня о том бумага от полкового командира!

— Вот попомните мои слова, Борис Григорьевич, на днях окажется, что какая-то возможность повлиять на события в доме у Василия Гурова всё-таки имелась, — только и смог сказать я. — Просто иначе никакого смысла вытаскивать его в Москву и вправду не нашлось бы.

— Может, и так… — Шаболдин призадумался. Было над чем подумать и мне — хотя бы над тем, что на самом деле означает столь неожиданная и столь бессмысленная подсказка от предвидения.

— Может, и так, — повторил пристав и продолжил: — Но тогда это на самом-то деле укажет на Фёдора и Ольгу Гуровых!

— Почему? — настала моя очередь удивляться. Нет, что пристав подозревает именно их, я не забыл, но какая тут связь?

— Потому что только они у нас остались под подозрением, а явление Василия Гурова как раз от них нас и должно отвлечь! — торжествующе заключил Шаболдин.

В общем-то, и не поспоришь, но… Но как-то слишком оно получалось просто. Ну да, особых сложностей тут быть не могло изначально — убийство Захара Модестовича до написания им нового завещания никак не могло быть выгодным Ангелине Гуровой, так что кроме Фёдора Гурова вроде как больше и некому, однако же не понимать этого сам Фёдор Захарович никак не мог, и если отравитель и правда он, то озаботиться надёжным прикрытием для себя он был просто обязан. Но появление в Москве младшего брата не до, а после убийства на такое прикрытие уж точно не походило. Всё это я Шаболдину и выложил, в ответ получив уже знакомые мне слова о том, что надо только найти улики, а на кого те улики укажут, уже и так ясно. Мне бы его уверенность…

Но как бы там ни было, теперь нам нужно было разбираться ещё и с появлением Василия Гурова. Шаболдин, конечно, будет рыть землю, но я-то могу себе позволить и просто подумать. Над чем? Да вот хотя бы над тем, что меня так покоробило в этом проклятом письме.

Я снова попросил у пристава письмо и снова его перечитал. Ощущение неправильности никуда не делось, но и хотя бы проблеска понимания, что же здесь неправильно, я тоже не дождался.

— Кстати, Алексей Филиппович, само это письмо тоже указывает на Фёдора Гурова, пусть и косвенно, — Шаболдин продолжал с завидным упорством бить в ту же точку.

— Каким образом? — стало мне интересно.

— Куда напишет присяжный поверенный, зная лишь полк, в котором служит получатель письма? — задал пристав наводящий вопрос.

— Командиру полка и напишет, с просьбою передать офицеру, коему письмо предназначено, — самому мне мой ответ представлялся единственно верным.

— Вот! — Шаболдин назидательно поднял перст. — Именно так и не иначе! А это письмо было послано на квартиру, занимаемую поручиком Гуровым! Кто, спрашивается, мог знать адрес той квартиры?

Ну да, это Борис Григорьевич верно подметил. Ещё, стало быть, один камешек всё в тот же огород Фёдора Захаровича. И тем не менее неправильность самого письма занимала меня куда больше. Уговорить пристава дать мне эту злосчастную бумагу на пару-тройку дней я смог без особых сложностей — кое-какие мысли о том, как свои подозрения если и не прояснить, то хотя бы чётко сформулировать, у меня всё-таки появились.

… —Да вот же, Алексей Филиппович, сами и убедитесь! — присяжный поверенный Веснянский потыкал толстым пальцем в разложенные на столе листы из взятой наугад укладки. — Видите, как мои писари выводят «рцы», [1] «землю» [2] и прописные «глаголи»? [3] А вот, извольте посмотреть, как пишут судейские писари, — на стол легли несколько листов из другой укладки, — почти так же, как мои и совсем не так, как в этом подложном письме!

И ведь верно — особенности написания названных Владиславом Аристарховичем букв резко отличались от тех, коими изобиловало злополучное письмо несуществующего поверенного. Ну, хоть что-то удалось выяснить, оставалось лишь разобраться, откуда взялись особенности почерка, характерные для продолжавшего занимать мой ум письма.

Так, а откуда вообще берутся особенности почерка? Не почерка вообще, а почерка именно писарского, профессионального? Да оттуда же, откуда приходят в нашу жизнь основы всех знаний и навыков — из системы образования! Вот я, например, заканчивал гимназию, и что? Писать и читать в гимназиях, в отличие от народных школ, не учат, обучить будущего гимназиста чтению, письму и четырём арифметическим действиям вменяется в обязанность родителям, зато в гимназиях ставят правильный почерк — разборчивый, ровный и в меру красивый, именно тот, каковой и отличает тружеников чернильницы. И неправильность полученного Василием Гуровым письма, как я теперь уже точно понимал, в том и состояла, что написано оно было не тем почерком, что ставят гимназистам. Но откуда тогда взялся этот самый неправильный почерк?! Видно же, что человек писал ровно, привычно и отработанно!

Ещё раз глянув распроклятое письмо, я подумал, что пора от мыслей о нём как-то отвлечься, а то так недолго и умом повредиться — мне начало казаться, что где-то я такой или очень похожий почерк уже видел. Нет, точно, отдохнуть надо. Поблагодарив Веснянского за помощь, я вышел на улицу и принялся обозревать окрестности на предмет наличия свободного извозчика. Всё хорошее когда-то заканчивается, вот и неожиданно тёплая осень, радовавшая меня ещё седмицу назад, на несколько дней сменилась обычной для поздней осени погодой, а сейчас я вышел из конторы Веснянского прямо под снегопад, и потому идти домой пешком никакого желания у меня не наблюдалось.

Домашний обед несколько примирил меня с суровой и несправедливой действительностью, однако мысли о письме «присяжного поверенного Ладникова» снова напомнили о себе — закончив с десертом, я так и продолжать сидеть на месте, пока убирали со стола, и даже потом никак не мог себя заставить подняться и перебраться в кабинет.

— Алёша, ты что?! — испугалась Варенька за меня.

— Да вот, никак не могу разобраться с одной подложной бумагой, — пожаловался я, еле удержавшись от добавления крепкого словца.

— А что не так? Может, я погляжу? — в то, что Варя там что-то углядит, я не верил, но раз уж любимая жена хочет мне помочь, почему бы и нет? Хуже уж точно не будет. Я молча протянул Варварушке злополучный лист.

— И что тебе тут не нравится? — спросила Варя, прочитав письмо, похоже, не один раз.

— Почерк мне не нравится, — проворчал я. — Неправильный какой-то.

— Почему же неправильный? — с некоторым недоумением отозвалась супруга. — Обыкновенный, такую манеру письма в гимназиях ставят, я сама почти так же пишу.

— Вот то-то и оно, что в гимназиях учат иначе, — я уже и не рад был, что принял Варину помощь.

Смотрела на меня Варварушка с полминуты. Внимательно так смотрела, пристально. Потом ни с того ни с сего хихикнула раз, другой, третий и вскоре уже вовсю заливисто смеялась. Не буду скрывать, стало даже немного обидно — у меня, значит, затруднение, а любимая супружница над ним от души хохочет. Что, спрашивается, тут может быть смешного?!

— Прости, Алёша, ты бы сейчас себя видел! — кое-как отсмеявшись и промокнув платочком выступившие слёзы, Варя взяла меня за руку. — У тебя же две младших сестры! Ты что, никогда не интересовался их гимназическими успехами?

— Ну почему же, интересовался, — смысла вопроса я не понял, но от обвинения в невнимательности к сестрицам всё же решил откреститься. — Но больше на словах, что они там пишут, не смотрел, — и вот тут меня, что называется, проняло…

Нехорошие слова, что я в изрядном количестве и с чувством мысленно наговорил себе самому, я тут излагать не стану, но теперь-то я понимал, где видел подобный почерк. На рисунках Оленьки, вот где! Ну, понятно, на тех лишь, которые она соизволила подписать.

— А вот я успехами Гришеньки интересовалась, — вспомнила Варя младшего брата. — И знаю, что в мужских и в женских гимназиях красивый и разборчивый почерк ставят по-разному! Это выпускница женской гимназии писала, Алёша.

Вот так. Мучаешься тут, тычешься лбом то в одну стенку, то в другую, а потом — р-раз! — и приходит решение, откуда не ждал. Я вскочил, подхватил ойкнувшую Вареньку на руки и обнёс её вокруг стола.

— Я к Борису Григорьевичу сбегаю, — поставив супругу на ноги, я наградил её долгим поцелуем. — Вернусь быстро, туда и обратно! А ты пока готовься к моему приходу да вели слугам до ужина нас никак не тревожить!

Радостно сверкнув глазками, Варя довольно хихикнула.

— Только ты уж давай побыстрее! — напутствовала она меня.

— Та-а-ак… — протянул Шаболдин, выслушав мои объяснения. — Ольга Кирилловна, стало быть, писала…

Ну да, получалось, что она. Кстати, а почему именно она? То ли Фёдор Захарович, как ещё кое-кто, не будем показывать пальцем, понятия не имел о разнице в обучении чистописанию в мужских и женских гимназиях, то ли захотел покрепче привязать супругу к своим делишкам, но какая-то веская причина поручить ей написание подложного письма у него имелась. Эх, а Шаболдин, похоже, прав насчёт Гуровых, но я тем не менее не считал пока что необходимым полностью с ним в том соглашаться. Слишком многое тут оставалось непонятным и необъяснимым с позиции известного нам, и такой фундамент я полагал совершенно непригодным к строительству на нём обвинения. Так мы не то что не докажем вину Фёдора и Ольги Гуровых, как того очень хочет Борис Григорьевич, так мы и для самих-то себя в их виновности не убедимся. Ну, по крайней мере, для себя я считал именно так. Ясность и понятность — вот чего, на мой взгляд, остро не хватало делу. Как бы только довести это до понимания старшего губного пристава…

— Что же, будем считать, сегодня я дал братьям Гуровым повидаться и наговориться после долгой разлуки, а завтра они мне много чего наговорят, — хищно усмехнулся Шаболдин. — И пусть только попробуют не наговорить!

Как гласит девиз Прусского королевства, каждому своё. [4] Пристав пребывает в предвкушении завтрашних допросов, я же предвкушал занятия куда более приятные, а главное — значительно более близкие. От них меня сейчас отделяли только расстояние до дома и время, потребное на преодоление того расстояния. На том мы с Борисом Григорьевичем простились и я со всею возможною быстротою приступил к сокращению времени и расстояния, всё ещё лежавших между мною и самой любимой и желанной женщиной на свете.

[1] Название буквы Р в русской азбуке

[2] Название буквы З в русской азбуке

[3] Название буквы Г в русской азбуке

[4] В отличие от надписи на воротах Бухенвальда, сделанной по-немецки (Jedem das Seine), на гербе Пруссии девиз написан по-латыни (Suum Quique). Интересно, что автор проекта лагерных ворот архитектор Франц Эрлих сам несколько позже попал в Бухенвальд за членство в коммунистической партии.