Древний Ливан

Вступление в мировую историю

Тот, кто сегодня держит путь от Бейрута на север по берегу моря, совсем не испытывает тех затруднений, которые выпадали здесь на долю путешественников в древности. Вдоль нижней горной террасы выше узких прибрежных долин проходит автострада без пересечений. Только крутые предгорья, выходящие к самому морю у р. Эль-Кельб, вынуждают ее на несколько сот метров уйти под своды тоннеля. Сооружение здесь современного тоннеля знаменует собой позднейший период длинной истории береговой дороги. До 1960 г. она опоясывала массив Рас эль-Кельб по узкой ступени, отвоеванной у предгорий, всего в нескольких метрах выше уровня моря. Ее предшественница, пробитая в скалах в 179–180 гг. н. э., при императоре Марке Аврелии, и расширенная префектом Татианом в 382 г., пересекает крутой склон уже на высоте 30 м. А следы самых первых дорог, построенных здесь в древности, обнаруживаются еще выше. Это говорит о том, что перевал в те времена быстро и легко не могли преодолеть ни большие караваны, ни крупное войско. А для транспорта с тяжелым грузом он был вообще непреодолим.

Сам по себе переход у Эль-Кельб с дорогами различных эпох вряд ли привлек бы особое внимание (на пути вдоль берега из Палестины в Северную Сирию есть и другие труднопроходимые отроги), если бы его не выделяло среди остальных перевалов столь внушительное количество надписей, отразивших ливанскую историю более чем за 3000 лет. И если именно здесь сосредоточены наскальные надписи властителей разных стран и эпох, это, безусловно, говорит об особом значении перевала на прибрежном пути. Топографическая картина местности и сегодня свидетельствует о том, что здесь проходит естественная граница между северной и южной частями ливанского побережья.

Прибрежная дорога на Рас эль-Кельб; около 1880 г.

Эту границу создает не столько массив Рас эль-Кельб, сколько непосредственно прилегающая к нему с севера долина р. Эль-Кельб, несущей свои воды в Средиземное море. Речка сама по себе не является значительной преградой. Восходящее к Страбону и возрождавшееся порой вплоть до нового времени утверждение, будто Эль-Кельб в древности была судоходна и по ней далеко в глубь страны проходили торговые суда, является во всех отношениях ошибочным. Эль-Кельб, если судить по ее руслу, никогда не была судоходной. Из-за глубоко врезанной долины реку могли пересекать в Жайнем случае только в устье, а не в глубине страны. Лишь несколько лет назад в верхнем течении, в 15 км от берега моря, появилась дорожная связь через ее извилистое ложе.

В древности не было возможности обойти массив Рас эль-Кельб со стороны материка, как это делалось, напри мер, в предгорьях Рас эш-Шека севернее Батруна. Переход через Эль-Кельб, вероятно, уже в те времена облегчался с помощью моста. А дальше двигались по узкой тропе, пробитой в скалах над круто обрывающимся мысом. Этот проход был, так сказать, игольным ушком, через которое дорожная нить продергивалась на прибрежную равнину. Военное значение такого перевала очевидно. Кто держал его под своим контролем, тот действительно имел повод именно здесь воздвигнуть стелу или выбить на скале надпись в знак своего владения.

Правда, в этом сказалась еще и сила традиции. Длинный ряд надписей, начинавшийся со свидетельств о господстве древневосточных владык, доходит и до наших дней. Военное значение перевала нашло отражение в местной легенде. По этой легенде, Эль-Кельб («Собачья река») обязана своим названием собаке, которой когда-то был воздвигнут памятник на древней римской дороге. Эта собака, почуя приближение врага, так громко залаяла, что было слышно за 2 мили вокруг. Скорее же всего это арабское название всего лишь перевод греческого слова «ликос» («волк»), нередко употребляемого для обозначения быстрого потока. Но так или иначе, саперы в 1942 г. при строительстве железнодорожного тоннеля нашли барельеф какой-то собаки или волка.

Самая древняя надпись на Эль-Кельб сделана по повелению Рамсеса II. Вероятно, он вообще был первым властелином, который рискнул двинуть войско по прибрежной тропе. Обычно пользовались удобным путем через Бекаа, одновременно для обеспечения фланга высылая вдоль берега флотилию, которая могла бы действовать с моря и высаживать воинов на сушу. Вполне вероятно, что превосходство вражеского флота вынудило Рамсеса II отказаться от этого испытанного маневра.

В середине XIV в. до н. э. главной морской силой в восточной части Средиземного моря становятся ахейцы. В борьбе за господство над Сирией между хеттами и египтянами они встали на сторону проникших с севера хеттов.

Рамсес II не раз пользовался перевалом у Эль-Кельб. Он — единственный, кто оставил здесь три надписи. Правда, одной из них пришлось уступить место для прославления Наполеона III. Командующий военной экспедицией генерал Бофор распорядился в 1860 г. изгладить одну из надписей Рамсеса II, чтобы без особого труда получить достойное обрамление для своих слов, высеченных в память о предпринятой им операции.

Эпоха надписей у «Собачьей реки» весьма далеко отстоит от тех времен, когда Ливан начал втягиваться в общий поток политической истории Передней Азии, Но они, эти надписи, весьма характерны как символ ливанской истории вообще. Знаменательно, что все эти надписи оставлены иноземными владыками и полководцами. Исключение составляет только самая поздняя. Она посвящена уходу из Ливана последних англо-французских войск 31 декабря 1946 г.

Роль небольших общин, которые складывались на территории Ливана в IV–III тысячелетиях до н. э., с самого начала была определена и ограничена географическим положением страны. Предпосылки для образования великой державы здесь отсутствовали. Более того, Природные условия обрекали Ливан, как в общем и всю прибрежную часть Передней Азии, на судьбу транзитной (проходной) страны.

Подобная ситуация имела как свои преимущества, как и весьма серьезные недостатки. С одной стороны, положение на перепутье способствовало развитию торговли. Обмен товарами между восточной частью Передней Азии, странами Эгейского мира и Египтом во все времена проходил преимущественно через гавани средиземноморского побережья, среди которых самое большое значение имели те, что находились под защитой Ливанских гор. С другой стороны, особенность географического положения привлекала сюда военную мощь великих держав всякий раз, когда дело касалось господства в древнем мире, когда важно было получить под свой контроль транзитную территорию. Овладевший землями между Палестиной и устьем Оронта держал в руках ключи от мирового господства. Надо еще учесть и то, что страны, транзитной области с их огромными природными богатствами сами по себе были весьма привлекательны для вершителей мировой политики. Правда, до конца III тысячелетия ни одно государство на обжитых землях древнего мира не было в состоянии проводить долгое время столь широкую великодержавную политику, чтобы включать в ее сферу Ливан и соседние с ним области Сирии и Палестины.

Материал источников позволяет удаленному от тех эпох историку набросать в общих чертах картину того, как большие государства Двуречья и долины Нила постепенно нащупывали пути к Сирии. Этот процесс начался очень рано. Если не считать легендарный поход Гильгамеша из Урука историческим фактом, то, по сохранившимся сведениям, первым из месопотамских владык, пославшим экспедицию в горы Амануса на средиземноморское побережье в 2350 г. до н. э. был Мескигала из Адаба[21]. В дальнейшем такие походы повторялись не раз. Почти каждый из царей Месопотамии, чтобы поднять свой престиж, предпринимал поход к «верхнему морю», как в отличие от «нижнего» — Персидского залива — называют в текстах Двуречья Средиземное море. Вскоре племена Месопотамии проникают дальше на юго-запад.

Несколько сообщений о ранних экспедициях к Средиземному морю, которыми мы располагаем, весьма похожи одно на другое. Цари «омывали» свое оружие в водах «верхнего моря» и воздвигали на подходящих местах стелы, возвещавшие миру об их пребывании здесь. Вряд ли следует рассматривать походы к Средиземному морю как обследование неизвестных дальних стран. Западноазиатский приморский район благодаря интенсивной и обширной торговле, свидетельства которой находим мы при раскопках в различных местах, давно был известен в городах Месопотамии. И нет никаких сомнений, что вооруженные походы месопотамских царей на запад были связаны именно с торговыми отношениями. Такие демонстрации силы укрепляли позиции месопотамских купцов. Для последних было весьма выгодно находиться под покровительством могущественного государства, которое, безусловно, могло развернуть военные действия и далеко от своей территории. Естественно, подобные походы-демонстрации не могли повторяться ежегодно, во всяком случае в ранний период развития государств Месопотамии. Но в этом и не было необходимости, так как царственный предводитель военного похода оставлял здесь о себе память-стелу, которую ой воздвигал.

В сознании древних изображение человека и начертание его имени отождествлялись с самим человеком. Такие воплощения были больше чем только знаки, напоминающие о доблестных делах. Они сохраняли действенность, пока существовала сила, которую они представляли. В этом смысле возведение стел и начертание скальных надписей выглядело актом экспроприации, неким вступлением во владение. Если выражавшееся в них притязание и не могло реально осуществляться в политическом плане, то, во всяком случае, в плане пропагандистском оно оказывало свое воздействие.

Не слишком тесные политические связи с державами Двуречья для малых государств Передней Азии во многих отношениях могли быть выгодными. Для отдельных правителей таких государств, постоянно раздираемых различием интересов и устремлений, даже слабая связь с великой державой означала большую безопасность и больший политический вес. В системе государств, где каждый мало-мальски приличный городской правитель был милостью божьей царем своего города, титул высокопоставленного чиновника дальней великой державы был в большой цене. Даже при известной потере суверенитета — возможно, лишь условной — с таким положением можно было смириться. Отсюда становится понятным тот факт, что Ибдати, один из правителей Библа в XXI в. до н. э., первый, как нам известно, носил титул «энси»[22], царя, косвенно подчиненного владыкам III династии Ура. Выраженное в этом признание верховной власти Ура, без сомнения, не было результатом завоевания. Тягостное иго южномесопотамской великой держа вы правитель Библа в те времена смог бы быстро сбросить. К подобным отношениям должны были привести лишь обоюдные интересы. Вообще в духе политики III династии Ура было подчинить своему влиянию торгово-политические интересы городов-государств сирийского региона. Это, возможно, особенно коснулось Библа, когда Ур захватил позиции Египта, где в конце Древнего царства к 2250 г. до н. э. наступил период упадка.

Перед лицом хозяйственного и политического упадка Египта в эпоху I Переходного периода Библ, несомненно, расширял свои торговые связи с Месопотамией, искал и находил политическую опору в царстве Ура. Убедительность нашего предположения подтверждается тем, что и сам Библ в середине XXIII в. до н. э. находился в кризисном положении. По свидетельству раскопок, его дела стали поправляться лишь к 2100 г. до н. э. В такой ситуации связи с шумерским царством Ура были особенно полезными.

Таким образом, Египет надолго перестал быть торговым партнером Библа. Вот почему при раскопках в Ливане не обнаружено предметов египетского происхождения за время между правлением Пепи II и Сенусерта I (около 2270–1970 гг. до н. э.). В связи с этим и сетовал автор «Поучения египетского мудреца» I Переходного периода: «Ни одного паруса больше не направляется в Библ. Что нам делать, чтобы найти замену кедровым доскам для наших мертвых?»^{6}