Другой сценарий

Глава 11

В военкомат я пришел в девять утра. Как положено — в форме, трезв и собран. Неожиданностей не предвидится, но лучше быть готовым. И все шло к тому, что меня припашут, но выручил замвоенкома.

Девица в приемной послала меня в соседний кабинет. Там сидел мающийся с бодуна прапор. Увидев меня, он воспрял, а я заподозрил, что вот сейчас и припашут.

Прапор, полистав мой военник, сходу начал орать. Что я уже две недели как уволен, а на учет не встал, где проездные документы и еще какую-то хрень. Я уже собрался матерно его послать, а если не успокоится, то и надавать по тыкве. Но открылась дверь и вошел подполковник. По уже летней погоде — в рубашке. На погонах с голубыми просветами — парашюты. ВДВ.

— Что за шум? — спросил он.

— Да вот, тащ подполковник, рядовой. Не торопится на учет встать. Почти три недели как уволен. А нам некого со студентами к морякам послать.

В морской части, недалеко от города, студенты какого-то вуза проходят то ли практику, то ли сборы. Скорее все же практику. Для сборов рановато. Их туда, с электрички, доставляет наш военкомат. По крайне мере, выделяет сопровождающего. Прапор явно решил отправить меня сопровождающим, а сам — похмелиться. Я собрался послать обоих военных. Только подпол удивил. Осмотрел меня, задержал взгляд на значке-парашюте. Полистал мой военный билет. Чего листать? Все соответствует, мне чужого не надо. А он, пролистав военник полностью, и вовсе завис над задней внутренней стороной обложки.

Когда стратегическая ракета, оглушительно пернув, отрывается от старта и улетает хрен знает куда, даже в полночь, еще минуты три привиденчески светло. А потом даже штатное освещение стартовой площадки не помогает глазам справиться с темнотой.

Но через пять минут после пуска, к стартовому столу изо всех укрытий и капониров сползается весь стартовый расчет. Каждый мажет о закопченное железо стола палец, и ставит отпечаток на задней обложке военного билета. У меня там четыре отпечатка. Дата — шестнадцатое октября восемьдесят второго. И подпись, генерал-майор Сырица. Нет, четыре пуска мы сделали за неделю. И вот последний мне подписал начальник полигона…

А подполковник отлистал назад, и завис над моим двойным ВУС. Хмыкнул, и совсем по-свойски протянул мне руку.

— С возвращением, меня Петр Иванович зовут.

Это он не только понял, что у меня на внутренней обложке, но и все остальное. Не простой десантник, однако. Подпол тем временем повернулся к прапору и сказал:

— Отстань от парня, Сергеич. Он отслужил. Выдай документы.

Подмигнул мне и ушел.

Спустя минут сорок я вышел из военкомата, намереваясь сразу посетить паспортный стол. И, в кратчайшие сроки, обрести уже паспортину. Но возле выхода наткнулся на сидящего на перилах парня в спортивном костюме. Широкоплечий брюнет-красавец, рассеянно курил, поглядывая на двери военкомата.

Это мой друг Сурков. Появившись в третьем классе, он оказался со мной за одной партой. И так и представился — Сурков. Только позже, я узнал, что его зовут Сергей. Но все, и я в том числе, его так и называли до самой смерти — Сурков. Он умер в конце ноября две тысячи двадцать первого. Переболел COVID, в августе. И вроде бы полностью выздоровел. А в ноябре случился инсульт. Мы, его друзья, развили бешеную активность. В условиях всех этих ковидных ограничений, договорились об операции в Германии, и врач даже сказал, что шансы неплохи. И согласовали его вылет и прием. Но не успели. Его пепел я лично развеял над Венецией. Не, а чо? Ну и что, что я не Бродский? Да, стихов не пишу, но тоже человек хороший! Так что будь любезен, над Венецией, и с вертолета. В общем, конец двадцать первого у меня выдался тяжелый. Наверное, от этого я и упустил исподволь совершаемый наезд на мой заводик. Да и плевать. Хотя бы потому, что напротив меня стоял живой и невредимый Сурков, и внимательно меня разглядывал.

— Где орден «Мать-героиня»? — отвлек он меня от всей этой глубокомысленности.

Я же говорю, дембеля чего только не вешают на парадку, возвращаясь домой.

— Нет уж, Сурков. Пусть из нас двоих он будет только у тебя!

— Слава богу! Тебе там мозги не отшибли, — мы пожали руки.

— Это как посмотреть, — я снял фуражку и сунул подмышку.

— Ну да, — мы не торопясь пошли по улице. — Весь город знает, что ты приехал две недели назад, и где-то прячешься.

Нежаркое питерское солнце светило изо всех сил, делая воздух пропитанным запахом хвои и недалекого залива. По рабочему времени, народу вокруг почти не было. Мы шли по залитой солнцем улице, и трепались о ерунде.

В паспортном столе меня заверили, что к пятнице все будет. Выйдя, мы дружно закурили, и пошли в сторону моего дома. Я рассказал ему про свое увольнение, и что уже сгонял на Кубань. И что в Обнинск возвращаться не буду.

— И что тогда? — спросил меня Сурков. Я затянулся.

— Ты знаешь, я решил валить из Союза. Не нравятся мне соотечественники.

— Так солить же нужно! И специи… хмели-сунели там, перчику… И как же мы свалим?

— Ты не примазывайся к моей хрустальной мечте!

— А как я тебя брошу? Ты же пропадешь в море, и не доплывешь до Финки!

Сурков служил в морской пехоте, на Севере. Но, вроде бы, большую часть службы болтался в Африке, с нашими кораблями. Вернулся из армии в начале этого мая. Нас и призвали одновременно, с разницей в три дня.

— Из нас двоих, Сурков, у одного орден «Мать-героиня», а второй умный. Умный человек знает, что финны выдают обратно в Союз любого, кто попадает к ним от нас нелегально. Так что заплыв отменяется.

— Обложили, суки!

Как-то незаметно мы оказались возле торгового центра, что неподалеку от моего дома. В торце продуктового магазина находится длинное и узкое помещение. Еще перед Олимпиадой там устроили рюмочную. Вдоль стены длинная стойка, а вдоль витрины высокий стоячий стол, во всю длину. Сурков — человек талантливый и творческий. Именно он внес в городскую топонимику новые краски. Эта рюмочная, с его легкой руки, называется теперь в народе — «Щель». Модная в городе и востребованная в публике шашлычная — «Шлачная». А место гламурного, для восьмидесятых, времяпровождения томных девиц, под названием «Стереобар», навсегда осталось «Стервятником». Вот в «Щель» мы и нырнули не сговариваясь.

Только я заявил, что — коньяк. Ну его в задницу, этот портвейн.

— Ты, Коль, здорово все понял, — закурил Сурков — Я вот, вернулся, и маялся. А ты четко все просек. И вправду, ловить здесь нечего. А как свалить? Я же вижу, ты что-то задумал. Колись!

— Давай, Серега, за встречу. За то, что отслужили.

И мы накатили.

— Ты, кстати, следил что ли, за военкоматом?

— Да нет. Нинка. Секретарь военкома. Всего одна шоколадка, и я знаю, что ты объявился.

— И здесь ты успел! Я было собрался переодеться, встретить её с работы, погулять вдоль ресторана.

— Ты легально решил выехать?

— Ну да, только пока не придумал как.

— Я смотрю, ты вроде форму не растерял, руки вон… Я запросто проведу нас за кордон с Колы. Я там все излазил.

— Это как?

— Уйдем лесами в Норвегию. Там недалеко.

— Обалдеть! Ты, Сурков, на службе даже лес видел?

— Ты кого щас мудаком назвал?

Мы чокнулись, и еще выпили. Сурков ушел к стойке и вернулся с двумя бутерами, с финским сервелатом. Кроме нас двоих, и буфетчицы, в рюмочной никого.

— И как ты видишь наш эпический переход?

— Очень просто, приезжаем в Спутник, как бы к моим пацанам, с которыми я служил. А потом уезжаем. Только не на восток, а бегом — в Норвегию. Там прибегаем в аэропорт и говорим, что туристы, заблудились. Но раз так вышло, выбираем свободу.

— А дальше?

— Что, дальше?

— Оказаться за кордоном может любой дурак. Но на что жить? Где? И что у тебя с норвежским языком? Это не говоря о том, что там, на Коле, у местных всех — ЗП в паспорте.

— Ты забыл? У нас же тоже.

— Хм. Действительно.

— И вообще, я по твоей хитрой роже вижу, что ты что-то придумал. Рассказывай.

— Давай завтра? Слишком уж ты энтузиаст. Нужно посмотреть на тебя с похмелья…

И мы разлили еще по одной.