Двойной генерал

Глава 10. Тяжело в учении…

7 апреля, понедельник, время 10:20.

Главный полигон 20-го корпуса близ Молодечно.

— Заправь боевыми, — кладу руку на плечо пулемётчика. Красноармеец испуганно косится, но как ослушаться генерала, особенно когда у него такие холодные глаза. Трясущимися руками заправляет ленту.

— Пристрелян хорошо? — на мой вопрос красноармеец не по-уставному согласно трясёт головой. Замечания не делаю, непроизвольно он выполняет мою жёсткую установку: в боевых условиях строевой устав отменяется.

Цепочка военных лениво и чересчур вальяжно подбирается к позициям. Всё, как учили, по методу попеременных бросков. Сначала одна половина перебегает метров на двадцать-тридцать, вторая прикрывает огнём, а когда цепь первых залегает, тут же совершают бросок они. Со стороны смотрится, но я не доволен. Сейчас я им перчика подсыплю.

Зло стучит максим, в нескольких метрах перед только что залёгшим левофланговым со свистом ввинчиваются в грунт пули. Его сосед, уже вскочивший, тут же падает обратно. Идиот! На то же самое место падать нельзя и в любом случае при падении надо быстро смещаться в сторону. На полтора метра.

Перевожу ствол на правый фланг наступающих. Уже не так уверенно наступающих. Выбираю момент, очередь на шесть патронов. Пули ложатся метрах в пятнадцати от первых бегущих. Те тут же падают. Злорадно и гнусно ухмыляюсь. Это не всё. Тщательно прицеливаюсь, своих командиров за просто так класть не собираюсь, и выпускаю длинную очередь над всеми атакующими. Метра на три от земли, не меньше.

Рявкает в рупор комкор Никитин. Что-то ободряющее, нецензурное и мобилизующее.

— Трассеры есть?

Красноармеец опять не по-уставному кивает, заправляет следующую ленту. Следующую минуту нервы атакующих щекочут расчерчивающие воздух запретные линии.

Потом командиры, немногочисленный пока состав Никитина ротно-батальонного звена хмуро слушает наш разбор полётов. По большей части на рычащих нотах. Или издевательских.

— Бегаете, как беременные черепахи, — невысоко оцениваю их мобильность, — не все и не всегда перемещаетесь после падения. Я вам что говорил? Стрелок, который берёт вас на мушку, когда вы падаете, будто команду стрелять получает. Доводит ствол и нажимает на спусковой крючок. Эту команду вы даёте своим падением. Вы как бы пометку ставите на этом месте, стрелять туда. Поэтому когда производится выстрел, на этом месте вас быть не должно. Я заметил троих, которые не сдвинулись после падения.

— Я — пятерых, шенкеля вам в зад, — бурчит стоящий рядом Никитин. Сам я на чурбачке сижу, Саша озаботился.

Мы с Никитиным в полевой форме, без выделяющихся знаков различия. Надо бы подумать над камуфляжем. И вообще, много над чем надо подумать. Например, над тактическими перчатками. Я, конечно, понимаю, что эпоха брутальная, некоторые гвозди ладонями забивают, но не у всех ладони по крепости с копытами поспорят. Так что перчатки нужны. Без наколенников и налокотников учёба передвигаться ползком мигом превращает гимнастёрку в одежду бомжа. Разгрузка ещё очень помогает, а у нас почему-то не в ходу.

— Дмитрий Грыгорыч, ещё разок?

— Давай, и один раз маловато будет, — давлю гуманиста, который пищит откуда-то из закоулков сознания: пожалей ребят, пусть отдохнут! До обеда ещё далеко, пару раз успеем порезвиться.

Я решил погодить с генералами и старшими офицерами. А также курсантами и прочими добровольно-принудительными волонтёрами. Сначала надо технологию обкатать. С кем это лучше всего сделать? С людьми Никитина, они с самого начала должны знать всё изнутри. Им придётся обучать подопечный личный состав. И младших командиров и рядовых.

Обедаем все вместе. Совместная трапеза сближает, народ уже не хмурится при виде меня и обидок не строит. После обеда устраиваем совместный мозговой штурм, что добавляет мне авторитета.

— Вы будете делать со своими людьми то же самое, что сейчас я, — втолковываю внимательно глядящим на меня парням, — и чем больше пота вы из них выжмете, тем меньше их погибнет потом. Грубо говоря, капля пота заменяет каплю крови. Поэтому каждый должен пролить пять литров пота, не меньше. Столько, сколько крови у человека.

Всё с мотивацией или добавить? Вроде понимают, можно продолжать. О том, что могут перенимать мои методы, не стоит упоминания. И так собезьянничают. Вплоть до матерных выражений, что употребляем мы с Никитиным.

— Нам надо составить схему ежедневных тактических занятий и прогонять через них людей, как через конвейер. Иногда слегка меняя задачу. Маршруты коротких марш-бросков, длинных не надо, они потом на тактическом поле набегаются.

— Насколько коротких, товарищ генерал? — после разрешения спрашивает один из командиров.

— Не более трёх километров, не менее двух. Большая точность расстояния не нужна, это просто разминка. Можно сделать так…

Тут я немного подумал.

— Можно сделать так. В самом начале две соревнующиеся роты кидают учебную гранату. Сначала на дальность. Результат суммируется по всей роте. От него отнимается три тысячи. Допустим, остаётся пятьсот. Тогда марш-бросок сокращаете на пятьсот метров, которые они пройдут спокойным шагом.

— По окончании занятий после обеда командиры будут заниматься индивидуальной и групповой подготовкой. Например, для обучения бросков гранаты пусть бросают камни сначала в одну сторону, потом собирают их и кидают обратно. Если кто-то плохо бросает, целую кучу пусть перебрасывает туда-сюда.

— Можно организовать групповую дуэль между взводами, отделениями и ротами. Не настоящую, конечно. А выставить перед каждым одну мишень, можно небольшую, какую-нибудь консервную банку метров за сто. Выдать по одному патрону, пусть по команде открывают огонь. Установить временные рамки. Несколько секунд. Кто больше собьёт мишеней, тот победил.

— Если и те и другие все собьют?

— Тогда тот, кто быстрее. Это ж и так понятно, — объясняю я, — исходите из обстоятельств настоящего боя. Потом перенесёте стрельбу на тактическое поле. По бокам поставим вкопанные в землю танки. Они будут стрелять из пулемётов холостыми…

— Как вы сегодня? — бурчит кто-то.

— А что, обделался? — откровенно ржу, — вам надо сделать вот что. Жёстко установить пулемёты так, чтобы пули атакующих не задели, но свист их был слышен. Проверять эту установку строго и ежедневно. Понимаю, что опасно, но другого способа не вижу. Опечатывайте что ли, пулемёты после фиксации.

Много мы чего обсудили. После обеда заключительный аккорд на сегодня.

Обкатка танками. Боец должен лечь, танк проезжает над ним. Глядя на немного растерявшихся командиров, равнодушно извещаю:

— Необходимый элемент боевой подготовки. Боец не должен бояться танка.

Адъютант стелит на землю плащ. Бормотнув «Ну, мне положено, я ж всё-таки генерал», ложусь. Т-34 с открытыми люками осторожно надвигается и проезжает с десяток метров. Немного меня потряхивает, только чёрта с два кто-то это заметит.

— Примерно так, товарищи командиры. Можно прогонять танки над окопами. И каждый красноармеец после этого обязан бросить в танк камень. Ну, как бы гранату. Или бутылку с зажигательной смесью. А теперь давайте, по одному…

После того, как танк аккуратно проезжает над всеми, решаю, что на сегодня уделил достаточное внимание личному составу. Теперь можно и в штаб вернуться.

В штабе озадачиваю зампотылу камуфляжем, разгрузками и перчатками.

— Такая тебе боевая задача, — с садистким наслаждением возлагаю неподъёмное на плечи полковника Виноградова.

— На всех? — поражается он.

— Зачем на всех? Летчикам, танкистам и всяким интендантам это не нужно. Только пехотные части первой линии.

— Их много, — кручинится полковник.

— В первую очередь группы диверсантов и бригаду ВДВ, после них — все остальные. Первую партию — диверсантам, и паре рот ВДВ. На них обкатаем и закажем на всех.

Все гвозди нужны, большие и малые. И эти тоже. Удобство амуниции и оружия — стратегическая необходимость. Но есть один гвоздь такого размера, что больше напоминает рельсовый костыль нестандартно большой длины. Размером с лом.

7 апреля, понедельник, время 16:20.

Минск, аэродром Мачулище.

— Я больше не знаю, что делать, — разводит руками Хадарович, — мы закрывали, чем придётся, источники помех, их меньше не становится.

Ребята упёрлись лбом в стенку, легко свои тайны природа не отдает. Требую подробности.

Подробности скучные и примечательные. При заведённом двигателе помехи носят приемлемый, хотя и малоприятный характер. При включении устройств самолёта резко усиливаются и слабо реагируют на экранирование.

— Займитесь экранированием. Не временным, как делали, а изготовлением и монтажом металлических или сетчатых кожухов или что там нужно?

Выпрыгиваю из самолёта. Я тоже не знаю, что делать, не всезнающий я и не всеведающий.

— Пал Юрич! — кричу ему уже снаружи, тот высовывается, — посоветуйся на заводе. Ты ж не один там специалист.

На дальнем конце ещё возятся рабочие в военной форме. Взлётка растёт с каждым днём. Всё у меня, гадство такое, растёт, но никак не вырастет.

— Поехали домой, — командую зеркально потемневшему лицом от моих неприятностей Саше.

7 апреля, понедельник, время 18:45.

Минск, квартира генерала Павлова.

— Па-а-а-п, ну, давай, ходи! — тормошит меня Адочка, а я никак не могу отделаться от занозы в мозгу. Радиосвязь в авиации! Неужто у меня её не будет? А я-то размечтался. Если в нашей истории не смогли её наладить вовремя, значит, были веские причины. Кроме той, что бросается в глаза, которые чисто психологические. Попадались мне отрывочные сведения, что иногда лётчики даже освобождали свои машины от радиостанций, чтобы больше бомб взять. А чего её зря таскать, если ни вдохнуть, ни… выдохнуть.

— А ты что, уже сходила? — дочка играла со мной в шашки, пока я не выиграл. После этого переходит на «уголки». Какой древней оказалась эта игра. Хоть так отвлечься попробую.

Делаю ход. Заеду завтра в штаб, узнаю новости. Если ничего срочного, то придумаю ещё какую-нибудь пакость подчинённым. Караси дремать не должны, пока я жив и в твёрдой памяти. О, я знаю, какую жирную и грязную свинью надо подложить своим генералам и прочим военным.

Ещё один ход.

— А я так, вот так и так! — торжествует Адочка и с ликующим стуком скачет своей шашкой по небывало длинной траектории. Моё лицо вытягивается от неприятного удивления. Пока я раздумывал, какую свинью подложить своим подчинённым, мне в родном доме её подсунули.

— Да как так-то! — кричу расстроенно, что радует дочку несказанно.

Пару раз я ещё «ошибся», чем привожу Адочку в полнейший восторг. И закономерно проигрываю, вводя дочку в состояние экстаза. Хмуро смотрю на неё и «подло» мщу.

— Раз такая умная, иди уроки делай. И только попробуй мне тройку получить, — грожу кулаком хихикающей Аде. В весёлом настроении ускакивает делать домашние задания. Пусть теперь попробует сказать, что чего-то не понимает. Тут же ей напомню, что она обыгрывала генерала армии и Героя СССР.

Вечером перед сном сидим, чаи гоняем.

— Пап, — спрашивает Борька, — а ты меня в армию отпустишь?

Жена смотрит обеспокоенно, Ада таращится с любопытством.

— Не буду скрывать. Я — отец и мне не хочется посылать тебя под пули…

— Пап!

— Не перебивай, — останавливаю пытающегося что-то возразить Борьку, — тебе небось хочется на коне, с шашкой наголо? Или ворваться на танке в расположение врага и яростно его крушить? Я тебе, как генерал, скажу. Мне героев, готовых с голой грудью переть на пулемёты, и так хватает. У меня специалистов страшная нехватка.

Все слушают внимательно, а жена ещё и с надеждой. Понятное дело, ей тоже не хочется, чтобы родной сын сгинул в огне войны.

— У тебя же с математикой всё хорошо? — знаю и сам, для связки слов нужен риторический вопрос, — значит, самое лучшее для тебя место в армии — корректировщик огня. Самая мощная артиллерия — гаубичная, дальнобойная, калибром 152 или 203 миллиметра. Ей плохо маневрировать, очень тяжёлые пушки. Поэтому ближе восьми-десяти километров к передовой их редко ставят. За ними противник гоняется, ищет их и норовит разбомбить. Если в полосе наступления есть хотя бы две-три такие батареи, наступление под большим вопросом.

Лекция затягивается, но семья слушает, стараясь даже дышать беззвучно.

— И никто из моих артиллеристов… хотя нет, может, и есть, но пока не встречал. Никто не умеет стрелять вслепую, по карте. А ведь теоретически это просто. Снаряд ведь летит вполне предсказуемо. Не по параболе, сказывается сопротивление воздуха и ветер. Но эти поправки легко учитываются.

— Понимаешь? — на мой вопрос Борька кивает замедленно и не уверенно. Надо объяснять.

— Из-за большого расстояния сам снаряд летит минуту, а то и полторы. Обстановка на поле боя меняется каждую секунду. Поэтому некогда сидеть и вычислять по таблицам требуемые установки для прицельных устройств. Опытный командир должен за несколько секунд их выдать. И всё равно не попадёт, какой бы опытный не был. Но хоть в пределах видимости для корректировщика огня, который может сказать: ближе на триста метров или правее на двести. И главное, по своим не попасть, поэтому лучше брать с перелётом.

— Теперь понимаешь, насколько это важно? Быстро, точно, да по своим не угодить, — делаю небольшой перерыв, глотаю горячий чай.

— И что делать мне? Ставить вчерашнего крестьянина, в лучшем случае, тракториста на это место? Открою тебе секрет: он никогда этому не научится. Даже некоторые выпускники военных училищ с картами неуверенно обращаются. И он будет стрелять, куда попало. А в это время ты, который может это делать, будешь сидеть в окопе, проклиная того идиота, который на его же голову сыпет нашими же снарядами.

— Предлагаешь мне в артиллерийское училище идти? — задаёт резонный вопрос сын.

— Самое лучшее место для тебя, — соглашаюсь, — можно ещё в связь пойти. С радиосвязью у нас натуральная беда.

Невольно мрачнею и едва удерживаюсь, чуть не вываливаю свои проблемы на домашних.

— Если не решим проблемы с радиосвязью… впрочем, решим. Ты тут пока ничем не поможешь.

— Почему?

— Ну, потому что сначала долго учиться надо. Радиотехника — сложная наука.

Последнее слово сын оставляет за собой.

— Сам-то ты вдоволь повеселился, пап. И с шашкой наголо и в танке. А мне, значит, запрещаешь.

Времена такие были, — отвечаю только взглядом. Должен понять.

Что-то у меня свербит в голове. Всё сильнее и сильнее. Именно связанное с проблемами, которые бессилен решить Хадарович.

Ночью деликатно отстраняюсь, пусть генерал общается с супругой, спит с ней и не спит, у меня свои сны.

Обычный городской дворик.

Кирилл Арсеньевич наблюдает за мучениями соседа, ковыряющегося в своей «Ауди». Время от времени мужчина средних лет в серой от пыли и пота майке разражается цветистыми фразами. Греющийся на солнышке пенсионер с любопытством слушает. Не бог весть что, зато сколько экспрессии!

— Чего ты там колдуешь, Лёш? Машина у тебя вроде на ходу? — расслабленно спрашивает Кирилл Арсеньевич недовольного чем-то мужчину, присевшего рядом передохнуть.

— С машиной всё в порядке, — машет рукой Лёха, — музыку на ходу слушать не могу. Щёлкает время от времени, аж ушам больно.

На мгновенье выныриваю из сновидения-воспоминания. О, как! Проблема из разряда вечных? И как её решали?

— Откуда помехи идут, никак не пойму, — делится грустным сосед, — всё заэкранировано, чуть ли не забронировано. Всё равно трещит.

И зачем мне это снится? Подсознание что-то пытается подсказать, шенкеля ему в мягкое место. Плохо, что у меня машины не было, как-то мимо прошло это типично мужское увлечение. Наверняка какие-то идеи появились бы, раз и в моё время эти проблемы возникали. И что у него там заэкранировано, речь ведь о сиди-проигрывателе, насколько я понял. Там никакой антенны нет. Что-то не то сосед лепит. Впрочем, он и в школе в науках не блистал, слышал, как жена его в сердцах двоечником обзывала.

— С друзьями посоветуйся, — рекомендацию пенсионер даёт стопроцентную. Не знаешь сам — найди эксперта и спроси.

Обрываю сновидение. Решения нет, но сдвиг в наличии. Теперь я знаю, что в моё время такие трудности перешли на нижний, бытовой уровень. И с ними боролись домашними средствами. Хм-м, и где-то в моей памяти хранится какой-то мелкий эпизод — ключ к решению моей главной проблемы, с которой в моё время будут разбираться совсем не специалисты. И часто успешно. Я бы пожалел, что не стал радиотехником, но я и не механик, не конструктор, не строитель, мало ли чего я не знаю, а знать хорошо бы.

8 апреля, вторник, время 10:40

д. Стригово в 10 км на север от Кобрино.

123 ИАП, 10-ой САД.

Аэродром моего любимчика майора Сурина. Смотрю на несколько изготовленных капониров, в которых прячутся камуфляжно раскрашенные Яки. Придирчиво осматриваю и решаю, что не зря записал его в любимчики. Ему, конечно, не скажу, а то мало ли…

Всё, как доктор, то есть я, прописал. Опускать уровень грунта он не стал.

— Решили, что не стоит, товарищ генерал армии, — поясняет майор. Он ещё и с полувзгляда всё понимает? Хм-м, есть кадр для дальнейшего роста. Можно положиться на этого парня.

— Затрудняется выезд, тратятся драгоценные секунды, чтобы преодолеть даже маленький подъём, — продолжает Сурин. На самом деле речь может и о минутах пойти, скромничает майор, щадит генерала.

— Чтобы сократить те же секунды, обращайся ко мне проще. Просто «товарищ генерал», — это у меня особый жест. Судя по тому, как на мгновенье осветилось лицо майора, все уже об этом знают.

Яки стоят в укрытиях, как в гнёздах, разделённые грунтовыми стенами почти метровой толщины, высотой по грудь мне.

— Не слишком высоко?

— Мы всё рассчитали, товарищ генерал, — на всё у него есть ответ, — высота такая, чтобы осколки от взрыва бомбы здесь…

Майор слегка топает ногой у одной стенки.

— …не задели соседний самолёт. То есть, они полетят вот так, — показывает рукой, — и пройдут строго над машиной.

Этого я не подсказывал, сами сообразили.

— Не забудь об этом рассказать всем, — всем, это командирам полков и дивизий, что собрались сегодня.

Копец ходит за нами, помалкивает и цветёт за своего подчинённого. Давно я его не видел, оба в делах, но мы ещё поговорим.

— Как тебе Яки, майор?

— Слов нет, какая замечательная машина, — опять расцветает Сурин. Останавливаю его жестом. Замечательная и ладно. Подробностей мне не надо, ТТХ и так знаю.

— Старые самолёты в Мачулище отправил?

— Так точно!

Бравый, сил нет. Ладно, это не порок. Возвращаемся к штабу. Погодка замечательная, поэтому все гости располагаются на улице. Расставили скамейки, поставили впереди стенд со схемой. Замечаю там обоснование высоты стен, о котором говорил Сурин. Схематично обозначен взрыв, от него идёт прямая по касательной к краю стены и проходит над соседним самолётом. Они и методически всё обдумали. Мне таких людей пару десятков и можно быть спокойным за округ. Пока возвращаемся, вспоминаю утро и лицо начальника связи, когда я подал ему приказ с пылу с жару. На лицо сама собой наползает пакостливая улыбка. А что не так? Приказ был учить немецкий язык? Был? Отчитывались об исполнении? Очень бодрые доклады на эту тему читал. Про морзянку я уж и не говорю. Об этом и напоминаю Андрею Терентьевичу, человеку и генерал-майору. Крыть тому нечем.

— Андрей Терентич, с того времени почти полтора месяца прошло. Когда я твоих связистов озадачил немецкий язык учить? 22 февраля, если мне память не изменяет. Полтора месяца прошло.

— За полтора месяца невозможно язык выучить, — неуверенно возражает генерал.

— Вердамт дейн мутер! — выплёвываю ему в лицо, — Габ ес ейнен бэфел? Аусфурен! (Чёрт возьми твою матушку! Приказ был? Исполнять!).

Переводить я ему не стал. По смыслу разговора и так всё ясно. К тому же он тоже должен учить. Какие у него глаза растерянные, как-то по-садистки прямо млею внутри. Это имеют в виду, когда говорят о сладости власти? Да, что-то в этом есть.

Наверняка акцент у меня дикий. И наверняка немец меня поймёт.

— Почему я выучил? — холодно интересуюсь я, — хотя у меня намного меньше времени, чем у твоих подчинённых. Я, бывает, неделями дома не бываю.

Страшно передёргиваю, очень страшно. Таскаю с собой немецкий словарь и тексты, слушаю по возможности немецкое радио. Но я из прошлой жизни его неплохо знал. Худо-бедно и с помощью жестов мог объясниться с носителем языка. С чтением вообще было отлично, это я разговорным владел не очень. Сейчас лучше.

Но ведь об этом никто не знает, а личный пример сильно мобилизует подчинённых. И требовательность. Кто-то из моих командиров мог рукой махнуть, очередная генеральская блажь сверху идёт. Ничего, перетерпим. А вот и нет! Начальник связи округа генерал-майор Григорьев держит в руках приказ. Очень неприятный для подчинённых.

Первым пунктом описывается порядок подачи ежедневных рапортов в штаб округа. Рапорт переводится на немецкий язык, шифруется и отправляется морзянкой по радио. Это армейская ступень. Ответ они тоже получают на немецком.

Вторым пунктом они должны в течение дня, — каждой армии отводится время, — перетранслировать доклады от корпусов и дивизий. Для проверки и сверки данных. Естественно, доклады от дивизий и корпусов в той же форме: на немецком языке, зашифрованные и радиотелеграфным способом.

Этим приказом я убиваю трёх зайцев. Корпуса и дивизии научатся пользоваться радиостанциями. А то до сих пор боятся пользоваться шайтан-устройствами. Далее, осознают необходимость знания немецкого языка. Хотя бы для того, чтобы исполнить каприз начальства, которому шлея под хвост попала. И третье. Радиотелеграфисты получат постоянную тренировку. Будут каждый день выполнять боевую задачу. Навык, который не используется, имеет склонность к деградации. Ну, и шифровальщики без дела сидеть не будут.

Расстаюсь со слегка бледным генералом очень довольный. Утро мне сегодня удалось. Так что прибыл я в 10-ую САД в прекрасном настроении.

С нашим подходом к авиакомандирам разговоры стихают, все вскакивают по команде «Смирно!», приветствую всех, небрежно дёрнув рукой к голове, и тут же отдаю команду «Вольно».

— Рассаживайтесь, товарищи командиры. Сейчас командование полка и дивизии вам всё расскажут и объяснят. Через месяц у вас всё должно быть точно так же. Особо отмечу одно обстоятельство. Сверху, с помощью авиаразведки, изменения не должны быть заметны. Если что, то поставите самолёты в капониры только по команде из округа. Но там мы что-нибудь придумаем. Ещё одно напоминаю. Дальнебомбардировочную авиацию и МиГи красить не надо. Это высотные самолёты, им ни к чему.

— А маскировка на земле? — спрашивает один командиров. С одной стороны, прав. А с другой, на земле можно и под сетью прятать. О чём и поясняю.

— Всё, товарищи. Я вас покидаю. Терзайте вопросами полковника Белова и майора Сурина, как хотите. Они всё знают.

Уходим с Копцом в штаб. Тем для обсуждений накопилось много.

Штаб 123 ИАП, время 11:30.

— Как со связью, Дмитрий Григорич? — от первого же вопроса настроение резко ухает вниз. Настолько, что ответа Копцу не требуется.

— Ещё есть время, — бурчу я, — новости давай слушай…

— Рычагов дал добро на производство Яков прямо у нас в Минске. Понимаешь перспективы?

— А як же? — каламбурит от избытка чувств Иван Иваныч. Настроение моё потихоньку восстанавливается после жестокого удара.

— Директору выделишь на первое время авиатехников. Человек восемьдесят-сто. Сборкой Яков будут заниматься. Ну, это когда цех построят. Его уже возводят.

Копец понимающе кивает и улыбается. Молодец, на лету схватывает. Авиатехники, зная заранее, что сами будут ремонтировать самолёты, брака не допустят и шурупы молотком вбивать не станут. Самый эффективный народный контроль.

— Яковлев тоже не против. Сейчас готовит нам чертежи на цельнометаллический самолёт. Подозреваю, что это будет новая модификация. Як-2 или Як-3. Но придётся дать ему тонну дюраля. Прикинь, сколько это будет моторов, сними с неисправных машин и отправь на Саратовский авиазавод. Возможно, придётся сколько-то на наш завод отправить на первый экземпляр.

— Когда ждать массового выпуска?

— Не раньше начала войны. Тогда у нас руки будут развязаны, нам многое простят, если мы спать не будем.

— А фонды?

— Ты сбивать чужие самолёты не планируешь?

На мой вопрос Копец опять цветёт. Я его радую. А тебе-то есть, чем меня порадовать?

— Три экипажа пешек хорошо натренировались на бомбометание, — докладывает генерал. Действительно, неплохая новость, требую подробностей.

— За пределы круг радиусом в пятьдесят метров бомбы практически не вылетают. Пятнадцать процентов попадают в круг радиусом в десять метров.

— Так-так, — прикидываю, — значит, если три самолёта скинут на мост тридцать бомб ФАБ-100, то…

— То пара бомб обязательно угодит в мост.

— Может и больше, — размышляю я, — там ведь не точечная цель, а линия.

— Потери только будут, если успеть зенитки поставить.

— Если успеть, а если бомбить до подхода основных сил, зная, что уже не удержим, то может и одного самолёта хватить, — успокаиваю его. Я не собираюсь зря тратить лётчиков… кстати.

— Вот что обдумай, Иваныч. Самолёты будут сбивать, это неизбежно. Надо организовать службу эвакуации лётчиков. На У-2 или других лёгких самолётах, которые могут, где угодно сесть и откуда угодно взлететь.

Опять подхватывает идею. Есть преимущество в том, когда лётчиками командуют лётчики. Не надо ничего объяснять.

— Тебя хоть раз сбивали?

— Нет, — улыбается генерал, — пару раз почти сбили, но выкрутился.

Всё равно понимает, что это такое, оказаться за десятки, а то и сотни километров от родного полка. На самолёте это мелочь, а пешком попробуй добраться.

— Топлива на тренировки много истратил? — смотрю строже, лимит на радости исчерпывается.

— Ну, Дмитрий Григорич, никак по другому…

— Здесь ты не прав. Слушай внимательно… хотя давай, сначала на обед сходим, — это мне заглянувший в кабинет Саша на часы показывает.

После обеда сидим с Копцом над картой почти два часа. И не только над картой.

— Порочную практику бомбометания вживую надо прекращать, — твёрдо начинаю я.

— Дмитрий Григорич! — Копец аж вскидывается и на меня обрушивается горячий и почти связный водопад аргументов, подкреплённых кипящими эмоциями.

Пропускаю мимо ушей, терпеливо жду, когда он иссякнет. Подробно объясняю, что и зачем я хочу. Зря я что ли кинооборудование получил, плюс целую киностудию в помощь?

— Замысел понятен? — на мой вопрос Копец соглашается.

— Нам нужен учебно-тренировочный полк, — раздумываю вслух, — централизованно нам учёбу будет легче организовать. А уж после, само по дивизиям расползётся.

— В Мачулищах?

Это он точно подмечает. Опыт с 20-ым мехкорпусом прямо напрашивается. Устроить учебный центр на основе новой части, заодно попутно создать эту часть из опытнейших людей. Кто может летать лучше лётчика-инструктора? Только такой же инструктор. Обмозговываю эту возможность и отбрасываю. В Мачулищах мы будем заниматься радиосвязью. Это важная и большая задача. И не стоит мешать вместе первое и третье, суп и компот.

Я не волшебник, я только учусь. Учусь управлять огромными массами народа и ресурсов. И наработки есть. Знаю, с чего начинать.

— Выбери командира, — говорю Копцу, когда мы выбрали место для нового отдельного авиаполка, — на уровне комэска, который пересидел свою должность и готов расти.

— Хочешь вырастить из него комполка? — догадывается Копец. Тоже успешно учится нелёгкому генеральскому труду. Соглашаюсь, но с поправками.

— Поставь рядом толкового командира с опытом из своего штаба. На первое время. Пусть курирует его работу и учит по ходу дела.

— Как только 72-ое стройуправление закончит бетонку в Мачулищах, перебросим её в Столбцы. Подгони туда батальон обеспечения, авиатехников…

— Где я их возьму?

— Снимешь с восточных частей. Ими потом займёмся. Обеспечь скрытность работ хотя бы с воздуха.

— Кинокамеры на самолёты тебе смонтировали? В Ленинграде?

— Так точно! И даже на Як-4 что-то поменьше установили.

Ого! Не ожидал, если честно. Да и сейчас не ожидаю…

— Куда на Як-4 камеру установили?

— В кабину. Я смотрел, немного пилоту мешает, но справиться можно.

Ага, это тебе, опытному пилоту, можно, хотя… на Яках у нас все опытные. Они постоянно наблюдение за войсками ведут. Прежде всего за диверсантами.

Так незаметно за делами два часа и проходят. Когда мы отдаём кабинет хозяевам, вижу, что посторонней публики уже нет. Разлетелись по своим частям. Ну, и нам пора.

9 апреля, среда, время 08:35.

г. Барановичи, штаб округа.

— Дмитрий Григорич, вас Голубев слёзно просит к телефону, — Климовских (Владимир Ефимович, нач. штаба округа) старательно давит смешок.

— К телефо-о-н-у? — тяну с удивлённым видом. Я ж запретил разговаривать по гражданским линиям. Более того, запретил общаться по-русски. Ибо нефиг.

— Очень просит, — повторяет Климовских.

— А ты чего хихикаешь? — придираюсь к начштаба, — шпрехен зи дойч?

— Айн бищен, — не смущается начштаба, — же парле ан франсе, трэ бонн.

— Полиглот старорежимный, — поминаю его царско-офицерское проклятое прошлое, — Франции уже нет, теперь в Европе везде практически одна Германия. Так что нажимай на немецкий.

— Есть, товарищ генерал! — ёрничает Климовских. Мы между собой давно так не разговариваем.

Иду всё-таки к телефону. Меня ж там целый командарм ждёт, не хрен собачий. Только я не пойму, почему у него затруднения? Я связистов озадачил немецкий язык учить, ну, и командование, а у него целый батальон связи. И что, ни одного человека не нашлось, который бы перевел доклад на немецкий язык? Поднимаю трубку.

— Я, майн генэраль, — и на русский язык переходить не собираюсь.

— Дмитрий Григорич, ну, перестаньте, — с ходу начинает ныть командарм, а ещё женераль, тьфу ты! Генерал.

— Шпрехен зи дойч! — рявкаю в трубку, а потом разражаюсь долгими и не всегда цензурными речами на языке истинных арийцев.

Когда кладу трубку, замечаю рядом Климовских, который корчится от еле сдерживаемого смеха. Вознаграждаю его гневным взглядом, тут дело серьёзное, а он — смешочки, гы-гы-гы…

— Слушай, Ефимыч, — обращаюсь, когда мы успокоились, — а не перейти ли нам на немецкий в разговорах между собой?

— Это не сложно, — успокоившись, говорит Климовских, — как раз разговорный немецкий я немного знаю. Думаешь, над чем я смеялся, когда ты с командармом-10 говорил? Акцент ладно, но ты такие ляпы в произношении делал…

Мрачно смотрю на ржущего начштаба. Хорошо ему. Французский с гувернёром выучил, проклятый эксплуататор трудового народа, немецкий в гимназии, а потом обточил с немцами, живущими в России. А Павлову как быть? Чуток по-испански и всё. Ну, в академии немного того же немецкого. И то, как дополнительные занятия, на которых мой Павлов особо не упирался.

Нашу смехопанораму в моём кабинете нарушает Саша.

— Товарищ генерал, вас Москва по ВЧ вызывает.

ВЧ-связь у нас в отдельном, подвальном помещении. Под постоянной охраной. Допуск у пятерых: меня, начштаба, Фоминых и двух замов.

— Здравствуй, Дмитрий Григорич, — слышу и узнаю в трубке голос Рычагова.

— И тебе привет, Паша.

Не радует меня Паша, совсем не радует. Вызывает меня в Москву, на совещание. И когда? А сегодня. Хорошо, что хоть ближе к вечеру, в 16:00.

— Я специально выбил твоё участие, — говорит Рычагов, — лучше тебя про твою работу в этом направлении всё равно никто не расскажет.

Придётся лететь. Выхожу, отдаю команду Саше готовиться. Сам думаю.

Фигура Берии вызывает у меня уважение. Много полезного и большого сделал для страны. Один ядерный щит чего стоит. Но вот зачем расстреляли сорок или больше генералов, старших офицеров и крупных работников оборонной промышленности 23 февраля 1942 года? Причем без суда. Меня настораживает пара фактов. Для всех остальных, — того же Тухачевского, — был суд, представлены какие-то доказательства, они сами признались. В случае с Рычаговым, Штерном и многими другими ничего подобного. Расстрел оформлен обычным предписанием наркома НКВД Берии. Если СМИ моего времени не врут в этом деле, конечно.

И второй факт. Многие из расстрелянных — «испанцы», и от этого мне становится как-то холодно. Ещё с моим Копцом какая-то тёмная история. То ли он сам застрелился 23 июня, то ли его застрелили люди Берии. Может и Меркулова, но что в лоб, что по лбу. Ни для кого не секрет, что Меркулов — человек Берии.

Тогда очень многих уложили в одну зимнюю могилу, и в большинстве своём, авиационных начальников. Генералов ВВС. Не связано ли это с реакцией на высокую аварийность в военной авиации? А что? Есть вопиющий уровень аварийности, и как говорит товарищ Каганович, у неё должны быть фамилии и должности. Не одна, одному такое не провернуть. Вот и подозрения на заговор. А где они могли снюхаться? Да в Испании же, без пригляда НКВД. Ну, и понеслась езда по кочкам. Время-то такое, лучше лишнего пристрелить, чем виновного пропустить.

Это версия, гипотеза. Для установления истины надо быть историком, и не просто историком, а доступ во все архивы иметь. Но версия рабочая, у меня других просто нет. Даже что-то придумать и сочинить на пустом месте не могу. Берия мог и понимать, что расстрелянные не виноваты, но оставить без реакции гнев вождя тоже не мог. Надо бы ярость Сталина как-то купировать. Вот аварийность — вот фамилии виновных. Всё понятно. Ну, а там случись война и тогда на аварийность никто не посмотрит. Упал самолёт, значит, немцы сбили. Так что с меня взятки гладки, — так мог рассуждать Лаврентий, которому поручили разобраться с этим делом.

Попробую. Попытка — не пытка. Если не получится, Копца всё равно не отдам, друг мне Берия или нет.

9 апреля, среда, время 16:15.

Москва, Кремль, кабинет Сталина.

— Политбюро, товарищи, очень обеспокоено крайне высокой аварийностью в военно-воздушных силах. И есть мнение, товарищи, что виной всему расхлябанность и халатность лётчиков. Нельзя снимать вину и с руководства, которое покрывает случаи нарушения дисциплины.

Сижу, поглядываю на притихшее начальство, ожидающее кому сейчас прилетит и сколько. Впрочем, непричастные к ВВС спокойны. Не их сегодня «праздник». И я спокоен, и не просто так сижу, когда попадаю в поле зрения вождя, еле заметно улыбаюсь. Намеренно это делаю. Рассчитываю, что ничего мне не будет, не мой день, а прикрыть авиаторов очень хочется.

— Два-три самолёта каждый день! — раздражение в голосе Сталина становится ощутимым, — это нэ допустимо!

О, уже акцент пошёл. Когда Сталин начинает злиться его кавказский акцент становится более тяжёлым.

— Вам смишно, товарищ Павлов?! — Сталин резко останавливается и упирается в меня пожелтевшими, — ещё один признак гнева, — глазами.

Как я ни готовился, как ни старался незаметно вызвать огонь на себя, подскакиваю от неожиданности.

— Никак нет, товарищ Сталин! — гаркаю, но тут же сбавляю тон, — о своём вспомнил, забавном. Я вам потом расскажу, товарищ Сталин. Вам понравится — обещаю.

Вождь ещё посверлил меня глазами, но чувствую, гнев отступает.

— Ви что-нибудь можите сказать по поводу аварий?

— Мне предоставляется слово, товарищ Сталин? — уточнить не помешает.

— Да. Гаварите, товарищ Павлов.

— Хорошо, — одёргиваю китель, — а с чего, товарищи, мы взяли, что аварийность чересчур высока? Да, это крайне неприятно, что у нас разбивается столько самолётов, гибнут лётчики. Но почему мы решили, что это недопустимо много?

В зале зависает тишина, многие переглядываются: «Куда это Павлова заносит?». Сталин тоже не находит слов, но глаза опять наливаются жёлтым.

— Для того, чтобы что-то оценить, надо это что-то сравнить, — поясняю свою мысль. — А с чем или с кем мы сравниваем свою аварийность при обучении лётчиков? Вот, смотрите!

Выставляю перед собой вертикально расположенные ладони, показываю всем.

— Какое здесь расстояние? Как узнать? Приставить линейку, правильно? То есть, сравнить с каким-то эталоном. С каким эталоном мы сравниваем нашу аварийность?

Только сейчас присутствующие и сам Сталин задумываются. Доходит моя мысль. Ну, и слава ВКП(б).

— Есть у нас статистические данные по аварийности в Германии? В Англии? В уже поверженной Франции? Они же занимались подготовкой своих пилотов?

Оглядываю всех. Лица озадаченные, действительно, а с кем мы сравниваем? Сталин сужает глаза, но жёлтый блеск притухает.

— Насколько я понимаю, таких данных нет. Значит, оценить объективно уровень аварийности мы не можем. Если, к примеру, в Германии разбивается при обучении пилотов полсотни самолётов в год, то наши восемьсот выглядят ужасно. А если две тысячи? А если пять тысяч?

— Это вы хватанули, товарищ Павлов, — удивляется моим фантазиям Молотов.

— Мы этого не знаем, товарищ Молотов, — парирую я, — но пусть, к примеру, в Германии разбивается пятьсот-шестьсот машин. Всё равно, в таком случае, мы выглядим неплохо. У них педантизм рабочих в крови, промышленной культуре лет двести, если не больше, так что заводского брака должно быть меньше. Это мы только-только становимся индустриальной державой, а они давно такие.

Задумчивый Сталин успокаивается окончательно. Напряжение в кабинете спадает, всем кажется, что гроза миновала.

— И всё-таки, товарищ Павлов, что ви предлагаете?

— Предлагаю подумать над тем, как уменьшить заводской брак и по-новому выстроить обучение пилотов.

— Мы слышали, что вы что-то делаете в этом направлении. Почему не доложили об этом? — акцент почти совсем исчезает, публика в кабинете отчётливо расслабляется. Кажется, головы сегодня не полетят.

— Так не о чем докладывать, товарищ Сталин, — развожу руками, — у меня, как и присутствующих планов в голове может быть много. Дайте мне возможность, я вам три дня подряд о своих планах и мыслях буду рассказывать. Только какой в этом толк, если результата нет?

— Почему нет результата?

— Ну, как почему, товарищ Сталин? Завод не может выпускать продукцию, если он ещё не построен. Мы пока не выстроили полноценную систему подготовки пилотов, с целью повысить качество их обучения и одновременно снизить аварийность.

— Вы уже снизили аварийность. Мне докладывали.

— Да это не то, товарищ Сталин, — слегка досадливо морщусь, — я просто запретил летать неопытным лётчикам. Но это временная мера. Могу рассказать, как мы планируем решать этот вопрос.

— Рассказывайте.

Я и рассказал. Что мне, жалко, что ли. Зря что ли я выписал себе сотню У-2.

— Есть такая у лётчиков беда. Ночные полёты, — кто-то одобрительно хмыкнул. — Зачем лётчикам летать на Мигах или ишачках по ночам, рискуя разбиться. Надо выпускать их на У-2. Даже если заблудиться, сядет на любое поле или дорогу. Разбиться на У-2 практически невозможно. Даже если лётчик вдруг сознание потеряет, самолёт сам плавно снизится и, если не угодит в препятствие, благополучно сядет.

Перевожу дыхание.

— Опыт лётчика он не только в искусстве управления самолётов. Способность к ориентированию. Разве обязательно её развивать на дорогих истребителях или тем более бомбардировщиках. А кто это сказал? Совсем нет.

— Мы ещё не знаем и никогда не узнаем, сколько самолётов разбивается из-за того, что лётчик теряет сознание при перегрузках. В лётных училищах есть проверка на устойчивость к перегрузкам? Я просто не знаю.

Народ переглядывается, ответа не слышу. Да мне и не надо. На самом деле я знаю, что на центрифугах курсантов в училищах не тренируют. Не додумались ещё.

— Мы заказали и уже получили кинооборудование. Хотим делать для лётчиков, а может и не только для них, учебные фильмы. Тоже помогут натренировать умение ориентироваться. Строим тренировочные комплексы на основе неисправных или разбитых самолётов. Лишь бы кабина была цела.

Делаю паузу. Пора заканчивать.

— Примерно так, товарищи. Но прошу понять меня правильно. Всё очень сыро, и как система пока не работает. Вот создадим учебно-тренировочный полк, сможете всё увидеть своими глазами.

— Когда вы его создадите? — вождь опять сажает меня на крючок. Ненавижу, когда со мной так делают, но деваться некуда. Возьму с запасом, все так поступают.

— К лету, если препятствий не будет, учебный полк заработает, — так-то, кровь из носу, планирую в мае начать работу на полную катушку. У меня под задницей уже давно горит.

— Хорошо, — против своего обыкновения вождь не ужесточает мне сроки, — товарищу Рычагову поручим оказать вам всевозможную помощь. И первого июня вы поделитесь опытом с начальниками училищ и ВВС округов.

Мирно при моём вмешательстве заканчивается это заседание. Правда, мне приходится уделить вечером массу внимания Паше Рычагову. Озадачил его созданием центрифуги. А Паша озадачил мой организм таким количеством алкоголя, который он выдержал с большим трудом. Чувствует Паша, что сегодня был его второй день рождения?

Видно, что вождь удовлетворён. Да, много самолётов бьётся, но как говорит товарищ Павлов, ещё неизвестно, так ли уж много. Может, это неизбежное зло, болезни роста. Наверняка озадачит разведку разнюхать, а как там у немчуры дела? И даже если мы будем выглядеть не совсем, гнев ужё улёгся, работа в этом направлении ведётся, нэ будэм мэшать товарищам, товарищи…

И память у Сталина цепкая. Я и сам за разговорами забыл, что обещал что-то смешное поведать, а он меня задерживает и заставляет исполнять обещанное. Рассказываю о случае с командармом Голубевым, который смешно пугается немецкого языка. Иосифу Виссарионовичу действительно понравилось, как хитро я заставил подчинённых учить немецкий язык и пользоваться радиостанциями.

Домой вырываюсь только рано утром. Дремлю в самолёте, меня в округе мои недокованные гвозди ждут..