Двойной генерал

Глава 17. Кого тут надо за хвост дёрнуть?

12 марта, пятница, точное время неизвестно

Испания, Гвадалахара…

— Осколочный! Картечь! — рык «Пабло» заставляет танковую пушку выплёвывать несущий смерть металл.

Танковая рота республиканцев, разбрасывая грязь вперемешку с неуспевшим растаять под испанским солнцем снегом и рявкая пушками, разносит в хлам позиции итальянцев. Группа солдат суетливо разворачивает полевую пушку — осколочный. Небольшая толпа спешит укрыться за пригорком — картечь!

…

24 июня, вторник, время 08:05.

Минск, Красная Роща, авиазавод № 453.

Стоим с директором на разгрузочной площадке, наполовину заполненной разбитой немецкой авиатехникой. Среди обломков оживлённо хлопочет полдесятка человек в аккуратных спецовках. Славная бригада мародёров с радиозавода. Далеко не все бортовые радиостанции разбиты вдребезги. И даже если разбита пулями и осколками, какие-то радиодетали всё равно остаются целыми.

Анисимов выполнил своё обещание. Собрал две тройки Яков, которые уже отбыли в Барановичи. Собрал и остановился. Понуждать бессмысленно, сырья нет, моторов нет, чертежей… нет, чертежи на новый цельнометаллический Як уже есть. И бригада спецов из Саратова уже едет к нам… давлю зевок. Перед самым утром генерал Павлов наслал на меня морок своих воспоминаний. Не нарочно, такое и раньше бывало, но не так ярко.

— Состав немецкого сплава отличается от нашего, — говорит директор, прилипая взглядом к к какой-то молодушке в робе, спешащей по дорожке в цех. — Это я и без химического анализа могу сказать. Не может не отличаться.

— И что это меняет? — чего он на девицу пялится? Что там под бесформенной робой разглядишь?

— Что меняет? — Анисимов провожает взглядом девицу, пока она не исчезает за полуоткрытой створкой ворот. — Кое-что меняет. Наш кольчугалюминий получше будет. Прочность выше. Так что придётся переплавлять.

— И какие трудности?

— У нас прокатного стана нет. Можно раздобыть старый, он выпускает листы один на четыре метра… — Анисимов морщится, будто перчинку раскусил. И видно боится, что придётся мне что-то долго объяснять. Не придётся.

Нужный прокат 2,5 х 7 метров выпускают на трёх заводах, у Анисимова есть знакомые на Ступинском, но его предложение отправлять дюралевый лом туда и получать готовый прокат, мне страшно не нравится.

— Лом они примут с восторгом, — ворчу я, — а обратно проката мы не дождёмся. Знаю я эту кухню. Они радостно отрапортуют наверх о перевыполнении плана. И Москва эту сверхплановую продукцию моментально пристроит куда угодно, только не нам.

Анисимов замолкает и смотрит на меня с надеждой.

— Что? — начинаю злиться. — Мне толкачем наших заказов работать некогда! Там стоит на минутку в сторону даже не отойти, а посмотреть, как прокат из-под носа уведут!

— Если провести по нужным кабинетам бумаги… — Анисимов пытается говорить уверенно.

— То кто-то другой тоже проведёт по этим же самым кабинетам ещё более важные бумаги. «В силу особой необходимости», «В виду особых обстоятельств», «С последующим возмещением», которого потом, с-сука, один хер не будет!

— Собирай пару десятков самолётов. Вместе с обломками движков выйдет весомо. И езжай в Ступино сам. Договорись с ними в порядке эксперимента. А лучше сразу обменяй… Точно!

Вот так в процессе разговора и рождается идея. Я-то хотел нацелить его на внимательное изучение стана, с целью изготовить у себя подобное и затем счастливо ни от кого не зависеть. Если бы это было возможно, то и первой партией немецкого дюраля пожертвовал бы.

— Всё равно внимательно посмотри, как стан устроен. Перерисуй, если надо.

Мы отходим в сторонку. Поеду-ка я в штаб, дел полно. Так что авиадиректор меня провожает.

— Ты главное, торгуйся упорнее. Я соглашусь на 70 % возврата от немецкого металла и 100 % от их родного, — обрезки и стружку возвращать ведь обратно будем. — Соглашусь с радостью. 60 % — 80 % стерплю, но с трудом. Но ты думай, думай, как обзавестись таким же широким станом.

— И главное, Виктор Иваныч, — смотрю строго уже из двери бронеавтомобиля, — прокат забирай вперёд. И свой лом отмеряй точно по весу, будет лишний — вези назад. И торгуйся! Запроси сначала процентов девяносто. Ты меня понял?

Ещё бы он не понял. Но стан надо как-то слепить. Ради моего завода его заказывать из Америки не будут. Там не только плавить и прокатывать, а ещё плакировать слоем чистого алюминия надо.

На рокот мотора накладывается голос Саши.

— Товарищ генерал, первый секретарь Пономаренко…

— В задницу Пономаренко. Скажи ему, пусть сам по радио выступает. Хватит с меня! Нашёл, бл… Левитана.

— По другому поводу, товарищ генерал. Ему надо уточнить списки мобилизуемого транспорта.

— С Климовских пусть решает.

— Генерал Климовских в Барановичах.

— Я тоже в Минске гость.

По моему тону Саша понимает, что от меня лучше отстать. Но не отстаёт.

— Вас Москва вчера по ВЧ вызывала. Сам. Когда мы в Белостоке были.

— И чего Москва от нас хотела? — «сам», понятное дело, сам товарищ Сталин. Волнуется, видать, переживает. А чего волноваться-то? Сводки каждое утро лежат на моём столе и перед начштаба. Там всё написано. Как говорится, по делам их узнаете их. Кто-то добрые дела родит, а кто-то какашки разбросает.

Улетаю в Барановичи. В Минске мне особо делать нечего

24 июня, вторник, время 10:40.

Барановичи, резервный штаб округа.

После выслушивания докладов и раздачи ЦУ оставляю у себя двоих, Климовских и Копца. Михайлину поручил изучить возможность установки уцелевших и отремонтированных немецких радиостанций (со сбитых самолётов) на наши танки. Больше ничего интересного не было. Кроме одного момента. Мои радиотехники научились облагораживать и танковые станции. Но бороться с общим шумом от танкового мотора они не в состоянии. Так что эту проблему тоже скинул на Михайлина.

— Иван Прокофьич, наверняка есть места в моторе, которые издают особенно сильный шум. Посоветуйся с инженерами, — всех репрессированных инженеров, хоть что-то понимающих в механике, отдал ему, — что-то они посоветуют. Прокладки где-то резиновые поставят. Может звукоизолирующим слоем моторный отсек закроют. Короче, действуй, товарищ генерал.

А ещё меня порадовало сообщение, что «Геката» вернулась. Целенькая. Не удалось Жукову наложить на неё свою жадную лапу.

— Дмитрий Григорич, надо немедленно звонить в Москву, — обеспокоенно говорит Климовских, едва за уходящими закрывается дверь.

Сам чувствую некое беспокойство. Со стороны генерала. Павлов-то давно усвоил правило: как только вождь обращает свой светоносный интерес на подчинённого, тот должен являться пред его державными очами, как сивка-бурка, вещая каурка. Период бурного противостояния с генералом в одной голове у нас давно закончился. Распределили сферы интересов, стратегия — за мной, тактика — за ним.

И вот опять он поднимает голос. Общий смысл тривиален — с вождём так нельзя. Конечно, нельзя. Но придётся. Война началась.

— Полчаса что-то решат? — под моим насмешливым взглядом Климовских вынужденно соглашается. Нет, не решат.

— Иван Иваныч, во-первых. У тебя появились лётчики, которых можно к Герою представлять? Кроме тебя.

— Пока трое, Дмитрий Григорич, — Копца мои последние слова заставляют сиять, — ещё пятеро на подходе…

— Владимир Ефимович, — возвращаю взор на Климовских, — оформи представление на ребят. И Иван Иваныча не забудь. Они нас всех спасли в первый день.

— Тебе очень важное задание, Иван Иваныч, — излагаю суть дела. Организовать его нетрудно, всё под рукой. На самом деле, не одно задание я ему даю. Ещё два, кроме первого. Главкому приходится даже записывать.

— Авиаразведку вне округа начнёшь с сегодняшнего дня. К вечеру у меня на столе должны лежать фотоснимки. Я хочу знать, что происходит у соседей и на позициях немцев.

Немного подумав, добавляю.

— Аккуратно отсними местность до Варшавы и сам город. Прежде всего, ж/д узел. Желательно, очень желательно, чтобы немцы не заметили нашего интереса.

— Дмитрий Григорич, я правильно вас понимаю? — вмешивается начавший улыбаться Климовских.

— Правильно, правильно… — отмахиваюсь от него, — но Варшава пока не горит. Это в течение пары суток. Прилегающие районы — срочно! Хорошо бы кинокамеру использовать, но это по возможности. Не настаиваю.

А вот теперь, после краткой утряски деталей я готов. Готов к разговору с красным Олимпом.

Время 11:45.

Помещение ВЧ-связи.

— Здравия желаю, товарищ Сталин! — бодростью в голосе тушу подступающий снизу холодок. Мой генерал паникует, разговор, по сути, происходит по моей инициативе, что в очень важных мелочах нарушает общепринятые правила.

— Что у вас происходит, товарищ Павлов? Пачиму вам нильзя застать на месте? — усиливающийся акцент — плохой признак. Не вот прямо смертельно опасный, но плохой.

— Наверное, потому что я — не директор школы, который обычно в своём кабинете сидит, товарищ Сталин, — тоже на грани дерзости, но не знаю, как сказать мягче. Вождь молчит. Раз молчит, можно добавить.

— Свежая сводка в штабе всегда есть. Вы всегда можете её без меня узнать. А я сейчас в положении сантехника, у которого, то в одном, то в другом месте трубы прорывают.

— Ви же докладывали, что контролируете положение в округе, — вождь смягчается.

— Да. Прорывы остановлены, теперь думаем, как ловчее их ликвидировать, — мой голос по-прежнему бодр и оптимистичен.

— Как дела у ваших соседей? — вот он, главный вопрос! Всё-таки провалились Кузнецов и Жуков со связью. Управление войсками утеряно, полностью или частично. По-другому такой вопрос не истолкуешь.

— Не знаю, товарищ Сталин. А почему вы меня спрашиваете? — прикидываюсь валенком. Одновременно перевожу стрелки начальственного гнева.

— Товарищ Павлов, сегодня в 17:00 внеочередное заседание Политбюро совместно с Генштабом и командующими округами. Вам надо обязательно присутствовать, — Сталин окончательно успокоился. Подозреваю, мой бодрый тон на него подействовал.

— Товарищ Сталин, а нельзя перенести на завтра? — слегка легкомысленно, мой генерал внутри аж застонал, заявляю я.

— Ви с ума сошли, товарищ Павлов? Ви хотите, чтобы Политбюро и Генштаб ждали вас одного? — вождь не вскипает, но процесс пошёл.

— Можно и сегодня, — тут же соглашаюсь, — но вы же сами спросили, что происходит у соседей. А сведения получить я могу только поздно вечером…

— Когда?

— Часам к десяти вечера, товарищ Сталин, — гадство, не люблю брать на себя жёсткие обязательства, но иногда деваться некуда.

— Хорошо. Тогда ми вас ждём ровно в полночь. До свидания, товарищ Павлов, — вождь отключается прежде моего прощания, которое я произношу уже в молчащую трубку. А здорово их там припекло…

Наверху связываюсь с Копцом.

— Иван Иваныч, ситуация слегка изменилась. Готовые фотографии с пометками должны быть готовы не позднее девяти вечера. И с севера и с юга.

— Я так и планировал, — приятно удивляет меня Копец, — не позднее семи-восьми вечера.

— Да я понимаю, — вздыхаю, — просто приказ уточняю словами: «кровь из носу». Понимаешь?

Конечно, он понимает. Не первый день генерал.

24 июня, вторник, время 21:05

Борт ТБ-7 (воздушный КП)

Лечу в Москву на своей ласточке в сопровождении звена истребителей. На фоне ровного рокота моторов в сознании устраивает свалку несколько разных ожиданий. Кто может знать, чего ждать от руководства? Слишком отличившиеся, бывает, огребают от начальства люлей больше провинившихся. Не со зла, из самых лучших побуждений. Например, его могут отправить командовать другим округом. Тем самым обезглавить мой родной и обеспечить в будущем его поражение. В других генералов я не верю. Нет пока таких, способных успешно бить немцев. Они появятся позже, через год-два.

Ещё ему хотелось подпустить высшему руководству пару шпилек, и он от души надеялся, что удержится. Среди прочего была боязнь, что ему негласно вменят в вину слишком бодрое избиение немцев. В открытую не скажут, нельзя. Но по факту запрессуют. Отклоняться от линии партии не рекомендуется даже в сторону усиления этой самой линии.

Это я шучу про себя. На самом деле всё старо и банально, обычная неизбывная, пробивающаяся сквозь коммунистический покров и прикрывающаяся им человеческая зависть. Мы все генералы, с похожей биографией и практически одинаковым опытом. Почему у него всё так лихо получается, а у нас — хуже некуда? Это неспроста, есть какой-то секрет. И вот глаза подозрительно сужаются, выискивая, к чему бы придраться и по какому поводу донос нарисовать. Что-то мне как-то неуютно.

Летим с одной остановкой. ТБ-шке всё равно, могла и с одной заправки долететь, а вот И-16 требовалось. Сразу после десяти приземляемся в Тушино. Меня и мою свиту уже поджидают автомобили.

Успеваю прибыть за полчаса до назначенного времени. В Кремле в приёмной сталкиваюсь с Берией, радостно жму руку. По видимости, Берия тоже рад меня видеть. Хотя слегка смущён, чувствует должок.

— Ну, здравствуй, Дмитрий Григорич, герой ты наш.

— Ну, что вы, Лаврентий Палыч. Мои ребята — герои, а я ими только командую. А у меня для вас сюрприз есть. Правда, в Минске остался. Не успел собрать, Москва всё время срочности требует. Да и не поместится в самолёте.

— Что за сюрприз? — отходим к окну, где в углу стоит кадка с каким-то раскидистым деревом.

— Хороший сюрприз, Лаврентий Палыч. Немного трофейной техники. Образцы авиационных радиостанций, мотор юнкерса, мессершмитта. Правда, у мессера разбитый. Целых самолётов пока нет. Танков тоже нет. Пулемёт МГ-34 есть, авиационные пулемёты. Ну, и там по мелочи: стрелковое вооружение, личные документы…

Не все сразу поймут, но это действительно важный ресурс. Конструкторам и механикам нужно? А как же! Всегда полезно посмотреть на чужие придумки. Военным училищам? Да у них слюнки до пола потекут! Где они возьмут такие ценные учебные пособия? К кому они пойдут на поклон? К Лаврентию Палычу же! И он прекрасно это понимает. По мере перечисления у Берии глаза разгораются всё ярче и ярче. В воодушевлении хватает за плечи, трясёт. Кое-как успокаиваю кавказского мужчину.

— Лаврентий, у меня голова отлетит. Прекрати, а то народ подумает, что ты меня репрессируешь.

Не все меня встречают так тепло и дружески. Подходит Мехлис, заранее втыкает прокурорский взгляд. Любит такое Лев Захарович.

— Товарищ Павлов, почему мы все должны дожидаться вас несколько часов? И связаться с вами невозможно. Почему вы позволяете себе такое безобразие?

— Видите ли, Лев Захарыч, война началась, если вы не заметили, — на мои слова Берия еле заметно улыбается, остальные следовать его примеру опасаются, — поэтому, как ни прискорбно, но уделить Москве своё внимание в первую очередь я не могу. Ни вам, ни товарищу Берия, ни моему глубокоуважаемому наркому, — кивок в сторону внимательно прислушивающегося наркома Тимошенко, — ни, даже страшно подумать, товарищу Сталину.

На имени Сталина сознательно обостряю. Мехлис делает стойку, как охотничий пёс, окружающие, не сделав ни одного движения, каким-то мистическим образом отодвигаются от нас на несколько сантиметров.

— И кто же для вас ТЕПЕРЬ на первом месте? — опасные змеиные нотки так и рвутся из голоса Мехлиса.

— Как кто? — несказанно удивляюсь я. — Я же говорю: война началась. Своё внимание я без проволочек обязан ТЕПЕРЬ уделять другим людям. Генерал-фельдмаршал фон Бок — командующий группой армий, нацеленных на меня, генерал-полковник Гудериан — командующий 2-ой танковой группой, попытавшийся вторгнутся в мой округ, фельдмаршал Кессельринг — командующий 2-ым флотом люфтваффе. Вот кто сейчас в зоне моего безусловного и внеочередного внимания.

Мехлис замирает, окружающие переглядываются, я добиваю.

— А вы что хотели, Лев Захарыч? Чтобы по вашей команде полководец бросал битву, свои войска на поле боя и бежал к вам? У моего начальника штаба свежая сводка всегда на столе, в любой момент можете узнать. Или вы заснуть не можете, не услышав моего голоса хотя бы раз за день?

Мехлис слов не находит, откуда-то раздаётся хмыканье, похожее на смешок. Высокопоставленная публика вокруг начинает задумчиво шушукаться. До них всех что, не дошло до сих пор, насколько резко меняет стиль отношений война? Подчинённый командир любого уровня сейчас не может в какой угодно момент предстать пред начальственными очами, радуя их своим бравым видом. И не до бравого вида ему зачастую.

Двери кабинета распахиваются, Поскрёбышев приглашает войти. По пути здороваюсь с Жуковым и другими. Ловлю на себе восхищённые и уважительные взгляды. Западный особый военный округ единственный практически не пропустил немцев через границу. И до сих пор не сдал ни одного города. Хотя есть ещё Жуков, который возится на приграничной территории и пока не отступает.

Сталин ожидаемо начинает совещание с разгона всех присутствующих. Исключая, разумеется, меня. Мне он уделяет первые несколько секунд, одарив грозным взглядом: смотри у меня.

Лаврентий Павлович смотрит на генералов, грозно поблёскивая пенсне. Осторожно поглядываю по сторонам, стараясь не встречаться глазами ни с кем. Генералы выглядят пришибленными, кроме сурового Жукова. И как всегда, когда Сталин злится или волнуется, наружу лезет ядрёный кавказский акцент.

— Я би мог решить, что вам действительно чиго-то не хватает. Что народ и партия вам чиго-то важного не дали, если б не било товарища Павлова. У него било то же самое, что у вас. Но он справился, а ви нэт. А что ви думаете по этаму поводу, товарищ Павлов?

Оправляю китель, встаю.

— Немного не так, товарищ Сталин. У меня есть кое-что, чего нет у остальных. Во-первых, до войны я успел обзавестись зенитными передвижными установками на базе танка Т-26. Вы в курсе. Во-вторых, мы придумали, как использовать по-новому обычные 82-миллиметровые мины. Просто так с самолёта их не сбросишь. Мы устанавливаем на бомбардировщиках устройство подачи мин к бомболюку. Оно годится и для обычных авиабомб малой мощности. В-третьих, мы успели провести до начала войны ряд мероприятий. Например, большая часть авиачастей имела запасные аэродромы, на которые перебазировались накануне нападения. Немцы не успели их засечь и бомбили пустые брошенные аэродромы…

— Сколько ви потеряли самолётов? — перебивает Сталин.

— Около полутора сотен неисправных и с выработанным ресурсом, которые мы оставили на старых аэродромах для приманки. Со снятым вооружением и демонтированными моторами. Собственно боевые потери при выполнении боевых заданий и в ходе воздушных боёв на сегодня составляют девяносто шесть самолётов.

— Какие потери в авиации у немцев?

— Точно неизвестно. Сейчас в Минск свезли больше сотни разбитых немецких машин. Но многие доставить невозможно. Какие-то упали на немецкую территорию, какие-то разнесло взрывом при падении. Некоторые юнкерсы не успели избавиться от бомб. Вчера мы нанесли массированные бомбовые удары по Брестской группировке и близлежащим аэродромам. Я думаю, общие потери немцев в самолётах не меньше полутысячи машин. В основном, бомбардировщиков.

— Значит, ви говорите, что уничтожили пятьсот немецких самолётов… — задумчиво произнёс Сталин. Генералы смотрят на меня с откровенной завистью. Вот этого я и побаиваюсь.

— Это осторожная оценка, товарищ Сталин. Возможно больше. Но ручаться могу только за пятьсот.

— На фоне того, что сделал товарищ Павлов, — немедленно сажусь, Сталин уже говорит со всеми, — ви, товарищи генералы, выглядите неумехами или изменниками.

— Не согласен, товарищ Сталин, — надо встрять. Генерал Павлов удрученно и виртуально машет безнадёжно на меня рукой. Только я знаю, что делаю. Мне надо в глазах генералов выглядеть, если не ангелом, то хоть как-то нивелировать недовольство и ревность к чересчур удачливому коллеге. Слишком жалко и незначительно они выглядят рядом со мной. За исключением Жукова, но у того ещё всё впереди.

— Я полагаю, что всё произошло, как нельзя лучше. Если рассматривать ситуацию в целом. Подозреваю, что правительство прогнозировало и готовилось именно к такому развитию событий.

— Ви с ума сошли, товарищ Павлов, — холодно роняет Сталин.

— Может, я ошибаюсь. Но вроде всё сходится. Нынешнее положение тяжёлое, но тем не менее близко к наилучшему из всех возможных. Что случилось бы, если бы РККА успешно отразила нападение вермахта и перешла в наступление, как прописано в Уставе? На чужой территории и малой кровью. Мы могли попасть в международную изоляцию. Англия в своей истории не раз меняла союзников буквально на ходу. При нашем победоносном наступлении на запад нас могли обвинить в агрессии. Гитлер мог пойти на замирение с Англией и СССР попал бы в неприятнейшее положение. На востоке — Япония, на западе Германия с союзниками и ресурсами всей Европы, а на море появилась бы Англия. Это сейчас мы становимся естественными союзниками. А так получили бы от Англии морскую блокаду.

Павлов взял паузу, собрался с мыслями.

— Зато теперь картинка для всего мира абсолютно ясная. СССР — жертва агрессии. Немцы подло и вероломно напали на нас. Бомбят наши города, гибнут мирные жители. Наша армия терпит ряд серьёзных поражений. Придраться не к чему. Все видят, что агрессор — Германия. Но план стремительного разгрома СССР сорван. Расчет Гитлера на удачный блицкриг не сработал. Быстро разгромить РККА, выйти к Ленинграду и Москве и до наступления зимы взять их, уже не удаётся.

— У них гигантской занозой сидят мои войска. Через месяц-другой за счёт мобилизации их численность достигнет миллиона человек. Допустим, они смогут уничтожить меня. Затратят на это не меньше двух месяцев и не меньше полумиллиона солдат. А тут лето-то и кончится. Начнётся осенняя распутица, а потом зима. Всё. Шанс покончить с нами одним ударом немцами упущен. Никак они до зимы не смогут решить две задачи: покончить с моим округом и подойти к Москве.

— Поэтому я и говорю, что возможно правительство считало… самым вероятным именно такое развитие событий. Именно поэтому нам неустанно твердили о недопустимости ответов на провокации. Нельзя было давать малейшего повода для обвинений нас в подготовке к нападению. Тут, конечно, не обошлось без накладок. Забыли об Уставе. Устав-то диктует наступательную войну, а правительство запланировало и вело дело к тому, чтобы на нас напали первыми. По вышеизложенным причинам. Это упущение правительства, товарищ Сталин. Надо было менять Устав, раз первая фаза войны планировалась оборонительной.

Собравшиеся генералы смотрят на меня с надеждой, как на спасителя. Каждому становится ясно, что после такой защитной речи, в которой явственно прозвучали нотки контробвинения, жёсткий прессинг со стороны Сталина невозможен. Слава ВКП(б), кажется, мне удаётся склонить их на свою сторону.

— Военные и должны били сказать, что им нужен новий Устав, — уже мирно замечает Сталин, — центральный комитет ни может придусмотреть всего.

— Солдат, сержант или капитан сделать этого не могут. Нос не дорос. И вы должны помнить, товарищ Сталин, о несоответствии Устава требованиям времени я говорил ещё в январе, когда мы обсуждали результаты манёвров. С моим и генерала Жукова участием. Но дело не в этом, товарищ Сталин, дело в том, что о нормах и положениях Устава должны думать генералы, в крайнем случае, полковники. А среди нас, не сочтите, товарищи, за обиду, настоящих генералов нет.

— И ви? — насмешливо спросил Сталин.

— И я. Это можно воспринять, как особый экзамен. Заметил непригодность Устава, заговорил об этом, выдержал экзамен на полковника. Так что я — полковник. Если считаете меня лучшим, то среди присутствующих нет никого старше майора или подполковника. А майоры и полковники разрабатывать новый Устав не могут. Это дело генералов. Но других военачальников, товарищ Сталин, у нас нет. Так что придётся плясать от этой печки.

— Попляшете, попляшете, — бурчит Сталин. Слова звучат угрожающе, но хорошо знавшие его сразу расслабляются. Гроза окончательно миновала. По крайней мере, сегодня никого не расстреляет. И то хорошо, ха-ха-ха.

Если честно, не планировал такого выверта, само получилось. Всего лишь хотел заступиться за коллег, чтобы они на меня не косились. Но вдобавок только что опустил всех, обозвав их простыми майорами, фактически недоучками. Нечаянно так вышло. Но Сталину мысль понравилась, очень понравилась. Хоть и считают его некоторые потомки кровожадным, но нет. Он может впасть в гнев, это правда. Такой грех за ним водится, но он не кровожаден. Не расстреливает людей ради удовольствия. И сейчас, исчезла необходимость ругать генералов? Вместо него их унизил товарищ Павлов? Очень хорошо. Значит ему меньше работы.

— Интэресно, а кто написал этот Устав? — задумчиво спрашивает Сталин.

Не удерживаюсь от шуточки. Будто бес за язык дёргает.

— Теперь не узнаете, товарищ Сталин. Вот если бы вы похвалили Устав, пообещали дать сталинскую премию, тогда да. Мы бы не успели разойтись, как под дверью собралась бы целая толпа авторов. А сейчас всё. Устав отругали, теперь авторов днём с огнём не сыщешь.

Первым хихикает Лаврентий Палыч, потом кто-то из генералов. Сталин то ли сразу не понял, то ли не захотел принуждать присутствующих к веселью. И всё-таки генералы запереглядывались, зашушукались, волной перекатываются смешки. Наконец Сталин усмехается и будто плотину прорывает. Раздаётся раскатистый многоголосый хохот. Не такая уж и смешная шутка, если честно, но нервное напряжение требует выхода.

Затем я, как фокусник, приковывающий своими чудесами всеобщее внимание, достаю две пачки с фотографиями. Это не художественное фотоискусство с завораживающими пейзажами и очаровательными женщинами. Невзрачные, большей частью блёклые, украшенные надписями чёрной тушью, они, тем не менее, привлекают внимание не хуже картин самых знаменитых художников. Первым их рассматривает Сталин, передаёт одну за другой дальше.

Мне всё равно приходится показывать на настенной карте, что где происходит.

В конце совещания, после изучения карты боевых действий, где ЗапВО выглядит островком благополучия среди моря чёрного хаоса, Сталин оставляет для узкого совещания меня, Берию и Жукова. После совещания Сталин светлеет лицом. Неожиданно и приятно, что товарищ Павлов вовсе не считает положение безнадёжным, а близким к идеальному. Павлову не нужно было догадываться о мыслях Сталина. Он сам их высказал.

— Вы действительно так считаете, товарищ Павлов?

Недоумённо взираю на Иосифа Виссарионовича.

— Я действительно так считаю, но прав я или нет, вам виднее. Я же в секретные планы правительства не посвящён.

— А хотите? — с лёгкой хитринкой спрашивает Сталин

— Нет! — Отвечаю так быстро, что наши слова слились в одну фразу на разных голосах «А хотите нет?!». Сталин усмехается. Потом слегка мрачнеет от какой-то мысли.

— Товарищ Павлов, тяжело об этом говорить, но видимо вам придётся отступить от границы. До Смоленска.

— Зачем?! — от неожиданности вытаращиваюсь на Сталина. Тот вздыхает.

— Ми не можем удержать весь фронт. С трудом не позволяем немцам окружить вашу группировку.

— Ну, и не удерживайте, — равнодушно пожимаю плечами. — Пусть окружают. Всё равно это окружение долго не продлится.

Сталин требует объяснений, Берия и Жуков внимательно прислушиваются.

— Мы сейчас проведём мобилизацию…

— Уже проводится, — уточняет Берия.

— Прекрасно. РККА восстановит и даже увеличит численность. У нас тут возникнет линия фронта, — Павлов провёл рукой по дуге от Балтийского до Чёрного моря, — с общей численностью миллионов в пять. Плюс моя группировка, которая увеличится за счёт мобилизации до миллиона. Если немцы окружат ЗапВО, то получат две линии фронта. Общую и вокруг меня. Если я брошу Белоруссию и выйду на соединение с основными силами, то линия фронта сократится в два раза. Мы увеличим концентрацию войск на 20 %, с 5 миллионов до 6. А немцы увеличат концентрацию в два раза, на 100 %. Видите? Окружение ЗапВО удлиняет общую линию фронта в два раза. То есть, мы подыграем немцам. Это не говоря о падении боевого духа войск, которым придётся отступать. Не говоря о расходах на перемещение моих армий. О том, что мы подарим немцам гигантские ресурсы. Ведь даже если мы вывезем все припасы и всё тяжёлое вооружение, то останется население, которое можно грабить и угонять в рабство. Останется железная дорога. Останутся лесные массивы. Останется урожай, Белоруссия, между прочим, отсеялась. Посадили картофель, овощи, рожь, ячмень и всё остальное. И всё ради чего? Ради того, чтобы облегчить немцам ведение войны? У меня один вопрос: кто это предложил?

Все переглянулись. Пытаюсь вычислить автора идеи. Судя по всему, его здесь нет. На лице Берии мелькает выражение, которое можно расшифровать, как «Ну, погоди, придурок! Ты дождался!». И оно не обращено к Жукову или, тем более, к Сталину. Тимошенко! — всплывает догадка. Это я вспомнил его приказ накануне войны резко сократить технический персонал обслуживающий самолёты. Тогда я велел штабу отослать в Москву отписку, что вопрос решается и… увеличил штаты. Формально, я — саботажник тот ещё. Только кто мне это сейчас предъявит? Кто открыто признается, что отдавал откровенно вредительские приказы? Я нечаянно встал в ряды тех, кому война — мать родна. Все мои наглые действия, рискованные ходы, всё списалось в 4 часа утра 22 июня.

— Хм-м… кажется, наш нарком обороны снова отличился, — задумчиво говорит Сталин, подтвердив мою догадку. Глаза наливаются злостью.

— Я тоже не знаю, кого ставить на его место, — высказывается Берия.

— Да никого не ставьте, — жму плечами, — пусть лучше место пустует, чем там дурак лютует.

Все ошеломлённо глядят на меня. Потом одновременно хохочут. Берия прослезившись, протирает пенсне. Жуков от полноты чувств хлопает тяжёлой рукой по плечу. Хм-м, а ведь они вроде друзья с Тимошенко.

Как бы Сталин его не расстрелял. По-хорошему следовало бы. Но не мне руку к этому прикладывать. Тимошенко виновен в абсурдных приказах, а я в их неисполнении. Тоже рыльце в пушку. Победителя не осудят, но осадок останется. Оно мне надо?

— А вы уверены, товарищ Павлов, что сможете удержать свой округ? — спрашивает Сталин после периода общего веселья. Пожимаю плечами. Сегодня это у меня самый частый жест.

— Если не случится чего-то чрезвычайного. А то вдруг у немцев какое-нибудь супероружие появится? Если ничего такого не будет, то вопрос стоит по-другому. Смогут ли немцы удержать фронт против меня? Хотя нет. Вопрос и так не стоит. Я могу прорвать их фронт в нескольких направлениях. У меня 10-ая армия почти не воевала, а её готовили, как ударную. У меня два мехкорпуса стоят свеженькие. Я могу двинуть их куда угодно, даже на Варшаву или Кенигсберг. И немцам придётся туго. Я, может, и не возьму столицу Польши, но могу окружить её, побомбить, обстрелять. Пограбить немецкие склады. Это я смогу сделать в любой момент.

— А почему вы не уверены, что сможете взять Варшаву? — спросил Берия.

— Мы пока не умеем наступать. И что я буду с ней делать, даже если возьму? В таком отрыве от основных сил. И потери при штурме будут огромные. А зачем? Если всё равно придётся уходить.

— У вас всё хорошо? — спросил Сталин, — вам всего хватает?

И вот тут я развернулся по-настоящему. Первым делом пробую отомстить Берии.

— Так не бывает, товарищ Сталин, чтобы всего хватало. Например, мне очень нужен Редут. Замечательнейшая система! Можно не держать в воздухе множество самолётов-наблюдателей, чтобы контролировать небо. Мне Лаврентий Палыч ещё до войны обещал, — ябедничаю я, но безрезультатно. Берия делает незаметное движение глазами в сторону Сталина, «это он». И Сталин пропускает мимо ушей.

— Мне надо восстанавливать потери авиации, и быстро. Мы отправили на заводы моторы на капремонт, наверняка это будет быстрее, чем новый сделать. У меня больше двух сотен самолётов неисправными стоят, в основном, ишачки.

— И-16, кстати, надо снимать с производства, оставив выпуск запчастей для него, — про мелочи забывать нельзя, обязательно потом вылезут.

Главная тема не ремонт. Главное — мне нужен цельнометаллический Як.

— Развивать производство у вас мы пока не будем, — по тону вождя понятно, что спорить даже начинать не стоит, — слишком близко к вам немцы подошли. А обмен проката на трофейный дюралюминий — хорошая идея. Вы у себя тоже организуйте, товарищ Жуков, сбор разбитых самолётов.

И что радует, условия 70 и 100 процентов высочайше утверждает. И на режим предоплаты соглашается. Мысленно потираю руки и возношу хвалу жёстко авторитарной модели управления. Ехидненький вопросец в сторону Жукова, — а будет ли ему что собирать? — придерживаю.

На изготовление цельнометаллического Яка у меня на заводе тоже соглашается. Хотя и посомневался. Сомнения рассеял уверенным утверждением, что в изготовлении новейших самолётов рядом с линией фронта есть огромное число плюсов.

— Вы подумайте, товарищ Сталин. Испытание самолёта в реальных боевых условиях — фактически становится одним из производственных этапов.

— Не надо заниматься перегонкой машин, расходуя топливо и моторесурс впустую. Критические замечания лётчики и техники могут напрямую высказать заводским конструкторам и технологам, — вываливаю аргументы, один за другим.

— А ещё немцы могут захватить ваш завод со всем оборудованием и самолётами! — опрокидывает Сталин, как ему кажется, одним движением все мои доводы.

Отвечаю долгим взглядом, губы растягивает ухмылка, а затем ехидный вопрос:

— И как они это сделают?

— Вы сами показывали на карте, что по Литовской ССР с севера к Минску приближается танковая группа.

— А чем она лучше танковой группы, которую я уже остановил?

На этот вопрос Сталин ответа не находит.

Берия давно уже записывает что-то в блокнот. И Сталин делает пометки. Жуков внимательно мотает всё на ус. В конце Сталин озадачивает меня провести несколько занятий с генералами. О новой тактике, новых приёмах воздушных боёв и всём прочем. Спорить не приходится. Сам прекрасно понимаю, что опытом надо делиться. Один талантливый полководец исход войны не решит. У Гитлера их много, у Сталина тоже должно быть много. Но как же не хочется! Округ фактически обезглавлен.

— Вечером я должен улететь, товарищ Сталин. Положение на фронте напряжённое.

Но пришлось провести в Москве почти сутки. Зато канцелярия наркомата обороны без слов приняла все списки военнослужащих к награждению орденами и медалями. В том числе лётчиков, включая самого Копца, на звание Героя СССР.

В течение следующего дня провёл с генералами и старшими офицерами несколько занятий на темы:

— Активная оборона. Методы противодействия наступательной тактике вермахта.

— Стратегическая оборона. Противодействие широкомасштабным прорывам двумя клиньями с последующей организацией котла.

— Борьба за господство в воздухе. Методы массированных бомбардировок.

— Сопровождение ж/д грузов, а/м и пеших колонн. Противодействие вражеской авиации на марше.

— Методы диверсионной и контрдиверсионной работы.

Что-то я разошёлся. Еле себя остановил, сам поразился тому, насколько далеко я оторвался от общего уровня советских генералов. Ещё неделю мог бы лекции читать и занятия проводить. Но тогда надо бросать свой округ и становиться начальником Академии Генштаба.

Кстати, немного потоптался по Жукову, попеняв ему за плохо подготовленные контрудары мехкорпусами. Без прикрытия авиацией, без организации линий снабжения, со слабой поддержкой пехоты.

Пока работаю как проклятый, моя свита и лётчики, блаженствуют в Москве. Командиры специально выделяют мне в сопровождение лётчиков-москвичей. Командировка в Москву — поощрение самым лучшим. Нет худа без добра, пока торчал в Москве, мне выделили три эшелона с боеприпасами и ГСМ сверх плана поставок. Надо сопроводить. Не дай бог вражеская авиация под откос пустит. А близ Прибалтики есть такая опасность.

25 июня, среда, время 08:45

Дорога на северо-запад в 4 км от Друскининкай.

Литовская ССР рядом с границей с Белоруссией.

Понуро, время от времени уступая дорогу проезжающим немецким машинам, бредёт колонна красноармейцев. Почти двести человек конвоирует всего десяток немецких солдат плюс командующий ими фельдфебель.

Хмурые, унылые лица, улыбка с которых дезертировала. Полная противоположность весёлым солдатам в мышиной форме, проезжающим мимо в грузовике.

— Гутен морген, русиш швайне! — под дружный хохот в колонну летит мусор: пустые консервные банки, сигаретные пачки, сжатые в комок, просто комья засохшей грязи.

Хохочут бравые зольдатен вермахта, уносясь на машине, забрасывающей напоследок колонну дорожной пылью. Приветственно машут им и скалятся не менее бравые конвоиры.

Война грубо и резко разделяет людей. Территория, машины и оборудование, топливо и боеприпасы, любые ресурсы и даже восторг и ликование, всё является предметом раздора, причиной для схватки и дефицитом. Досталось одной стороне — не досчиталась другая. Только горе и уныние, сгоревшие дома и гниющие на жаре трупы должны доставаться врагу.

Это и остаётся толпе бредущих вдоль дороги красноармейцев. Тоска и унижения — вот что хлебают они сейчас полной ложкой. Невдалеке важно и неторопливо проплывает группа лапчатых юнкерсов.

— Одного не пойму, где наша авиация? — хмуро спрашивает плотный красноармеец со злым лицом. — Где, блядская скотоферма, сталинские, сука, соколы?

Что-то забубнил негромко невзрачный красноармеец с голубыми петличками. Громко нельзя, конвой запрещает разговоры в строю. Только в отличие от строгого командира конвой вместо наряда на кухню запросто может дать очередь над головами. А то и ниже. Команду «Швейген!», как и остальные: «Хальт», «Цурюк», «Форвертс» все усвоили на удивление быстро. Краткий курс немецкого языка в армейском варианте, бля…

— Чево? — переспрашивает плотный и злой. Авиатехник, оглянувшись на ленивого конвоира, меняется местами с соседом. И бубнит отчётливее.

— В пятницу прилетает важный генерал и велит снять все пулемёты и в мастерскую на отстреливание и выбраковку. Прилетел, дал разгон и улетел. А мы в воскресенье безоружными остались, весь полк.

— Ах, он вредитель лампасный, блядь, подстилка германская… — грязно ругается плотный. Соседи прислушиваются с мрачным любопытством.

— У нас летуны отчаянные. Могли и без боеприпасов на таран взять, — продолжает бубнить техник. — Только нас на рассвете так отбомбили, что ни одного целого не осталось. Кое-как три ишачка собрали, комполка и ещё двое улетели. Больше мы их не видели…

— Сбежали? — ахает кто-то.

— Нет, — слегка мотает головой техник, — на запад полетели.

— Атас! — предупреждающий окрик шёпотом заставляет всех замолчать. Конвоир вдруг бросает внимательный взгляд. Рука многозначительно шевелит автоматом.

Колонна бредёт дальше.

— А вот и сталинские, сука, соколы… — через несколько минут сквозь зубы бурчит злой и плотный. Красноармейцы, один за другим, вперяют взгляды в небо. Шедшая сначала на северо-восток перед ними эскадрилья тяжёлых самолётов со снижением сворачивает к югу. Огибает колонну. Слышен внушительный гул мощных моторов. Невольно лица красноармейцев светлеют. По закону войны, сродни правилу сообщающихся сосудов, благодушие конвоиров испаряется. Руки крепче хватаются за оружие.

При пересечении дороги за полкилометра впереди колонны доносится длинный гулкий треск. Будто разорвали сухую ветхую ткань. Идущая навстречу легковая машина с открытым тентом клюёт носом в кювет. Ещё больше мрачнеют конвоиры, красноармейцы злорадно молчат.

Опять перетекает ликование от одной стороны к другой. Конвоиры расслабляются, начинают оживлённо лопотать непонятное, но весёлое. Они первыми заметили идущую тучку с запада. Большая группа немецких самолётов нацелилась на спешно удаляющиеся бомбардировщики.

— Почему они снижаются, — разлепляет сухие запылённые губы один из соседей плотного.

— При снижении скорость увеличивается, — тихо поясняет авиатехник.

— Не уйдут, — тоскливо говорит другой сосед, — сколько же их там… штук сорок.

— Мессеры, — обречённо вторит плотный.

Многие такое уже видели. Налетают немецкие асы и роняют на землю горящие истребители, штурмовики и бомбардировщики. Без разбора. Или группой весело загоняют одиночку. Всего за три дня люфтваффе приучило красноармейцев к тому, что воздушный бой опускает настроение ниже некуда. Спасающихся на парашютах лётчиков расстреливали. В воздухе и на земле. Тоже безрадостная картинка, заставляющая сжимать кулаки в бессильной злобе. Вот сейчас догонят и всех на вынужденную посадку кубарем отправят.

Даже им снизу видно, что мессеры неизбежно достанут наши пешки. Пе-2 — самолёт далеко не тихоходный, но немецкий истребитель его легко настигнет. С первого дня войны Мессершмитт BF.109 обрастает ореолом неуязвимости и непобедимости. Появление мессера означало чью-то неизбежную смерть и если осмеливался краснозвёздный самолёт ему противостоять, то можно было вздохнуть с малодушным облегчением. Сегодня не моя очередь, а вон того лётчика-героя.

Сегодня опять не их очередь, но почему на сердце так тоскливо?

— Смотри, смотри, — почти громко вскрикивает кто-то. И неожиданное зрелище заставляет конвоиров не обращать внимания на недозволенный шум.

Сразу стало ясно, пешки ушли. Между ними и приближающимися смертоносными машинами с угрожающими крестами поднимались вверх…

— Ишачки! — выдыхает кто-то. Тупоносую и юркую машину узнать легко.

— А эти сверху, что за птички?

— Яки? Или Миги, — неуверенно отвечает техник.

— Разнесут их, — безнадёжно вздыхает плотный, — сколько раз такое видел. Наших в два раза меньше.

Конвоиры думают так же. Они даже колонну останавливают и заставляют сесть. Хочется посмотреть, как асы люфтваффе в очередной раз спустят на землю славянских унтерменшей.

— Вас ист лос? — что-то удивлённое издаёт один из конвоиров.

Пленные тоже раскрывают рты. Летящие с юга истребители почему-то не производят впечатления героев-смертников. Напротив, в их перестроении чувствуется что-то неумолимое, как у охотника, готовящегося взять на рогатину или гарпун сильного и опасного зверя. Да, зверь могуч и кровожаден, но всё равно, он — дичь, добыча умелого охотника.

Пять пар Мигов устремляются вверх, слегка расходятся в стороны, будто готовясь прихлопнуть приближающуюся армаду гигантской ладонью. Шесть пар И-16 на нижнем уровне выстраиваются дугой, стараясь не дать уйти никому.

Многие из красноармейцев от восторженного удивления раскрывают рты… и все, они и конвоиры чувствуют, как дрожит земля и через несколько секунд с юга доносится тяжёлый долгий гул. Пешки нашли себе цель.

25 июня, среда, время 21:15

г. Барановичи, резервный штаб округа.

— Мы выработали новую тактику группового воздушного боя, — воодушевление льётся из главкома ВВС Копца потоком. — Бросок кобры!