Его Величество бомж (СИ)

Глава 3

Поняв, что лишняя, Никитична отбывает восвояси допивать чай, а я захожу к своему подопечному,

— Ну, как? Перекусил немного? — гляжу, тарелка опустела, а он уже в штанах. Они ему до смешного коротки, как бриджи, но это не важно, даже такое нелепое одеяние, явно делает его смелее и намного уверенней. Вот и глазки повеселели. Настороженности поубавилось. Понял, что никто здесь убивать его не собирается.

— Как тебя звать-то? — спрашиваю, ни на что особо не рассчитывая, он потупившись молчит, — ладно, запишем Константином, согласен?

Энергично кивает, натягивая майку серого оттенка. По первоначальному замыслу она была белой, но замысел от безумного количества стирок, никто уже и не помнит, а майка ещё сослужит хорошую службу. Вот с обувью, похоже, засада. Никитична подогнала тапочки из кожзама, типичные больничные, и размер-то неплохой, сорок пятый, наверное, да и те малы.

— Просто обуйся, а задники можешь стоптать, — учу, как маленького. Он всё понимает и выполняет, но тут же лицо его искажает гримаса боли. Ну ясно, к обмороженным ступням вернулась чувствительность, теперь любое касание — пытка.

Тут стук в дверь,

— Веди горемычного своего, — Никитична стучит, — доктор спустился, сейчас осмотрит, как следует.

— Пошли, Костя, — зову его, и он идёт за мной, хотя каждый шаг теперь для него подвиг, тапки в руках. Смотрю, когда выходит из помещения, слегка пригибается, наверное, опасается головой притолоку задеть. И немудрено…

— Ну, что тут у нас? — это Николай Иваныч, замечательный доктор и вообще, хороший человек. Повезло, что сегодня его дежурство. Он добрый дядька, не вредный. Уже довольно пожилой и, наверное, от этого слишком мудрый, чтобы раздражаться или желать кому-нибудь зла.

— Вот, — демонстрирую своего протеже, — Константин, — Никитична бросает на меня любопытный взгляд, но помалкивает, а я продолжаю, — похоже, обморожение конечностей.

— Да я уж и сам вижу, — соглашается доктор, — а ну-ка, дружочек, да ты великан, парень! — обращается к Косте, — дай-ка, рассмотреть получше. Ложись на кушетку, — потом к нам с санитаркой, — а что это он у вас сирый да босый?

— Так на его лыжи не лезет ничего! — вставляет она, — не хрустальный, не разобьётся.

— Ох, и злюка ты, Никитична, — ворчит незлобиво доктор, а сам осматривает покрасневшие и наливающиеся на глазах, ступни пациента, — от прикосновений мой подопечный, конечно, не стонет, но сжимает до побеления челюсти, а руками края кушетки, видно нелегко терпеть.

— Ну, что там, Николай Иваныч? — мне очень важно знать, — неужели всё плачевно?

— Да не так, чтобы совсем плачевно, пока на вскидку вторая степень, думаю, поражены только кожные покровы. На днях пузыри пойдут, мокнутье, как полагается, потом кожа будет слезать. Если всё пойдёт по плану, пара — тройка недель, и заживёт. Госпитализируем, безусловно, куда ж ему, болезному, — глядит так участливо на бомжа, — никакой антисанитарии, не дай Бог ещё вторичная инфекция промешается, тогда можно и ноги потерять, — а потом вдруг задаёт вполне резонный вопрос, — а почему он молчит? Язык тоже отморозил?

И я думаю, ведь правда! Может, у человека что-то с языком? А мы тут про ноги толкуем! И как я не догадалась посмотреть?!

— А, ну-ка, открой свой роток, парень, — Иваныч уже вооружился деревянным шпателем. Костя садится на кушетке и, видя, что орудие пытки не очень страшное, послушно открывает рот, — да ничего, вроде такого, язык, как язык, — рассуждает вслух доктор, — рот, как рот, и даже зубы все на месте и на редкость в хорошем состоянии для бомжа, — почесав затылок другой стороной шпателя, предлагает новую версию, — то ли с головой, что-то, то ли зарок дал…

— Какой ещё зарок? — не понимаю.

— Да мало ли сейчас приколистов всяких, да спорщиков, тешатся, чем могут, — пожимает плечами доктор.

— Но почему Вы думаете, что прикол? — не вяжется как-то, — он худющий, весь запаршивел, да ещё и ноги обморожены, разве это похоже на прикол?

— Танюша, ты ещё слишком молода, многого не замечаешь, — вздыхает Николай Иваныч, — а я вижу за этой худобой породистого мужика с идеальными зубами и явно хорошими манерами. Посмотри, как он сел, с такой осанкой только на троне восседать!

От этого замечания Костя нисколько не смущаясь, лишь прикрывает веки, а я смотрю, действительно, он так же и в душевой сидел, будто царственная особа, и ручку мне поцеловал, так галантно и умело, и ел, несмотря на голод так, будто лишь отведать решил угощение. И думаю, сколько же загадок ещё у этого человека.

— Тоже мне прынца — нищего нашли! — выставив руки в боки, прерывает наши логические цепочки Никитична.

— Да! Хватит гадать, там видно будет, а пока в триста третью палату его, — определяется доктор, — там как раз, дедуля с переломом шейки бедра, абсолютно глухой. Так что будут отлично соседствовать, один не говорит, а второй, всё равно, ничего не слышит, — и командует санитарке, — подавай каталку, Никитична, и вези его наверх.

— Вот ещё! Такого конягу! Я не нанималась, пущай сам идёт! — Костя поднимается и порывается идти, но доктор останавливает жестом,

— Да, как же он пойдёт с такими-то ногами, да ещё и босой? — вот, что значит профессионализм и человеколюбие.

— Я отвезу! — вызываюсь, отчего лицо Константина тут же озаряется благодарной улыбкой, видимо, к Никитичне у него явно смешанные чувства.

— И чудесно, до утра всего ничего осталось, отдохнёт сейчас, ноги окончательно отойдут. Кольни-ка ему анальгин, Танюша, чтобы полегче было, а утром осмотрит хирург и назначит лечение, — потом Николай Иванович ободряющие взглядывает на пациента, — и подлечим, и пооткормим, тебя, бедолага. Эх, как же ты умудрился опуститься-то так? Ведь, не твоя это жизнь, сто процентов, не твоя! — на что Константин лишь сокрушённо разводит руками.

Я набираю в шприц анальгин, а сама не представляю, какой реакции ждать, что если он заупрямится сейчас, может, у него к уколам тоже особое отношение, как и к стрижке?

— Вставай, — говорю, — повернись спиной! — он поворачивается недоверчиво, но я перед этим, всё-таки, показываю шприц, — это всего лишь укол, не бойся!

Хорошо, что Иваныч уже ушёл, а Никитична не особо интересуется процедурами, у неё своих дел полно.

Он послушно позволяет сдвинуть штаны, чтобы открыть поле для укола, и даже не дёргается, когда смачиваю спиртом, а потом вкалываю анальгин,

— Ты — молодец! — не велик и подвиг, конечно, но почему-то я очень радуюсь, что всё прошло успешно.

Никитична, таки подогнала кресло-каталку, и мы с Костей, который, несмотря на худобу, еле в ней помещается, да ещё и коленями к подбородку, отправляемся в лифт.

— Ну, вот видишь, как всё хорошо складывается, — ведём диалог в лифте, — поживёшь в тепле, в чистоте хоть немного, а там, может и жизнь заиграет новыми красками, — я говорю, а он молча глядит на меня своими магическими глазищами, но тоже, будто участвует. И я читаю однозначный ответ в его взгляде: спасибо…

Препроводив своего подопечного в палату, вижу, что там, на свободных койках только голые матрасы и подушки без наволочек,

— Выбирай любую из трёх, а утром тебе выдадут постельное, — потом прикидываю, что лучше подальше от соседа, и предлагаю, — давай к окну, там и повеселей и посвежее, будет, — он кивает согласно, порывается уже вскочить, но я мягко кладу ладонь ему на плечо, и он оседает. Мы катим вглубь палаты.

Константин пересаживается на край кровати, я отталкиваю каталку в сторону.

Дедуля в углу, явно выспавшийся на пятилетку вперёд, тут же затевает разговор в одни ворота, сам спрашивает и сам отвечает, а я сожалею, что новый пациент только немой, слушать бесконечный не выключаемый радиоприёмник, то ещё удовольствие. Но парень, явно утомлённый и разомлевший в тепле, уже клюёт носом,

— Ну, пока что ли? — спрашиваю неуверенно, — зайду в следующее дежурство проведать.

Он вскакивает тут же и, бухнувшись на колени, хватает мою ладонь и принимается быстро энергично целовать, я выдёргиваю недоумённо, тогда он ловит вторую и снова осыпает поцелуями.

— Да, что ты, Костя, уймись! — убираю руки за спину, тогда он обхватывает меня целиком своими огромными ручищами и утыкается в живот, я в смятении. Испугался, что ли? — не бойся, никто тебя не обидит, — руки сами возвращаются из-за спины и невольно тянутся к его волосам. Они высохли давно, и теперь я ощущаю их шелковистость и густоту, проводя по макушке. Он льнёт к моим рукам и, практически вжавшись в живот, не выпускает из плена.

А у меня вдруг пропадает всякое желание из него вырываться, так и стоим: я глажу его, как мать пугливого ребёнка, которого впервые привела в детский сад и хочу оставить, и он на коленях, обнимая меня крепко и отчаянно, будто я последняя соломинка, удерживающая его от чего-то страшного и неминуемого. Разрываюсь, как оставить? Так бы и сидела рядом, и гладила по волосам, и утешала, и баюкала, пока не заснёт! Но у меня работа, надо, как-то оторваться. Что происходит?! Что со мной происходит?!!!

— Ну, будет тебе, будет, уже! — наверное, я себе это говорю, — ничего не случится, ложись на кровать, я тебя укрою, и поспи, — потихонечку расцепляю его руки и сподвигаю перебраться на койку, — утром ещё зайду.

Он очень нехотя слушается и с тяжёлым обречённым вздохом укладывается, а я замечаю, что кровать явно коротковата. Хорошо, что спинка сквозная с прутьями, можно вытянуть ноги. Но парень устраивается, свернувшись калачиком. Я укрываю его колючим больничным одеялом, стараясь осторожно прикрыть воспалённые ступни и расправляя верхний край за спиной. Он опять ловит мою кисть и, прижав к щеке, взглядывает на меня.

Как он так может? Ни слова, ни звука, а я понимаю,

— Только не бросай, я без тебя пропаду в этом мире! Я один, и у меня беда!

И я отвечаю в отличие от него вслух,

— Не брошу, обещаю, — а после этого, сама не знаю зачем, нагибаюсь и целую в щёку. Он опускает веки и руку мою тоже, а я напоследок в предутреннем мраке замечаю, как сначала к переносице, а потом дальше по лицу на подушку, скатывается из-под пушистых светлых ресниц крупная, прозрачная, как дождевая капля, одинокая мужская слеза…

Выхожу из палаты в смятении чувств! Этот странный измождённый великан всю душу мне перевернул! Что с ним не так? Да нет, что со мной не так? Это ж бомж! Да мало ли их таких, которые и всплакнуть готовы, и руки перецеловать, и на жалось придавить так умеют, что отдашь последнюю рубаху! Когда меня это трогало? Разве что в самом начале работы, лет пять тому назад, да нет, лет девять, когда санитаркой начинала. А тут так повело, что вот ухожу сейчас от него, а душа там остаётся!..