Эгоист

Глава одиннадцатая

Сэр Уилоби улучил минуту, когда Клара была рядом, а дверь в сад обеспечивала отступление — на случай, если противник сумеет привести слишком убедительные доводы в свою пользу, — и открыл огонь по кузену, коварно замыслившему своим бегством в Лондон расстроить весь его домашний уклад.

— Да, кстати, Вернон, — начал он, — что это вы там рассказываете всем, кроме меня, будто намереваетесь покинуть нас и броситься в кипящий котел, где из вас сварят суп? Право же, вы достойны лучшей участи, чем вариться в этом котле. Не огорчайте меня, пожалуйста! Поезжайте путешествовать, если вам не сидится на месте. Постранствуйте месяца два-три, а затем присоединяйтесь к нам, и поедем все вместе домой. А там, глядишь, вы и сами, быть может, захотите обзавестись своим домком. Нет, правда, почему бы вам не последовать моему примеру? Поселитесь в одном из моих коттеджей, если хотите, а то — выстроим вам новый дом. Я готов на все, лишь бы не нарушать привычного равновесия. В Лондоне, друг мой, человек теряет свое лицо. Чем вы там будете? Я вас спрашиваю — чем? Когда рядом такой непоседа, кажется, что и твой собственный дом вот-вот обвалится. Здесь вас знают, вы можете спокойно заниматься своим делом. В Лондоне вы — ничто. Откровенно говорю вам, я это испытал на себе. После недели, проведенной в Лондоне, я всякий раз опрометью несусь домой, чтобы вновь обрести себя. Послушайте моего совета, Вернон! Не может быть, чтобы вы всерьез решились уехать!

— У меня есть такое намерение, — сказал Вернон.

— Почему?

— Я вам говорил.

— Мне? Когда же?

— Если не вам, то вашей спине, которую вы мне подставляли всякий раз, как я с вами об этом заговаривал.

— Я не помню, чтобы вы со мною об этом заговаривали. Что же касается ваших доводов, то меня не убедил бы и десяток доводов. Вы идете наперекор не только моим желаниям, но и собственным интересам. Друг мой, вы огорчаете не меня одного. Вспомните, Вернон, ведь вы сами говорили, что мы, англичане, народ ветхозаветный и что нам следовало бы вернуться к патриархальному образу жизни. Говорили, говорили, не спорьте! Я это прекрасно помню. Разумеется, вы, как всегда, иронизировали и тут же стали издеваться над англичанами, утверждая, будто у нас у всех скверный характер и что поэтому мы не можем жить со своими родственниками одной большой семьей. А теперь вы первый же и ломаете семью! Я, конечно, не претендую на звание ветхозаветного патриарха, но все же я… я…

Сэр Уилоби по каким-то неуловимым признакам почувствовал, что его невеста и кузен обменялись улыбкой. Он закинул голову и, казалось посовещавшись с верхними веками, решил рассмеяться.

— Ну, хорошо, я и впрямь питаю слабость к патриархальному образу жизни, — каюсь! И достопочтенный доктор жил бы вместе с нами! — прибавил он, повернувшись к Кларе.

— Мой отец? — переспросила она.

— А почему бы нет?

— Отец привык вести жизнь ученого отшельника.

— Вам не пришлось бы с ним разлучаться, дорогая!

Поблагодарив сэра Уилобн за доброту, побудившую его подумать об ее отце, Клара мысленно подвергла эту доброту пристрастному разбору: но нет, она никак не могла уловить чего-либо недоброго или эгоистического в этом предложении — и тем не менее она была уверена, твердо знала, что в его основе крылся все тот же эгоизм.

— Надо будет хотя бы предложить ему… — сказал сэр Уилоби.

— Как честь?

— Если он соблаговолит считать это честью, Ох, уж эти мне светочи науки! Впрочем, без Вернона нам уже нечем будет соблазнить доктора Мидлтона. Ну, да все это так нелепо, что и говорить не стоит! Ах да, Вернон, — насчет юного Кросджея… Я решил взять все заботы о нем на себя.

С этими словами сэр Уилоби подставил Вернону спину и направился к двери, но Клара остановила его.

— Стало быть, вы дадите Кросджею возможность подготовиться к поступлению во флот? — спросила она. — Ведь ему нельзя терять и дня.

— Да, да, я все устрою. Можете на меня положиться — я не потеряю этого постреленка из виду.

Сэр Уилоби подал ей руку, чтобы помочь спуститься со ступеньки на гравий, и с удивлением отметил румянец, заливший ей лицо.

В ответ на его жест она протянула ему руку.

— Не забывайте, Уилоби, что с этим делом мешкать нельзя, — проговорила она, словно предъявляя ультиматум, и нехотя позволила своим пальцам коснуться его рукава.

— Как вам известно, Уилоби, все дело в деньгах, — сказал Вернон. — Если я поеду в Лондон, на первых порах я вряд ли буду в состоянии содержать мальчика.

— Но зачем, зачем же вам ехать?

— Это уже другой вопрос. Я хочу передать вам свои функции.

— А коли так, то все меняется: раз я беру на себя ответственность за дальнейшую судьбу мальчика, я вправе воспитать его как считаю нужным.

— То есть подарить обществу еще одного бездельника.

— Я ручаюсь, что сделаю из него настоящего джентльмена.

— У нас их и без того слишком много.

— Слишком много джентльменов не может быть, Вернон.

— Этим вашим джентльменством у нас в Англии прикрывают самую обыкновенную леность. Растить джентльмена из мальчика, у которого нет ни гроша за душой, немногим лучше, чем отдать его на выучку к ворам. Вы воспитаете врага общества, а быть может, даже и поживу для полиции.

— Вот что, Вернон: вы как будто видели отца Кросджея, этого лейтенанта, а ныне капитана морской пехоты?

— Он порядочный человек и храбрый офицер.

— И несмотря на эти достоинства — совершеннейший недоросль, старый недоросль. Положим, он сейчас капитан, но, согласитесь, он дослужился до этого чина довольно поздно. Вот вам, пожалуйста, — порядочный человек и храбрый офицер — и все это перечеркивается тем простым обстоятельством, что он — не джентльмен. Общение с ним исключено. Не удивительно, что правительство так неохотно его продвигает! Что касается юного Кросджея, он носит не ваше имя, а мое, — казалось бы, уже одно это обстоятельство дает мне преимущественное право избрать для него карьеру. Я же утверждаю, что лучший аттестат для молодого человека — одобрение гостиной. Я слышал, например, об одном негоцианте в Сити, который ни за что не возьмет себе в клерки человека, не имеющего университетского образования. Во всяком случае, он всегда оказывает предпочтение окончившим университет. Точно такую же историю я слышал об одной адвокатской фирме.

— У Кросджея медный лоб, он не пригоден ни для университета, ни для гостиной, — сказал Вернон. — Драться и умереть за вас — вот все, на что он годится.

Сэр Уилоби пробормотал: «Я очень привязался к мальчугану», и быстро, чтобы не слышать ответа Вернона, шагнул в сад. Он так спешил, что забыл пропустить Клару впереди себя, но тут же обернулся и, как бы извиняясь за свою оплошность, произнес: «Милая!» Ее лицо было неспособно выражать суровость, однако ямочки не играли на ее щеках, как обычно, а глаза сверкали больше обычного. Весь этот разговор о юном Кросджее она затеяла не без задней мысли: он должен был послужить окончательному разоблачению Эгоиста. Но если бы она полностью отдавала себе отчет в тех скрытых и до неузнаваемости запутанных мотивах, заставивших ее заговорить с сэром Уилоби о Кросджее именно в присутствии Вернона, она бы сгорела от стыда.

Теперь свет может убедиться, что ей самой не сладко оттого, что судьба связала ее с Эгоистом! «Свет» в данном случае олицетворялся для нее в Верноне. Отныне, думала она с надеждой, ее не будут судить так строго, как бы сурово ни осуждала себя она сама. Впрочем, сейчас не время для самобичевания, это следует отложить до окончательного подведения итогов; а покуда важно заручиться сочувствием «света» или, по крайней мере, надеждой, что он будет на ее стороне в той страшной борьбе с самой собой, какая ей предстояла, — дальше границ собственной личности ее горизонт пока не простирался. Поддержка в предстоящем бою была необходима, кое-какие сделки с совестью — неизбежны. Вспомним, как она была слаба, как одинока, как безнадежно запуталась, каким ужасающим оскорблениям подвергалась она ежедневно, оскорблениям, которые не могли не ранить такую впечатлительную и пылкую натуру, — и, вспомнив все это, простим ей небольшую дозу лицемерия, этого естественного оружия всех девушек в беде! Она успокаивала свою придирчивую совесть, говоря себе, что делает из мухи слона, и где-то в глубине души понимала, что это она сама, нарочно, раздувает пустяки, как бы задабривая все ту же совесть, — чтобы в роковую минуту та не помешала ей сделать окончательный выбор. К тому же она немного и гордилась тем, что придает такое огромное значение малейшему отклонению от прямого пути, — это поднимало ее в собственных глазах и заглушало предостерегающий голос совести. Главное же, она готовится к бою и не вправе слишком долго предаваться самобичеванию, этому занятию, годному для монахинь и отшельников, которых не подстегивает время. Разумеется, в этой борьбе за себя, к которой она рассчитывала привлечь и «свет», неминуемы потери; быть может, ей придется поступиться скромностью. Цена немалая, но что же делать? Взвесив все, Клара решила, что готова ее уплатить.

— Вот видите, — сказал Уилоби. — Вернону нечего ответить.

Он притянул к себе ее руку и продел в свою, чтобы Клара почувствовала в нем сильную опору.

— Всякий раз, как эту маленькую головку начнут одолевать сомнения и колебания, всякий раз, как моя девочка почувствует, что не знает, куда идти, она обратится ко мне, не правда ли? И я всегда ее выслушаю, — заключил он тоном, каким успокаивают маленьких детей. — Моя родная! Я тоже обещаю приходить к вам за утешением всякий раз, как мне досадит свет. Таким образом, мы дополпяем друг друга, вы — меня, а я — вас. Вы меня узнаете, вы узнаете меня со временем! Для тех, кому я раскрываю душу, я не представляю загадки. Я и не претендую на загадочность; впрочем, не скрою, ваш домашний, задушевный Уилоби не совсем тот Уилоби, которого знает свет. Перед этим грубым животным приходится выступать во всеоружии.

Молодость не прощает однообразия. Из всех истин эта — самая непреложная. Однообразие действует на молодой организм, как яд, и молодой организм, сам того не сознавая, начинает за себя мстить: грудь вздымается выше, мышцы расправляются, ноги сами собою несут молодое тело по лужайке в стремительном беге — это мстит сама природа.

— Когда прибывает полковник де Крей? — спросила Клара.

— Гораций? Дня через два. Я вижу, моей радости не терпится, чтобы он приехал и приступил к разучиванию своей предстоящей роли!

По правде сказать, мысль о приезде полковника мало волновала Клару; она сама не знала, почему заговорила о нем. А теперь испугалась и бросилась назад; она хотела было укрыться под сенью лукавства, но затем, набравшись духа, шагнула прямо к скамье подсудимых.

— Я вовсе не хочу, чтобы он приезжал. Я не знаю, о какой роли вы говорите. Я ничего не хочу. Уилоби, вы ведь сказали, что выслушаете меня, правда? Выслушайте же меня сейчас! Но только имейте в виду — я совершенно ординарная личность, и, чтобы не было места недоразумениям, вы должны каждое мое слово понимать буквально. Я недостойна вас. Я переменчива. Я больше всего на свете дорожу свободой. Я жажду свободы!

— Флитч! — крикнул сэр Уилоби вдруг. Это прозвучало, как заклинание. — Извините меня, дорогая, — спохватился он. — Видите вон того человека? Я категорически запретил ему появляться в моих владениях — и вдруг он здесь, чуть ли не в самом моем саду!

Сэр Уилоби замахал рукой на человека, стоявшего в приниженной позе просителя. Одинокая фигура мгновенно скрылась.

— Переменчива и недостойна? Свобода? Милая моя! Разве вы не свободны — разумеется, в рамках закона, как и все порядочные женщины? Что касается вашей «переменчивости» — то ведь на то у вас я! Я буду руководить вашими настроениями, направлять их в нужное русло. А когда мы сойдемся поближе, вы убедитесь, что вполне достойны… в вас говорит робость. Сознание собственного несовершенства — гарантия того, что вы окажетесь достойной. Но я впадаю в проповеднический тон. А кто виноват? Признаться, меня раздосадовало появление этого человека. Флитч служил у меня конюхом, грумом и кучером, как некогда его отец, проработавший у нас тридцать лет, до самой своей смерти. Мистеру Флитчу не на что было жаловаться; но вот в один прекрасный день какая-то муха его укусила и он вбил себе в голову, что может распорядиться своей судьбой лучше; он, видите ли, пожелал сделаться независимым и явился ко мне с рассказом о какой-то там лавчонке в городе. «Смотри, Флитч, — говорю я, — если ты меня покинешь, ты покинешь меня навсегда». — «Понимаю, сэр». — «Ну что ж, Флитч, прощай!» Он почтительно поклонился, а у самого на лице так и написано, что ему суждено остаться в дураках! С той поры, несмотря на мой запрет, я его встречал на своей территории, по крайней мере, раз десять. Уму непостижимо! Разумеется, он прогорел со своей лавкой, и теперь вся его «независимость» выражается в том, что он бродит вокруг усадьбы и поглядывает на Большой дом то с того, то с этого холма, засунув руки в пустые карманы.

— Он женат? И дети есть? — спросила Клара.

— Девять человек детей. И жена, которая не умеет ни шить, ни стряпать, ни стирать.

— А у вас не нашлось бы для него какой-нибудь работы?

— Как? Когда он сам от меня ушел?

— Можно было бы его простить.

— У меня он был обеспечен всем, что нужно. Он решил уйти, стать свободным… от моего ига, разумеется. Несмотря на мое предупреждение, он меня покинул. Будем считать, что Флитч эмигрировал с женой и детьми на корабле, который пошел ко дну. Он возвращается, но место его уже занято. Он здесь не больше чем привидение, а я к привидениям не благоволю.

— Можно бы подыскать ему какую-нибудь другую работу.

— Так же, мой друг, будет и со стариной Верноном. Если он уйдет, он уйдет навсегда. Таков принцип, которого я придерживаюсь. Опавший лист не возвращается на ветку; оторвался — все! Очень сожалею, дорогой, но ты этого сам пожелал. Как видите, Клара, во мне есть нечто такое….

— Это ужасно!

— Употребите ваш дар убеждения. Ведь старина Вернон мягче воска в ваших руках. Сегодня мисс Дейл переезжает к нам и недельку-другую здесь погостит. Закиньте удочку насчет нее. Так вот, я хотел сказать, что во мне есть нечто, роднящее меня с порохом: небрежное обращение чревато опасностью. Вместе с тем нет причин, почему бы не обращаться с этим моим свойством бережно, почему бы не считаться со мною, не отнестись с вниманием к возможным последствиям. Всякий, кто не пожелал со мною считаться, имел основания потом раскаиваться.

— Но об этом своем свойстве вы рассказываете не всем?

— Разумеется, нет; у меня только одна невеста, — ответил он галантно.

— Правильно ли вы поступаете, показывая мне самые ваши худшие стороны?

— Всего себя, моя родная!

Он улыбнулся ей, как улыбаются только очень близким людям, и доверчиво склонился к ней, всей своей позой показывая, что эти два слова «всего себя» исполнены для него нежного смысла и означают счастливую уверенность в ее беззаветной любви. И только теперь начала она догадываться, что от нее ожидают одного лишь обожания и восхищения, независимо от его достоинств, — иначе говоря, ждут того, что, собственно, и бывает при настоящей любви или, во всяком случае, при молодой любви; того, что, быть может, и было у нее вначале, прежде чем он заморозил ее чувства и «эта маленькая головка» начала размышлять, подбивая мятежное сердце на бунт.

В спокойной уверенности, что полноводная река любви несет на своих волнах весь внушительный груз его личности, сэр Уилоби беспечно разглагольствовал о собственной персоне.

Не разделяя иллюзий своего жениха, Клара недоумевала: «Почему он не хочет показаться мне с лучшей стороны? Неужели у него нет ни малейшего представления о великодушии, о рыцарстве?»

Меж тем наш злополучный джентльмен воображал себя любимым; ему казалось, что он безмятежно покоится на лоне самой нежной любви. Он полагал, что все, что имеет отношение к его личности, должно возбуждать девичье любопытство его возлюбленной, вызывать у нее изумление и ревнивую жажду узнать его еще ближе, жажду, которую он был готов без конца утолять, снова и снова твердя ей одно и то же. Его представления о женщинах были элементарны, и чтобы выразить их, достаточно было бы черной и белой краски; женщины бывают двоякого рода — хорошие и дурные; ему досталась хорошая. Высокое мнение о собственной особе укрепляло его веру в то, что провидение, по закону справедливости и соответствий, непременно подыщет для него хорошую женщину — иначе чего бы оно стоило, это провидение! И, разумеется, эта женщина, которую изберет для него мудрый промысел, будет в полной с ним гармонии — от самой сердцевины его существа до каждой точки окружности, описанной вокруг его разнообразных душевных состояний. Познав сердцевину — центр, из которого пучком расходятся радиусы, соединяющие этот центр с окружностью, — можно, собственно, и не изучать окружность, ибо все эти многоразличные состояния, как легко убедиться, являются всего лишь вариациями на одну и ту же тему. Попасть, однако, в этот центр вам удастся не иначе, как по радиусу, приняв за отправную какую-нибудь точку окружности. Сэр Уилоби прилежно перемещал мисс Мидлтон с одной из этих расходящихся прямых на другую. Он, того и гляди, затянет и нас с вами, ибо всякий, кто, загарпунив кита, не пожелает выпустить каната из рук, неминуемо погрузится в воду, и спасти его может только чудо.

Промежуточных оттенков между женщиной-богиней и женщиной разряда значительно менее возвышенного сэр Уилоби не признавал. Ему в равной степени было трудно себе представить и глиняного ангела, и фарфоровую плутовку. Он смотрел на женщин как на создания ваятеля: та вышла из его мастерской с какой-то трещиной, та — с пятнышком и лишь изредка попадались совершенные образцы, созданные для избранных представителей человечества. Достаточно было малейшего намека, шепотом произнесенного словца, и с решимостью завзятого ханжи он захлопывал свои двери перед недостойной; он был готов собственноручно заклеймить ее огненным клеймом — в душе он так с ними и поступал. Его крайняя чувствительность и требование утонченного целомудрия, которое он предъявлял к женщине, делали его в пору этого разгула эгоизма, именуемого любовью, особенно суровым критиком. Констанция… сказать ли? Итак, Констанция подобной утонченностью не обладала. Самой природой предназначенная сделаться матерью героев, она не походила на тех девиц, которые, словно сговорившись, прибегают к одним и тем же томным ужимкам, столь лестным для господ эгоистов, которые благодаря этим ужимкам мнят себя «первыми»; в отличие от этих жеманниц, чье назначение подарить миру в будущем легион марионеток, Констанция была простодушно ласкова. В этом и заключалось все ее прегрешение. Однако в глазах сэра Уилоби, требовавщего от суженой торжественного лицедейства, в котором бы целомудрие нехотя уступало долгу, такое нарушение традиций обретало размеры смертного греха.

Да, пора любви — это праздник эгоизма и одновременно — горнило, в котором испытывается человек. Я имею в виду, разумеется, не пародию на любовь, не вариации для флейты на тему «любовь», а всепоглощающую страсть, пламя, в котором, как и в нас самих, жизнь неотделима от смерти: быть может, ему суждено гореть долго, быть может — тотчас погаснуть. Когда сэр Уилоби был подвергнут этому испытанию огнем, обнаружилось, что, подобно тысячам цивилизованных самцов, ему требовалось, чтобы его возлюбленная обращалась с ним, точно с первобытным дикарем.

Она должна без конца играть на одной и той же призывной струне, под звуки которой наш давний предок — сатир пускался в пляс и, прилежно исполняя положенные фигуры, вертел свою даму, прищелкивая резвыми копытцами. Есть вещи, которых женщина не должна делать, не смеет говорить и не имеет права думать, если она хочет внушить мужчине благоговейное чувство и прочно привязать его к себе. От нее должно веять монастырской кельей. И как ни странно, как ни страшно, этот мужской взгляд на женщину разделяют сами женщины. Едва ли не с чувством благодарности соглашаются они, что истинное их назначение не в том, чтобы укрощать лесного проказника, а в том, чтобы потворствовать аппетиту прожорливого гурмана, истошно выкрикивающего все то же злополучное местоимение «я» и склоняющего на все лады пресловутое женское целомудрие. Трудно сказать, сознают ли женщины, что в основе всего этого лежит самая обыкновенная чувственность, что за этим столь же изысканным, сколь ненасытным аппетитом прячется тот же сатир; пусть и сверхрафинированный. Скорее всего, что не сознают. Тем хуже для них! Ибо, чтобы ублажить этого гурмана, им приходится прибегать к симуляции, вследствие чего они не в лучшем положении, чем их прабабки. Ведь и в наше время они вынуждены делать ставку на свою физическую привлекательность, меж тем как все духовное в них — единственная их надежда — остается под спудом. У женщин, сильных духом, рано или поздно открываются глаза на безграничную грубость этого требования безграничной чистоты, безупречной белизны. Рано или поздно они обнаруживают, что сделались жертвой неслыханного эгоизма; ради того, чтобы прослыть невинными, они надели маску неведения; в угоду Эгоисту превратили себя в рыночный товар; потакая его нечистой жажде чистоты, потеряли свою чистоту безвозвратно — словом, дали отбросить себя назад на тысячелетия, когда ради утоления его ревнивой жадности поставили превыше всего счастливую игру случая — физическую невинность, тогда как им следовало превыше всех соблазнов фортуны поставить душу, превыше чисто декоративной белизны — силу духа. Разве женщина от природы не такой же борец, как мужчина? Она должна быть подругой мужчины, матерью героев, а не марионеток! Но алчный Эгоист предпочитает видеть в женщине драгоценный сосуд, украшенный золотой резьбой и поступивший в его безраздельную собственность прямо из мастерской ювелира, сосуд, которым он может любоваться и из которого может пить, сколько захочется, забывая, что сосуд этот — краденый.

Этот экскурс в сторону отнюдь не увел нас от сэра Уилоби Паттерна и мисс Клары Мидлтон. Человек неглупый и, уж во всяком случае, чувствительный ко всему, что касалось его самого, сэр Уилоби умудрялся не замечать того, что происходило — и притом достаточно явственно! — в душе его невесты. Не замечал же он этого потому, что она, как казалось, отвечала тем самым требованиям, которые он привык предъявлять к прекрасному полу. Дела призывали его в город, и ему пора было ехать. Но перед тем как расстаться со своей милой, он мечтал пройти с ней в аллею лавровых кустов и там, под их сенью насладиться ее застенчивой нежностью. Клара, однако, уклонилась; больше того, она решительно повернула по направлению к газону. Сравнив ее мысленно с Констанцией в пору их любви, он далее порадовался своей неудаче, приписывая ее тому, что богиня Скромности стояла на страже Целомудрия. Какая, однако, поразительная слепота, скажете вы, в человеке с такой острой чувствительностью, как у Уилоби, да притом еще влюбленном! Но перечитайте этот абзац, и вы поймете, что сэр Уилоби оттого лишь не слышал вещих предостережений, что прислушивался к шамканью старых прабабок Чистоты: прабабки эти — как по материнской линии, так и по отцовской — одобрили его невесту.

Мисс Мидлтон, имевшая довольно скудные понятия о положении женщины в обществе, не сознавала, что сделалась участницей одного из решающих боев в войне, которую вынуждена вести женщина. Впрочем, положение, в котором она очутилась, быстро открыло ей глаза: так под влиянием внезапно обнаружившейся болезни человек начинает понимать, что представляет собой его организм и с чем ему предстоит бороться. Может ли она сделаться женою этого человека? Управлять им, по всей видимости, не составило бы большого труда — стоит лишь проявить некоторую политичность. Да, но готова ли она снизойти до всевозможных тактических приемов, чтобы обеспечить себе более или менее сносное существование? Кларе живо представилось ровное, однообразное поле и нависшее над ним свинцовое небо. О, ужас плоской трясины! Клара даже зажмурилась — словно картина эта стояла перед ее физическим взором, а не духовным. И тотчас наткнулась на Кросджея.

— Я вас задел! — воскликнул он.

— Нет, нет, мой милый, я сама виновата! — сказала она. — Уведи меня, пожалуйста, куда-нибудь подальше от людей.

Кросджей взял ее за руку, и она пошла рядом с ним, продолжая думать о своем. Сжимая его пальцы в своих, она чувствовала, как в душе ее поднимается теплая волна благодарности к мальчику за его молчаливое присутствие. В молодости мысль наша идет на поводу у крови — пусть даже еще не пробудившейся, не возмущенной страстью, и прикосновение отроческой руки Кросджея, быть может, повлияло на дальнейший ход Клариных мыслей. «Предположим, я за него выйду, — рассуждала она. — А потом?.. Что будет с моей честью?.. Я обвенчаюсь с ним, чтобы сдержать свое слово, а если… потом?..» Она ощутила вдруг непреодолимую слабость во всем теле и глубоко вздохнула. Мы излагаем мысли Клары в том порядке, в каком они возникали у нее. Как и все девушки, да и взрослые женщины подчас, она думала многоточиями. Должно быть, зловещая тень мужчины-эгоиста омрачает самые сокровенные закоулки их сознания.

«А что, как я выйду замуж, а потом сбегу от мужа!» — вот в чем заключалась истинная ее мысль, и мы просим читателя не судить ее слишком сурово и помнить, что мы имеем дело с молодой девушкой, и притом девушкой недюжинного ума, которая осознала всю отчаянность своего положения.

— Вы, наверное, ужасно устали, — сказал Кросджей.

— Нисколько, — сказала Клара. — С чего ты взял?

— Так мне кажется.

— Но почему тебе кажется?

— Вам жарко.

— Почему ты так думаешь?

— Вы раскраснелись.

— Думаешь, ты не румяный?

— Щеки у меня всегда красные. А вот когда я как следует набегаюсь, у меня делается красным все лицо. И потом, вы разговариваете сами с собою, — совсем как мальчишка, когда он побежит с кем-нибудь наперегонки и отстанет.

— И тогда он разговаривает сам с собой?

— Ну да. Бредет, отдувается, а сам бормочет себе под нос: «Я бы еще мог бежать сколько угодно! Кабы не эта проклятая пряжка…»

— Вот ты какой приметливый!

— И знаете еще что, мисс Мидлтон, — не думайте, будто я жалею, что вы не мальчик, я хотел бы прожить возле вас всю жизнь и быть джентльменом. К мисс Дейл приехала кузина ухаживать за мистером Дейлом, и мисс Дейл берет меня с собою в Большой дом. Может, нам с вами еще удастся нынче вечером сыграть партию в шахматы!

— К этому времени ты уже будешь спать, Кросджей!

— Если мне удастся подъехать к сэру Уилоби… Он говорит, что я большой специалист по птичьим гнездам. И я умею ухаживать за кроликами и домашней птицей. Хорошо быть фермером, правда? Только фермер не может жениться на благородной девушке. Лучше всего быть — офицером кавалерии!

— Как? Я думала, ты стремишься во флот?

— Не знаю, право… Это еще не решено. Я притащу с собой двух мышек-полевок и за обедом покажу, как они делают гимнастику. Они такие миленькие! Морские офицеры ничуть не похожи на сэра Уилоби.

— Ничуть. Они ради отечества жертвуют жизнью.

— Ну да, и их убивают.

Клара пожалела, что сэра Уилоби не было поблизости. Вот когда бы она с ним поговорила!

Она спросила мальчика, где мистер Уитфорд. Кросджей таинственно указал в сторону вишневого дерева с махровыми соцветиями. Лишь когда она подошла к дереву настолько близко, что могла уже различить его ствол, она обнаружила Вернона: он лежал под вишней с книгой в руке. Впрочем, оказалось, что он не читает, а спит, заложив пальцем страницу. Что он читал, растянувшись под раскидистыми ветвями? Крепко сжав руку Кросджея, она вытянула шею, как человек, заглядывающий в бездну, стоя на ее краю. Она хотела посмотреть, что он читает, но когда она повернула голову, глазам ее вдруг предстала плотная масса белых соцветий, тяжелым дождем ниспадающих с ветвей; казалось, это была воплощенная белизна, белее облака в летнем небе, белее снежных альпийских вершин в солнечный полдень. Перепархивая с кручи на кручу, взор ее поднимался все выше и выше, все глубже погружаясь в это небо белизны. Вся душа ее была охвачена восторгом. На смену этому чувству пришло другое, не столь беспредельное, более земное: красота дерева наполнила ее сердце счастьем. Затем пришла мысль, еще более сузившая ее горизонт и совсем уже приблизившая ее к земле: «Какой же прекрасной должна быть душа у человека, который любит покоиться под ветвями этого дерева!» Ей стало жаль чувства, охватившего ее в первую минуту, жаль того восторга, такого божественного, такого безграничного, что казалось, она летит в эфире, населенном сонмом ангелов, летит, минуя упругие белые дуги крыльев, сложенных у них за спиною, дальше, к таким же упругим и белым дугам, несчетными колоннами выстроившимся в пространстве. Теперь же, как она ни старалась, она не могла вернуть свое первоначальное восхищение чудом — это было так же безнадежно, как вернуть детство и снова стать ребенком. Вторая стадия — чувство счастья — обещала быть долговечнее, и так оно, собственно, и было бы, если б в своей нетерпеливой жажде счастья Клара заранее себя не ограбила. Зато мысль: «Какой прекрасной должна быть душа у этого человека!» — укоренилась и прочно обосновалась в ее сознании. Мысль эта — бедная по сравнению с теми ощущениями, какие были ею вытеснены, — представлялась Кларе некоей данью Вернону, и она ни на что уже не согласилась бы ее променять — ни на свое первоначальное восторженное изумление, ни на пришедшее вслед за ним чувство счастья.

Она посмотрела вниз. Вернон, как бы все еще во власти сна, смотрел ей прямо в лицо.

Она поспешно увлекла Кросджея прочь, шепнув, что не следует будить мистера Уитфорда, и предложила повторить состязание в беге, но на этот раз захотела быть в роли гончей, а ему предложила быть зайцем. Кросджей взял великолепный разбег. Но, оглянувшись, он увидел, что мисс Мидлтон бредет без всякого воодушевления и почему-то прижимает левую руку к груди.

«Вот что значит — девчонка», — подумал он с досадой. Ибо он давно уже заметил, что у девочек непременно что-нибудь да случится в самый разгар игры.