Эгоист

Глава третья

И еще долгое время после того памятного дня, когда Уилоби праздновал свое совершеннолетие, этот вопрос, столь животрепещущий для всего графства, обсуждался повсюду — и в домах, обильных дочерьми, и там, где их не было вовсе. Леди Буш делала ставку на Констанцию Дарэм. Она смеялась над миссис Маунтстюарт-Дженкинсон, поддерживавшей кандидатуру Летиции Дейл. Леди Буш была постарше миссис Маунтстюарт, она еще застала отца сэра Уилоби, чей союз с представительницей богатейшей ветви рода Уитфордов отвечал самым строгим требованиям рассудка. «Паттерны всегда женятся на деньгах, они отнюдь не романтики», — говорила леди Буш. На стороне мисс Дарэм была могучая триада, без которой немыслимо было представить себе невесту для отпрыска дома Паттернов: деньги, красота, здоровье. Обладатель обширных поместий в западной части графства, солидный и важный сэр Дарэм, казалось, был самой судьбой предназначен сделаться тестем сэра Уилоби. Отец мисс Дейл, потрепанный жизнью и многолетней службой в Индии армейский лекарь, арендовал один из коттеджей сэра Уилоби, расположенных позади паттерновского парка. Его дочь была бесприданница и поэтесса. Она даже сочинила гимн в честь совершеннолетия баронета, и все оценили тонкость этого хода: какая, однако, смелость — вот тебе и робкая душа! Мисс Дейл явила миру тайну, которая покоилась на дне ее поэтической шкатулки, — ведь в этих стихах она чуть ли не предлагала руку и сердце своему герою! Она была очень недурна: длинные темные ресницы и синие глаза, из которых всякий раз, что Уилоби взглядывал в ее сторону, душа так и рвалась наружу. А он в ее сторону поглядывал, — да еще как поглядывал! — хоть и танцевал в тот вечер все больше с мисс Дарэм, а Летицию ни разу не пригласил. Заключительную кадриль она танцевала с Верноном, которого к ней подвел сам сэр Уилоби, и его частые взгляды, должно быть, означали всего лишь сочувствие изящной девушке, обреченной танцевать с таким неуклюжим партнером. Вернон беспрестанно путал фигуры, сбивая с толку свою даму и других танцоров и вызывая добродушный смех у кузена Уилоби. Не надо забывать, что был уже пятый час утра — час, когда танцующие испытывают настоятельную необходимость над кем-нибудь посмеяться, хотя бы для того, чтобы дать роздых ногам; час, когда любому остряку, вызвавшемуся рассмешить общество, обеспечен бурный успех. Сэр Уилоби сравнивал Вернона то с заблудившимся в лабиринте Тезеем, который не может и шагу ступить без своей Ариадны, то с мухой, которую только что вызволили из банки с вареньем, то с пловцом, которого русалки увлекли в свой хоровод. Неистощимый в сравнениях — одно удачнее другого, — Уилоби засыпал ими мисс Дарэм во время кадрили, чем окончательно упрочил в ее глазах свою репутацию остроумного собеседника. Говорили, будто он намерен уступить Летицию Дейл кузену Вернону, и не только на время кадрили — не прежде, однако, чем окончательно свяжет свою собственную судьбу с мисс Дарэм. В великодушии Уилоби никто не сомневался, и, однако, это его намерение так и оставалось намерением; петля была накинута, но медлила затянуться. А покуда он продолжал ухаживать за Летицией, разумеется, в интересах своего кузена, доказывая этим лишь то, что голос братской привязанности заглушал в нем голос любви. Зная о его благородстве, никто этому не удивлялся; впрочем, никого бы не удивило, если б в конце концов он взял да и женился на бесприданнице сам.

Одно время поговаривали о некоей интересной молодой вдове из высших кругов общества, которая якобы чуть не уловила его в свои сети. А почему бы, собственно, ему и не породниться с нашей аристократией, спросила его миссис Маунтстюарт, на что он ответил, что аристократические невесты обычно бесприданницы, да и происхождение их подчас довольно сомнительно. Нет, нет, у него еще, слава богу, есть голова на плечах! Долг по отношению к роду стоял у него на первом месте; как знать, быть может, именно этот долг и побуждал его, подавив собственную сердечную склонность, уступить Вернону худенькую хрупкую Летицию? Мысль о вдове, несмотря на ее высокое положение в обществе, казалась ему почему-то даже оскорбительной.

— Я — жениться на вдове? Я? — воскликнул он, не подумав, что беседует со вдовою. Правда, миссис Маунтстюарт была уже не молода, а мысль, что он, сэр Уилоби Паттерн, способен жениться на вдове, привела его в такую ярость, что на какое-то мгновение он даже позабыл о требованиях хорошего тона. Он просил миссис Маунтстюарт всегда и везде самым решительным образом опровергать этот слух, повторил это желание дважды и, воскликнув в заключение еще раз: «На вдове? Я?!» — всей своей фигурой изобразил это негодующее местоимение. Миссис Маунтстюарт, овдовев, не пожелала вступить еще раз в брак, а такие неприступные дамы, как известно, способны хотя бы отчасти оценить щепетильность, которая руководила сэром Уилоби. Редкая из них признается, — даже наедине с собою! — что чуть было не вышла замуж вторично. Поэтому они до некоторой степени могут представить себе отношение джентльмена к вдовьему чепцу. Но такая чрезмерная деликатность чувств, когда одно упоминание пустого слуха о возможном союзе с юной вдовой некоего графа воспринимается, как оскорбление… Непостижимо! Впрочем, сэр Уилоби сменил гнев на милость. С вершины своего молодцеватого, по-военному подтянутого «я» он увидел в зеркале своего воображения сэра Уилоби Паттерна, исполненного горделивой неги и с челом, увенчанным наслаждением. Подпустив великодушного тумана, он намекнул на кое-какие обстоятельства, быть может давшие повод для возникновения странного слуха, и тут же привел веские доказательства полной несостоятельности этого слуха. Миссис Маунтстюарт пожурила его за ветреность и прочла соответствующее нравоучение. Впрочем, после этого разговора она принялась повсюду с жаром опровергать слух о молодой графине: «Не беспокойтесь, мои дорогие, он на ней не женится».

Между тем начали опасаться, как бы сэр Уилоби не упустил возможности жениться на прекрасной мисс Дарэм.

Перед маленькими князьками иной раз возникают довольно серьезные дилеммы. На них следовало бы останавливаться почаще, в назидание простым смертным, дабы те имели представление о громах и стрелах, что угрожают баловням судьбы^{8}. Насколько успешнее можно было бы тогда проповедовать смирение и покорность судьбе тем беднягам, которые либо вынуждены отказаться от брака по причине недостатка средств, либо женятся без оных и кряхтя несут свою ношу, пытаясь прокормить супругу и армию ребятишек, старательно взращиваемых для того, чтобы и они, в свою очередь, могли занять место где-нибудь на задворках общества! В стране с высокими моральными устоями мораль никогда не бывает излишней — особенно когда она призвана укрощать неразумную зависть и сдерживать беспокойную жажду перемен. Итак, перед сэром Уилоби возникла дилемма: по обе его руки стояли две особы, единственные (если не считать его столичных завоеваний, коих, впрочем, и поминать бы не следовало), которым довелось затронуть его сердце. Поклонник женской красоты, он был очарован прекрасной Констанцией Дарэм. Не менее восприимчивый к поклонению собственной персоне, в Летиции Дейл он видел чудо ума. Предстояло сделать выбор между царственной розой и скромной фиалкой. Перед первой он преклонился, вторая преклонялась перед ним. Двумя владеть нельзя — таков закон, одинаковый для всех, для простых смертных и для князей. От которой же из них отказаться? По мере того как Уилоби узнавал свет, он все больше начинал ценить такое сердце, как сердце мисс Дейл. Вместе с тем, у всякого, кто заглядывался на Констанцию Дарэм, невольно дух захватывало. Это была красота быстроходной яхты, несущейся с попутным ветром на всех парусах. И к тому же эта яхта нисколько не стремилась его завоевать, а, напротив, спасалась от него, как от преследователя. В часы задумчивости сэр Уилоби склонялся к той, что в магическом зеркале показывала ему его собственный образ; когда же в нем просыпалась страсть, верх брал магнетизм, исходящий от той, что его бежала. И наконец, было еще обстоятельство, мешавшее ему сделать окончательный выбор — его любовь к личной свободе. Ничем не связанный, свободный, он был как-то царственнее; он мог удержать под своим скипетром больше покорных рабынь, быть полновластным повелителем в королевстве женщин — словом, мог оставаться самим собою. Печальный опыт столичной жизни кое-чему его научил, он уже понимал, что, связывая женщину брачными узами, мы отнюдь не обеспечиваем себе ее пожизненного слепого поклонения.

Колебаниям сэра Уилоби положила конец леди Буш, ненароком повторив при нем ходившие слухи, будто один из его соперников готов уже трубить победу: сэр Уилоби тотчас сделал предложение. Мисс Дарэм ответила согласием, и состоялась помолвка. Покуда сэр Уилоби медлил и колебался, другие уже подбирались к его добыче и чуть не проглотили ее целиком. И хоть это в конечном счете и способствовало победе сэра Уилоби, щепетильность его была уязвлена. Увы, не из сияющей чистоты монастырской кельи вывел он свою невесту! Сэр Уилоби и в душевных своих устремлениях был князьком — князьком и деспотом! — и хотел бы, чтобы его возлюбленная явилась к нему только что вылупившимся из скорлупы цыпленком — о, конечно, он понимал, что мир она должна воспринимать не по-цыплячьи, но пусть, покуда сэр Уилоби не разобьет ее скорлупы сам и не предстанет перед ее девичьим взором первым мужчиною, какого ей доведется видеть, пусть она до той поры пребывает в цыплячьем неведении! А между тем его невеста непринужденно болтала о всяких кузенах и просто друзьях мужского пола. Правда, в ответ на его невысказанный горький упрек она могла бы спросить: «Зачем вы не сделали мне предложения тогда, в день вашего совершеннолетия?» В ту пору на ее крылышках еще не осела житейская пыль, да и у него самого, верно, не проявилось это его странное свойство, которому в дальнейшем суждено было сыграть столь роковую для него роль. Дело в том, что он до смешного был неспособен испытывать ревность к отдельным лицам и, несмотря на то что в толпе охотников, преследовавших Констанцию, заметно выделялся некий капитан Оксфорд, думал о нем не более, чем о каком-нибудь Верноне Уитфорде. Его врагом был свет, толпа, обрушивающая на нас всю свою тяжесть, обдающая своим дыханием избранницу нашего сердца, которую мы уже никакими силами, никогда не очистим от этого тлетворного прикосновения. Свет только и стремится унизить наше горделиво подбоченившееся «я», смять нашу личность, насмеяться над нашей брезгливой разборчивостью. Мыслить значит ненавидеть свет.

Едва помолвка была объявлена, все, как один, стали говорить, что у Летиции Дейл никогда не было ни малейшего шанса на победу, а миссис Маунтстюарт-Дженкинсон с истинно христианским смирением признала: «Я не оракул». Зато претендовать на это звание могла леди Буш: все, что она предсказывала, разыгралось как по-писаному. Мнение всего графства разделялось и самой Летицией. Мечтать она, конечно, мечтала, но сознавая, что мечтает наперекор рассудку. Не мечтать было нельзя — звезда сияла так ярко! Но и надеяться было невозможно — она сияла так недосягаемо высоко. Отец Летиции был одинокий, больной человек, а Летиция — его единственной опорой; он давно уже решил, что ей суждено сделаться хозяйкой Паттерн-холла, и очевидная радость, которую он черпал в этой мысли, служила для бедной девушки еще одним источником терзаний. Шум, вызванный помолвкой, заставив его замолчать, не переубедил его: подобно всем затворникам, он был неспособен отказаться от мысли, раз засевшей у него в голове. Сэра Уилоби он обычно видел в обществе Летиции, а в ее присутствии молодой баронет мигом преображался в резвого мальчугана. Еще детьми они играли вместе, большой мальчик и маленькая девочка. Уилоби был красивый белокурый ребенок. Портрет, висящий в Большом доме, где он изображен небрежно прислонившимся к своей лошадке, — в широкополой шляпе, из-под которой льняные локоны волною ниспадают на плечи, на всю жизнь запечатлелся в сердце Летиции, как нетленный образ ангела. Впоследствии, уже взрослым Уилоби всецело ее поработил. Это случилось, как ей казалось, само собой, без всякого усилия с его стороны, и мысль о непогрешимости ее кумира доставляла неизмеримо больше радости этой преданной душе, нежели мечты о собственном счастье. Кое-кому это напомнит исступленный фанатизм поклонников Джаггернаута^{9}, но ведь именно такого рода страсть и внушают маленькие князьки. Не удивительно, что консервативный слабый пол так хлопочет о незыблемости княжеских тронов — ведь если троны падут, не на что будет взирать снизу вверх; если уничтожить маяки, сровнять их с землей, то погаснет их ослепительный свет. Пусть отдельные представительницы женского рода и сгорают на жертвенном огне — не беда: лишь бы не угасал этот пламень, лишь бы не прекращалось всеобщее женское поклонение культу идеального молодого человека! Мы требуем от женщины целомудренной чистоты. Но и они вправе предъявлять нам свои требования: кумир, которому они поклоняются, обязан быть верхом привлекательности. А что же делает мужчину привлекательным в глазах женщины, как не всеобщее преклонение ее сестер — преклонение перед маленьким князьком, блистающим добродетелями и вместе с тем далеко не аскетом? Быть может, когда-нибудь, в далеком будущем, у человечества и откроются глаза — с каким изумлением будет оно взирать на своих вчерашних кумиров! Но покуда день этот не наступил, людям остается одно: молиться им по-прежнему.

Летиция по-прежнему молилась своему кумиру. Она уже несколько раз видела мисс Дарэм в усадьбе Паттернов. Она была в восторге от этой пары. Она хотела непременно присутствовать при церемонии бракосочетания и ожидала этого дня с тем смешанным чувством грусти и нетерпения, какое мы испытываем, приближаясь к концу романа, когда — еще в плену его очарования — мы уже предвидим развязку, а с ней — освобождение от чар. В таком-то состоянии духа в одно воскресное утро, за десять дней до означенной церемонии, Летиция держала свой одинокий путь в церковь через парк сэра Уилоби и вдруг повстречала там его самого. Между тем, по ее расчетам, он должен был находиться в дальнем конце графства, там, где жила мисс Дарэм. Ведь еще накануне — Летиция знала это наверное — ему оседлали коня, и он поскакал к ней. Почему же он здесь? И, к удивлению Летиции, подает ей руку и вместе с нею направляется к церкви! Всю дорогу он болтал так оживленно, смеялся так весело, что Летиции невольно припомнился случай, когда на одной из аллей к ее ногам свалился охотник, неудачно перемахнувший через изгородь; как истый джентльмен, он тотчас вскочил и со словами: «Пустяки! Царапина! Никогда не чувствовал себя лучше!» — пошел прочь, пошатываясь и зажимая рукою висок, из которого сочилась кровь. Так и сэр Уилоби; он безмятежно щебетал о том, как он рад, как рад, что повстречался с Летицией.

— Мне удивительно везет, — уверял он и повторил эту фразу несколько раз. Да и все, что он говорил, он повторял по нескольку раз. Говорил же он без умолку. Рассказывал забавные анекдоты, рисующие местные нравы, и первый же им смеялся — но только как-то странно, не разжимая рта. Вот они уже на церковной паперти, а он все говорит-говорит, вот проходят мимо скамей миссис Маунтстюарт-Дженкинсон и леди Буш, а он продолжает нашептывать ей что-то на ухо. Слушать его было занимательно, но уж очень все это казалось Летиции странным. Он склонил к ней лицо, и, если бы глубокие капоры не вышли из моды, оно оказалось бы почти целиком скрытым от посторонних глаз. А каким участием светился устремленный на нее пытливый взгляд!

Когда служба кончилась, он вновь подошел к Летиции, минуя почтенных дам, подал ей руку и вывел из церкви в дверь, которая открывалась прямо в парк. Он шел, все так же склонившись к ней, прерывая стремительный поток слов лишь для того, чтобы с жадным вниманием ловить ее тихие реплики. Время от времени, однако, судорожное оживление покидало его, глаза тускнели, взгляд становился невидящим. Она отвечала ему односложно, с опаской, боясь выдать свое недоумение. Впрочем, один вопрос она отважилась ему задать.

— Надеюсь, мисс Дарэм здорова? — спросила она.

— Дарэм? — переспросил он. — Я не знаю, о ком вы говорите.

Уж не упал ли он вчера с лошади, подумала Летиция, не ушиб ли голову? Она чуть не спросила его об этом, но вовремя спохватилась: разве может такой пустяк, как падение с лошади, хоть сколько-нибудь повлиять на самочувствие английского джентльмена?

На другой день он зашел к ней и, призывая в свидетели мистера Дейла, принялся уверять, будто накануне она обещала совершить с ним прогулку. Мистер Дейл не мог этого припомнить, однако уговорил дочь оставить его и отправиться с сэром Уилоби. И вот она снова очутилась с ним в парке, и снова внимала его восторженным разглагольствованиям о минувших днях. Ее короткие ответы, по-видимому, вполне его удовлетворяли. На этот раз он все время приговаривал: «Ну вот, я опять стал самим собою». А Летиция, чтобы доставить ему удовольствие, восхищалась красотами парка и Большого дома.

О мисс Дарэм он не обмолвился ни словом, и Летиция не решалась больше упоминать ее имя.

Прощаясь, Уилоби обещал прийти к ней на другой день. Он не пришел. Летиция, впрочем, простила его от всей души, когда ей стала известна история, которая с ним приключилась.

История была печальная. Сэр Уилоби проскакал тридцать миль лишь затем, чтобы услышать от сэра Джона Дарэма, что Констанция два дня назад уехала к тетушке в Лондон и только что прислала письмо, в котором объявляет о своем бракосочетании с однополчанином ее брата, гусарским капитаном Оксфордом. Удар был ужасен, и, позабыв все на свете, не щадя ни себя, ни своего коня, Уилоби в ту же ночь поскакал домой. Дома его ожидало письмо от новобрачной. Это было в ночь на воскресенье. На следующий день он и повстречал Летицию в парке, пошел с нею в церковь и вышел с нею оттуда; и еще на другой день, перед тем как исчезнуть на несколько недель, прогуливался с нею по дороге на виду у проезжавших экипажей.

Освободив его от слова, судьба, пусть и не совсем деликатно, распорядилась весьма удачно. Честь джентльмена, видите ли, не позволяла сэру Уилоби нарушить его первым. Другое дело — девушка, охваченная ревнивой досадой, ей извинительно все! Вместе с тем свет имел возможность убедиться, что ее поступок не причинил сэру Уилоби ни малейшего страдания. Мисс Дарэм, так утверждали люди знающие, была избранницей леди Паттерн. У самого сэра Уилоби никогда к ней сердце не лежало — и вот наконец ему удалось склонить на свою сторону леди Паттерн: отныне ничто уже не препятствует его союзу с мисс Дейл. Исполненная романтической прелести, история эта вызвала во всем графстве волну сочувствия к общему любимцу. Быть может, общественное мнение отнеслось бы холоднее к сэру Уилоби, если бы он остановил свой выбор на бедной и незнатной девушке с самого начала. Но общество было так потрясено поступком мисс Дарэм, обществу так претила мысль об унижении столь выдающегося его представителя, что оно было готово простить сэру Уилоби и бесприданницу. Отныне Констанцию величали не иначе как «эта сумасбродка». А у Летиции обнаружилось множество новых достоинств; все вдруг оценили мягкость ее обхождения, ее живой и острый ум и поняли, что именно о такой леди Уилоби они и мечтали — о гостеприимной хозяйке, призванной оживить церемонную скуку Большого дома. Уступая настоятельным приглашениям леди Паттерн, она сделалась частой гостьей в этом доме. Иногда она заставала там и самого сэра Уилоби, который был поглощен устройством своей химической лаборатории и никого не принимал, на что никто, впрочем, и не был в претензии, ибо все сознавали, что какое-то время ему иначе нельзя. Он с головой ушел в науку и ни о чем другом не говорил; в наш век, утверждал он, только она и достойна беззаветной преданности. Летиция, надо полагать, не попадала под это широкое обобщение, — во всяком случае, он продолжал за ней ухаживать со скромным достоинством человека, который чудом вырвался из ненавистных пут и вернулся к предмету своего первого, самого глубокого чувства.

Непритязательное ухаживание сэра Уилоби длилось два-три месяца, а по истечении этого приличествующего обстоятельствам срока сэр Уилоби покинул родной край и отправился в кругосветное путешествие.