Эгоист

Глава двадцать девятая,

Башенные часы над конюшней пробили двенадцать — время, когда, по Клариному замыслу, должно было раскрыться ее бегство. В том состоянии смятения и смутных предчувствий, в каком она пребывала, совет де Крея сверить свои часы с башенными, вызвал на ее щеки румянец стыда. Разумеется, он уже тогда, за утренним завтраком, видел ее насквозь, — теперь ей это было ясно. Да и не он ли помог ей избавиться от общества Уилоби? Жестокая мысль! Такая проницательность и смущала и страшила ее; однако де Крей, — надо отдать ему справедливость, — не преступил границ скромности, ни в чем не злоупотребил своим положением и во всех отношениях проявил себя истинным джентльменом. Тем не менее факт оставался фактом: Клара поставила себя в такое положение, когда честь ее зависела от благородства мужчины.

Она выпрыгнула из коляски с ощущением человека, избавившегося от опасности. Повстречайся ей Уилоби в эту минуту, она приветствовала бы его дружеской улыбкой. Двери Большого дома растворились, и Кросджей пулей вылетел к ней навстречу. Он так и припал к ее руке и, не выпуская ее, прыгал от восторга. Он словно не верил своему счастью; захлебываясь, заикаясь, перемежая свою речь междометиями, он рассказал, как сэр Уилоби обнаружил его в лодочном сарае и пытался выведать у него все и как он отослал своего покровителя на ферму к Хоппнеру, сказав, что мисс Мидлтон пошла проведать больного ребенка, а оттуда дальше, в лачугу поденщика.

— «Мисс Мидлтон любит помогать бедным», — сказал я ему. И ведь это правда, ведь это-то уж сущая правда! И я сказал, что вы меня услали из боязни, как бы я не заразился!

Итак, худшие опасения Клары подтвердились. Полковник расплатился с Флитчем и прислушался к рассказу Кросджея.

— О, да я вижу, весь арсенал мальчишеского красноречия был пущен в ход, — заметил он.

Флитч между тем стоял перед ними, подняв руку к полям шляпы, пытаясь этим жестом привлечь к себе внимание.

— Миледи! Полковник! — меланхолично воскликнул он; впрочем, сквозь меланхолию пробивался розовый луч надежды. — Если только мне доведется на рождество пить старый портвейн Большого дома!..

Возглас этот надлежало понять в том смысле, что, если его мечта осуществится, он непременно выпьет за здоровье своих пассажиров. Обратив прощальный взор на окна, он понуро отъехал прочь.

— Значит, мистер Уитфорд еще не вернулся? — спросила Клара.

— Нет. А сэр Уилоби наверху, переодевается.

— Ты видел Баркли?

— Она только что пошла в лабораторию. Я ей сказал, что сэра Уилоби там нет.

— Скажи, Кросджей, не было ли у нее в руках конверта?

— Она что-то держала в руке, это точно. Но только — что, не знаю.

— Беги к ней! Скажи, что я здесь и чтобы она вернула мне письмо.

Кросджей кинулся бежать и попал прямехонько в объятия сэра Уилоби.

— Этого постреленка приходится ловить, как футбольный мяч! — воскликнул тот, крепко обхватив мальчика. — Клара, вас дождь не застит? — спросил он и, чтобы скрыть свое замешательство, продолжал энергичную борьбу с извивавшимся в его руках Кросджеем.

— Самую малость.

— Я счастлив это слышать. Вы нашли, где укрыться?

— Да.

— В одном из коттеджей?

— Нет, не в коттедже, но меня ничуть не намочило. Полковнику де Крею посчастливилось встретить коляску еще до того, как он меня нагнал, и…

— И снова Флитч! — подсказал полковник.

— Да, да, вам везет, вам везет, — бормотал Уилоби, все еще сжимая Кросджея в своих объятиях и делая вид, будто отчаянные попытки мальчишки вырваться — всего лишь игра. Мертвенная бледность, однако, выдавала его волнение. — Да стой же ты, непоседа! — прикрикнул он вдруг на Кросджея. Клара ласково коснулась плеча мальчика, и тот мигом успокоился.

Все поднялись в дом.

— Я не успела вас поблагодарить, полковник де Крей, — сказала Клара, на мгновение задержавшись в дверях. И, понизив голос почти до шепота, прибавила: — Конверт, надписанный моей рукой. В лаборатории.

Кросджей вскрикнул от боли.

— Ага, попался! — поддразнил его Уилоби и залился смехом, который звучал ненамного веселее, чем писк его жертвы.

— Вы очень больно щиплетесь, сэр!

— Эх ты, девчонка!

— Я не девчонка! Мне просто нужно достать книжку.

— Где же твоя книжка?

— В лаборатории.

Меж тем полковник де Крей уже подходил к дверям лаборатории.

— Я принесу тебе твою книжку! — крикнул он нараспев. — Какая тебе нужна? «Мореплаватели древности»? «Детские гимны»? Я, кажется, оставил здесь свой портсигар.

— Баркли говорит, что у нее для меня письмо, — сказал Уилоби, обращаясь к Кларе, — будто бы вы поручили ей доставить его мне в полдень!

— Ну да, на случай, если бы я не вернулась к тому времени: чтобы не причинить вам беспокойства.

— Ваша внимательность делает вам честь.

— Ах, нет! Не хвалите меня, Уилоби! Не говорите мне о чести. А вот и ваши тетушки. Дорогие мои!

Клара грациозно двинулась им навстречу, и прихожая огласилась восклицаниями.

Уилоби отпустил наконец Кросджея, который тотчас же кинулся к лаборатории. Его мучитель пошел за ним следом и, подойдя к дверям, молча посторонился, чтобы пропустить выходившего оттуда де Крея.

Кросджей рыскал глазами по всей комнате, Уилоби подошел сперва к письменному столу, затем к электрической батарее и, наконец, к каминной полке: письма не было нигде. А ведь Баркли сказала — он это точно помнил, — что еще утром, после завтрака, мисс Мидлтон велела ей отнести к нему в лабораторию письмо и что она выполнила распоряжение своей госпожи.

Уилоби бросился вон из лаборатории, взбежал наверх и увидел Кларину камеристку и спину удаляющегося де Крея.

Он подозвал Баркли. Та выпятила верхнюю губу и стала оправлять на себе платье — пантомима, свидетельствовавшая о готовности принять бой.

— Простите, сэр Уилоби, меня зозет госпожа.

— У вас было ко мне письмо.

— Я сказала, что…

— Вы мне сказали, когда я встретил вас внизу, у лестницы, что оставили в лаборатории письмо, адресованное мне.

— Оно лежит на туалетном столике в комнате госпожи.

— Принесите его сюда.

Баркли плавно повернулась, еще раз скорчив свою ханжескую гримаску — эти ужимки должны были, очевидно, означать, что на все случаи жизни у нее имеется свое особое мнение.

Уилоби остался на лестнице; служанка больше не появлялась.

Поняв всю нелепость своего ожидания, да и всего своего поведения вообще, он поднялся к себе и стал шагать из комнаты в комнату. Он себя не узнавал: страдать и волноваться, как те жалкие людишки, которых он презирает! Потерять над собой всякую власть, уронить свое достоинство! Он, привыкший вертеть другими по собственному усмотрению, вдруг превратился в марионетку, в доверчивую игрушку в руках ловкой интриганки! Уилоби даже почудилось, будто он сделался меньше ростом. Правда, зеркало этого не подтвердило, это сказало его собственное, болезненно сжавшееся сердце. «Не говорите мне о чести!» Покаянные слова, произнесенные Кларой после ее возвращения в обществе де Крея, с которым она к тому же перед самым носом у Уилоби вела какой-то таинственный разговор, прозвучали как исповедь; они опалили ему лицо, словно пламя, вырвавшееся из горнила. Боль — а что может быть эгоистичнее боли? — исторгла из его души беззвучный вопль: «Нет, только не это! Пусть лучше обман!» Да, он предпочитал быть обманутым.

Впрочем, это было лишь временное помрачение разума, вызванное отчаянием. Мысль, что и другим станет известно, что он обманут, была все же нестерпимее всякой другой муки. Ведь если он согласится быть обманутым, об этом будут знать и обманщица, и ее сообщник, а следовательно, и весь свет. Против молвы он был бессилен. Тень, которую он от себя отбрасывал, сковывала общественное мнение, подобно тому как сильный мороз сковывает ручьи, но за пределами этой тени он был беспомощен, и его чувствительность трепетно сжималась от страха, как бы ее не обнажили на зимнем ветру. В этом страхе за своего нагого кумира, за нежного младенца «я», которого он, как пеленкой, укрывал от холодного дуновения громким именем сэра Уилоби Паттерна, — в этом смертельном страхе и таился источник его ненависти к свету. Любовь и нежность к этому младенцу достигали в нем той остроты, какую они достигают лишь у людей, стоящих на самой высокой ступени цивилизации. Он чувствовал, что бессилен его оградить, что всякий может обдать своим ледяным дыханием это милое, беззащитное существо! Окоченевшее от холода, покрытое синяками и ссадинами, оно напрасно взывало к нему о помощи. Ну, как после этого не возненавидеть свет!

Сэр Уилоби был некогда юным принцем, окруженным поклонением подданных, ему принадлежал весь мир. По рабам, что пресмыкались у его ног, он судил весь род людской, и чем тот был в его глазах презреннее, тем больше он его ненавидел.

Кларино обращение с ним было равносильно грабежу, захвату его владений. В его величавых мечтаниях небывалая преданность и победоносная красота той, которой он отдаст свою руку и сердце, должны были свидетельствовать о его собственном совершенстве, заставить умолкнуть голос осуждения и подавить ропот зависти — совсем его заглушить было бы, разумеется, нежелательно.

И вот коварная природа женщины воспрепятствовала этой мечте осуществиться. Сэр Уилоби не мог унизиться до того, чтобы винить в этом судьбу. О, с какой болью обратил он к Горацию де Крею слова: «Вам везет!» Ведь он вырос в убеждении, что фортуна приберегает свои улыбки для маленького Уилоби, и ему оставалось одно — обрушить проклятия на женщин. Иначе ему пришлось бы отказаться от последнего покрова, согревающего зябкие плечи всякого мечтателя и поэта.

Но если Клара его обманывает, не следует ли из этого, что она все же робеет перед ним? Что ж, это еще одна причина, заставляющая его желать обмана. Он вспомнил, как она тогда стояла, потупившись, не решаясь встретиться с ним глазами и только из гордости не опуская головы. Эта поза была не лишена своеобразной прелести: горделивая дева, не желающая склониться под бременем, отягощающим ее совесть! Да, в этом было демоническое очарование, вызывающее одновременно и ненависть, и жажду прижать преступную к груди. Как и всегда, когда на него находили эти припадки любовной тоски, он старался вызвать в себе другой образ Клары — тот, который он создал в своем воображении.

Но оттого, что ненавистную нельзя прижать к груди, ненависть к ней отнюдь не возрастает. Напротив, предписанное этикетом почтительное расстояние (в два фута десять дюймов) оказывает — за редким исключением — удивительное воздействие на его величество Мужчину.

(Подробные сведения о сих таинствах можно почерпнуть в Великой Книге — смотри главу Семьдесят Первую, раздел, посвященный любви. Вооружив читателя пороховницей, шахтерской киркой и фонарем, его снаряжают в путь по смутно освещенным тропам, пролегающим среди кучек земли, оставшихся от предыдущих землекопов в этом пустынном карьере. Это гораздо поучительнее, нежели вся Семидесятая глава, или французский раздел, куда до настоящего времени люди из порядочного общества остерегались заглядывать.)

Однако герой и нас заразил своей спешкой, и нам недосуг заниматься археологическими раскопками. Сэр Уилоби торопится поймать свою жертву, захватить ее, пока она одна, под видом страстного обожания подвергнуть ее мукам, — сколько горечи в этом притворстве! — а затем, насытившись, отбросить ее от себя.

Он настиг Клару на лестнице. Общество ее камеристки Баркли служило ей надежным прикрытием.

— Мое письмо? — спросил он.

— Ах да, я ведь говорила, что оставила Баркли записку для вас, с тем чтобы она ее вручила, на случай если я задержусь, а вы будете беспокоиться, — сказала Клара. — Но, как видите, все обошлось.

— Вот как! Но любое ваше словечко! От вас — ко мне! Ваш почерк! Вы его сохранили, конечно?

— Нет, порвала.

— Напрасно.

— Оно бы не доставило вам радости.

— Возлюбленная моя Клара! Всякая строчка из-под вашего, пера…!

— Их всего-то было три.

Баркли стояла, поджав губы. Служанку, владеющую тайной своей госпожи, всегда можно купить, ибо если правая рука берет взятку, то возьмет и левая. Надо лишь сообразить характер и размеры взятки. Так размышлял сэр Уилоби — и одновременно отгонял от себя эти мысли. Он не хотел знать больше того, что знал, а именно — что он стоит на склоне вулкана и что всего лишь тонкий пласт земли отделяет его от кипящей лавы. Эта новая ситуация давала Кларе некоторый перевес: она меньше боялась его расспросов, чем он — ее откровенных ответов.

Но робели оба, и, разумеется, оба соблюдали все формы, которых требовали приличия; да и без слов понятно, что каждый занял оборонительную позицию. Клара была вынуждена лгать — у нее не было иного выхода; она была связана по рукам и ногам. Сэру Уилоби оставалось только попросить — не прибегая, конечно, к слишком категорическому тону, — и она с готовностью преподнесла бы ему желанную ложь.

Ты сам виноват, мысленно обращалась она к нему, ты не знаешь жалости и готов раздавить Кросджея, чтобы наказать этого бедного глупенького мальчика за его преданность мне! Честь обязывает меня оградить его любым способом.

Привязанность к мальчику и чувство ответственности за его судьбу сослужили Кларе двойную службу: отвлекли ее от унизительной мысли о ее несостоявшемся побеге и заглушили тайное недовольство собой — за то, что она так неожиданно оказалась в столь коротких отношениях с полковником де Креем. Разумеется, во всем была виновата непреклонность Уилоби, которой тот так бахвалится. Этот человек не умеет прощать. Надо было во что бы то ни стало оградить Кросджея от его гнева; поэтому ей и пришлось обратиться к услугам полковника, изворотливость и ловкость которого не так пугала, как восхищала ее. Ведь Клара находилась в состоянии войны, Уилоби был противник, и, следовательно, только так и можно было смотреть на дело.

При всем этом на прямо поставленный вопрос она бы ответила правдой. Она могла себе позволить уклончивые ответы, отговорки, но прямою ложь — никогда. Одно неосторожное слово с его стороны, и она отбросит всякое лукавство. Уилоби прекрасно это понимал. Итак, Клара написала ему записку в три строчки («Их всего-то было три»), а затем эту записку уничтожила. Следовательно, одумалась, раскаялась, значит — она и в самом деле чувствовала себя пред ним виноватой? Поколебавшись между яростью и благоразумием, которое диктовала ему малодушная страсть, он решил во имя будущей мести не давать покуда воли своим подозрениям.

— Ну, и слава богу, — произнес он галантно. — Вы в безопасности и снова со мной! Это даже лучше, чем ваш драгоценный почерк. Я обрыскал всю округу, чтобы вас найти.

— Зачем же? Мы ведь живем не среди дикарей, — сказала Клара.

— Кросджей говорил о каком-то больном ребенке. Надеюсь, душа моя, вы переменили платье?

— Как видите.

— Кросджей сказал мне, будто вы направились к Хоппнерам и еще дальше, в какую-то лачугу. Но у ворот парка мне повстречался бродяга, который божился, будто видел, как вы пошли совсем в другую сторону.

— Вы, должно быть, дали ему денег.

— По правде сказать, да.

— Следовательно, вы заплатили ему за то, что он меня видел.

Уилоби тряхнул головой. Быть может, так оно и было — нищие ведь всегда лгут.

— Где же вы, однако, спасались, мой друг? У Хопперов о вас и не слышали.

— Не беспокойтесь. Тем, кто дал мне прибежище, заплачено. Дать им еще денег было бы сущим баловством. Вы слишком щедро бросаетесь деньгами. Оказалось, что болезнь прошла стороной. Каков потоп, однако! Я хочу зайти к мисс Дейл, посоветоваться с ней о своем туалете для вечера у миссис Маунтстюарт.

— Да, да, у нее отменный вкус.

— Безукоризненный.

— Несмотря на то что сама она одевается чрезвычайно просто.

— И всегда притом к лицу. Летиция — одна из немногих женщин, которым не хочется посоветовать убрать лишний бантик на лифе или прибавить еще одну складку на юбке.

— У нее верный глаз, — сказал Уилоби и, помолчав, еще раз повторил свою похвалу: — Да, глаз у нее верный.

Едва обозначившаяся у Клары ямочка на щеке показала, что Уилоби попался. Он понял, что ему уже не удастся возродить версию о Кларотной ревности. Но если так, что же дало этой девице повод молить его вернуть ей свободу? Вопрос показался ему унизительным, и он не стремился найти на него ответ.

Уилоби отправился разыскивать де Крея. Сей беспечный заговорщик, однако, не пожелал встретиться с ним с глазу на глаз. Он объявился лишь тогда, когда прозвенел колокольчик, призывающий к трапезе. За столом Клара обронила два-три словечка, которые послужили де Крею камертоном. После завтрака он провел с Уилоби час в бильярдной и умудрился проиграть ему несколько партий.

Весть о прибытии миссис Маунтстюарт заставила джентльменов вернуться в гостиную. Все решили, что она по какой-нибудь причине собирается отменить сегодняшний банкет. Но миссис Маунтстюарт приехала всего лишь посетовать на то, что им, быть может, предстоит лишиться одного из лучших украшений ее вечера — великого профессора Круклина, которого она пригласила нарочно для доктора Мидлтона. Она поехала, как было у них условлено, встречать его на станцию, так как профессор славился своей беспомощностью — о чем, собственно, и свидетельствовало его отсутствие. Он, верно, опоздал на поезд — во всяком случае, о нем нет ни слуху ни духу. Миссис Маунтстюарт сослалась на Вернона, который по ее просьбе обыскал все вагоны; он исходил также всю платформу вдоль и поперек, но так и не обнаружил профессора.

— И вот, — заключила она свой рассказ, — пришлось мне отвезти вашего водолаза домой, чтобы он мог скорее обсушиться: бедняга промок насквозь и стучал зубами. Он был похож на завернутый в губку скелет, и если не схватил простуду, значит, он и в самом деле неуязвим, и это не пустое бахвальство с его стороны. Ведь все эти спортсмены ужасные хвастуны.

— Да, да, они взбираются на Альпы, только для того чтобы прокричать об этом на весь свет, — подхватила Клара, испугавшись, как бы миссис Маунтстюарт не заговорила о том, что видела на станции полковника.

Все рассмеялись, и всех громче полковник де Крей. «Бедная мисс Мидлтон!» — подумал он. Быть может, до его собственного появления в Большом доме она останавливалась мыслью на мистере Уитфорде. И полковнику представилась досада, которую должна была испытать живая и впечатлительная девушка при встрече с этим ученым сухарем. И вдруг, повернув голову, он увидел Вернона, уставившего неподвижный взгляд на Клару.

— Что, Уитфорд, получили? — сказал он и, заметив на лице у Клары преувеличенное, как ему казалось, выражение раскаяния, продолжал высмеивать альпинистов, называя их «синьорами Эксельсиорами»^{44} и описывая комический вид этих покорителей вершин: покрытые глиной с головы до ног, обгорелые, обветренные, исцарапанные в кровь, они отчаянно цепляются за выступы скал, — и все для того, чтобы похвастать, что побывали «на такой-то высоте» и покорили еще один пик! Полковник острил напропалую и был чрезвычайно доволен собой — ведь покорителей дамских сердец ожидают награды куда более лестные, чем те, что выпадают на долю альпинистов.

Вернон меж тем оправился от удивления и добродушно выслушивал сыпавшиеся на него остроты.

— Карабкание по горам — ничто в сравнении с ловлей угрей, — сказал он.

Все поняли, что он имеет в виду свои постоянные заботы по водворению юного Кросджея в классной.

От Клары не ускользнул взгляд Вернона, тонкой ниточкой связавший ее с полковником де Креем. Что же, если ему угодно судить о ней столь превратно… Зато полковник де Крей, тот ее понимает!

Кросджей имел несчастие появиться в гостиной в ту самую минуту, когда миссис Маунтстюарт выражала сочувствие Вернону в его «ловле угрей», за которыми, по словам полковника, приходилось нырять на дно реки. Де Крей и Уилоби не замедлили открыть по мальчишке перекрестный огонь, спрашивая, где он на этот раз прятался от своего наставника, и пытаясь уличить его во лжи. Они совсем уже было преуспели в этом занятии, когда Вернон прервал потеху и увел ослушника, чтобы задать ему штрафной урок. Миссис Маунтстюарт повели осматривать великолепный фарфоровый сервиз — подарок леди Буш.

— Опять фарфор! — воскликнула миссис Маунтстюарт, обращаясь к Уилоби, и собралась было поманить «плутовку» с собой, но Клара в эту минуту с непередаваемой грацией склонилась к мисс Дейл. Миссис Маунтстюарт не захотелось прервать оживленный разговор подруг. Ее немного удивил жест досадливого нетерпения, вырвавшийся у Уилоби, когда она попыталась обратить его внимание на грациозную позу его невесты. Она начала прощаться, объявив, что намерена еще раз наведаться на станцию, в надежде встретить профессора — быть может, он прибудет со следующим поездом. — Передайте все же доктору Мидлтону мои опасения, — сказала она, уходя, — что у него не будет достойного собеседника. Смотрите же, — прибавила она, обращаясь к сэру Уилоби, провожавшему ее до кареты, — я рассчитываю на вас: весь огонь тяжелой артиллерии вам придется принять на себя.

— Лучше всех справляется с ним мисс Дейл, — сказал Уилоби.

— Она все делает лучше всех! Но это мой банкет, и я не могу все бремя застольной беседы возложить на молодую женщину. Нет, я предпочла бы взять напрокат настоящего льва из зверинца, чем видеть у себя за столом ученое светило, которому не могу противопоставить другое ученое светило. Посадите доктора Мидлтона за стол с герцогом — он заговорит и герцога! Боюсь, как бы он не навел тоску на мою бедную паству. И откровенно говоря, нам его некем сдобрить. Я так и вижу большие комки непереваренного разговора, — словом, вся надежда на вас!

— Постараюсь ее оправдать! — сказал Уилоби.

— По части блеска я рассчитываю на полковника де Крея и на нашу фарфоровую куколку. Они хорошо сыгрались. Для вас же я сегодня готовлю другую роль. Вам предстоит быть не богом, а как бы виночерпием при Юпитере или — если угодно — при Юноне. Леди Буш, леди Калмер и все прочие ваши поклонницы будут извещены о вашем подвиге. Вы видите, в какой я тревоге. Я никак не предполагала, что профессор Круклин способен меня подвести, а то ни за что бы не рискнула пригласить доктора Мидлтона. Не удивляйтесь, что я так волнуюсь. До сих пор мои обеды всегда проходили с успехом. Тем ощутимее будет неудача. Об исключительных случаях говорят больше всего! Да и не в том дело, что скажут другие, а в том, что буду чувствовать я сама. Мне так не хочется ударить лицом в грязь! Впрочем, если я могу рассчитывать на вашу верность, все, быть может, и сойдет, как следует.

— Всякий раз, как пушка выпустит свой заряд, сударыня, я даю вам слово падать ниц!

— Вот-вот, нечто в этом роде и требуется, — с улыбкой сказала его старая приятельница и покатила на станцию, оставив Уилоби размышлять о женском эгоизме. Ради того, чтобы ее обед прошел успешно, он должен смириться с ролью полного ничтожества при докторе Мидлтоне, предоставив Кларе блистать в дуэте с де Креем! Между тем на этот раз ему особенно необходимо было блистать. Успех, которым он всегда пользовался в обществе, внушал ему мысль, что его невеста еще не имела случая оценить всю силу его обаяния, и вот, в угоду миссис Маунтстюарт, он должен отказаться от такого случая! Если бы она была подкуплена его соперником, она не могла бы причинить ему большего зла.

О, Уилоби не был тупицей! Для него не прошло незамеченным, как мгновенно — после легкого прикосновения Клариной руки — успокоился юный Кросджей, изо всех сил перед тем рвавшийся из его объятий. Этот небольшой штрих показал ему, что мальчик почуял размолвку между женихом и невестой и что отныне он всю свою преданность перенес на Клару. Она блистала красотой, на ее стороне были преимущества женского очарования, и мальчик подпал под это очарование. Надо будет проучить его за измену. Но сейчас для Уилоби главное было не это. Надо, чтобы Клара увидела своего жениха во всем блеске, — а в лучах поклонения он и в самом деле начинал светиться, — и тогда она, осознав свое ничтожество, быть может, снова захочет вернуть его расположение. Вот когда наступит сладкий час возмездия!

Наведавшись к доктору Мидлтону в библиотеку, он удостоверился, что Клара не говорила больше о своем желании покинуть Паттерн-холл. Нет, нет, несчастная кокетка нашла себе развлечение здесь и успокоилась! Весь воздух был напитан изменой. Уилоби ее чуял, слышал, как она вьется вокруг него и летит с легким свистом, словно волан, посланный невидимой ракеткой.

При всем том, сопоставляя действительность с теми опасениями, которые он питал во время исчезновения Клары, он был даже склонен толковать все в лестном для себя смысле — правда, лестный этот смысл таил в себе также немало и горечи. Спрашивается, чего же опасался Уилоби? Он боялся, как бы не оказалось, что Клара сбежала. Ох, уж эти страхи влюбленных! И, однако, в своей мнительности он зашел так далеко, что, расставшись с де Креем в парке, готов был заподозрить приятеля в заговоре со своей невестой и поверить, что он никогда больше не увидит ни ту, ни другого; оставшись один на один с дождем, он даже издал театральный возглас: «Одурачен!» Подобные возгласы, несмотря на их театральность, подчас являются подлинным криком души.

Констанция Дарэм в свое время научила его, что женское коварство может проявиться внезапным взрывом, без всякого предупреждения. И, удивительное дело, словно затем, чтобы доказать, что все женщины — одной породы, Констанция за день до своего побега казалась воплощением безмятежного спокойствия — точно такого же, какое он наблюдал последние два дня у Клары: ни нервозности, ни лихорадочного румянца, ни подергивания бровей! Напротив, она держалась с ним ровно и непринужденно, с изящной невозмутимостью сестры. Казалось, она нащупала грань между жестокостью и добротой и идет по ней, не оступаясь, не отталкивая его от себя, но и не привлекая. Весь ее вид как бы говорил: подходите, но только не ближе, чем на расстояние вздоха — еще шаг, и вы натолкнетесь на броню холодного безразличия. Она вас отбросит бесстрастно, словно не замечая. И вам только останется, последовав ее примеру, держаться с такой же невозмутимостью где-то на соседней параллели. Вся страстность ее натуры, казалось, испарилась, оставив по себе, словно волны прибоя, лишь полоску застывшей соли на берегу. В этом сходстве между Кларой и Констанцией крылось что-то зловещее, и оно было поистине мучительным для Уилоби, которому досталось трагическое счастье держать и ту и другую в своих объятиях, целовать веки обеим и видеть, как тают таинственные туманности в глубине их глаз. Невольное сравнение повлекло за собой новую пытку для Уилоби. У него были основания винить Констанцию в некотором отсутствии девичьей скромности — она чуть ли не шла ему навстречу. Разумеется, такая ее готовность была лестной, и, однако, он подчас невольно задумывался над тем, кому из них выпала роль охотника, а кому — дичи. А для его чувства мужского достоинства вопрос этот был далеко не маловажным. Клара, напротив, была застенчива и робка, как лань, что прячется в ущельях, освещенных розовым светом зари. Она пробуждала и страсть влюбленного, и азарт охотника, за ее опущенными ресницами мелькали видения райского блаженства. Таким образом, разница между этими чаровницами лишь усугубляла терзания Уилоби. Ибо, если Констанция походила на некоторых дам, которых ему удавалось сделать несчастными или, как почему-то принято говорить, одержать над ними победу, то Клара никак не принадлежала к их числу. Ему оставалось только склониться перед цельностью этой женской натуры. Ее нельзя было смешать в кучу со всем женским сословием и разделаться с ней раз и навсегда. Несмотря на муки, которые она ему причиняла, он не мог ее не любить, не мог не чувствовать себя несчастным. И если бы не всесильная его вера в себя, в свое «я», которое он любил еще больше, он бы окончательно пал духом.

А тут еще де Крей! Горделивые воспоминания Уилоби о собственных победах давно уже подорвали его веру в мужскую лояльность, и если бы роковая мысль — сочетать уязвленное самолюбие со стратегией — временно не вытеснила присущую ему бдительность, он бы и на час не оставил этого малого вдвоем со своей невестой. Но ему представлялось необходимым занять ее, покуда он плел свои хитроумные силки, призванные удержать ее в Большом доме. Безумец, он рассчитывал ранить ее напускной небрежностью! На самом деле нужно было совсем не то, нужно было давать один за другим банкеты, на которых он сиял бы, как солнце, ослепляя ее своими лучами. Едва оправившись от громовых раскатов, рожденных его собственным возгласом: «Одурачен!» — он был на волосок от того, чтобы назвать себя дураком.

Как же ему себя с ней держать? Уж одно то, что он вынужден задаваться таким вопросам, было пощечиной его гордости. Всякая попытка объясниться с этой девицей привела бы лишь к тому, что она снова повторила свою просьбу. Он чувствовал, что где-то, за прозрачным покровом спокойствия, просьба эта трепещет в ней, готовая вырваться наружу. Мраморно-мертвенная белизна этого спокойствия говорила об усилии, которого оно ей стоило. Настолько-то он ее понимал. Понимал также и себя, понимал, что может не выдержать и что, если она снова повторит свою кощунственную просьбу, его снова подведет либо уязвленное самолюбие, либо пресловутая стратегия.

Он подавил в себе желание завести с Верноном шутливый разговор о детской причуде некоей молодой особы, которая — быть может, под впечатлением минутной ревности — пытается выскользнуть из-под брачного ига. Он слишком привык подчеркивать свое превосходство над Верноном, чтобы хоти бы на миг от этого превосходства отказаться — да еще в таком вопросе! К тому же Вернон принадлежал к разряду людей, которые держатся самых фантастических представлений о женщинах, — быть может, оттого, что не имеют за душой ни одной победы. Одну победу, правда, Вернон — как о том было известно узкому кругу посвященных — в своей жизни одержал, но это была не из тех побед, что приносят лавры. Непроходимое невежество Вернона и его романтические взгляды, нелепые во всякое время, сейчас были бы просто невыносимы. Он, пожалуй, использовал бы непростительное легкомыслие Клары как повод прочитать своему господину нотацию, да еще разразился бы тирадой на тему о женском равноправии! Ведь этот человек считал возможным разговаривать с женщинами, как с разумными существами. Ну, да он сам — прекрасный пример того, к чему приводит такое заблуждение!

Быть может, в силу этого заблуждения в разговорах с мужчинами Вернон подчас бывает и вовсе невразумителен. Помимо всего прочего, Уилоби бесило то, что Клара посмела обсуждать его собственную персону с Верноном. Нет, нет, подобная беседа ни к чему бы не привела; она бы только унизила его несравненное превосходство. Итак, не желая ни с кем делиться своими страданиями, он пребывал в полной изоляции и вместе с тем чувствовал, что вокруг него вершатся какие-то таинственные дела и что в этот круг включены все, начиная от Клары с полковником, Летиции с юным Кросджеем и кончая Клариной камеристкой Баркли. Подобно пауку, которого перенесли в чужую паутину, он мог лишь руководствоваться слепым инстинктом. Летиция всем своим видом выдавала причастность к тайне: тайна эта трепетала на кончиках ее ресниц. Каким образом ей стали известны некоторые обстоятельства, Уилоби понять не мог — разве что, в силу глубокого ее проникновения во все, что касалось ее кумира, здесь действовало шестое чувство? Он думал о ней с нежной жалостью, с почти отеческой снисходительностью. Велением Венеры она его обожала, но богиня не распорядилась вложить в его сердце ответное чувство. И, как ни соблазнительно было бы обратиться за советом к мудрому другу, он не мог поддаться этому соблазну, ибо сделаться объектом жалости в глазах Летиции означало бы полный переворот в их отношениях. Так что и этот порыв он подавил в себе еще более категорически, чем первый. Допустить, чтобы Летиция стала его жалеть, казалось ему равносильным вмешательству в планы самого провидения. Ведь провидение, иначе говоря — разумное распределение благ в этом мире, предназначило ему быть маяком, а ей — птицей, устремляющейся на свет этого маяка. Нет, конечно, она последний человек, которому он мог бы открыть душу. Уже одна мысль, что подобное желание могло у него возникнуть, — хотя бы на миг, — приводила его в ярость, более того — в ужас. Очевидно, здесь действовала еще какая-то другая сила, та самая, что уже однажды так жестоко его унизила. Провидением он эту силу признать не мог, ибо привык, что оно неизменно было на его стороне. Когда ядро нашей религии составляет эгоизм, как же обойтись без посторонних сил? Надо же чем-то объяснить наши неудачи! Силы добра избрали Уилоби объектом своих неисчислимых даров. Силы зла — сиречь общество, свет — стараются у него эти дары отнять. Можно ли после этого быть хорошего мнения о свете?

Уилоби был вынужден отождествлять Клару с этими темными силами, направившими острие своего ножа на самую чувствительную точку его самолюбия. И все же он был готов поднять ее, рыдающую у его ног, готов остановить ток крови, хлынувший из ее ран. Он желал ей несчастья, дабы излить на нее свое милосердие. Или — пусть она разоблачит себя, покажет себя в своем истинном свете, и тогда он ее отринет! Но только разоблачение это должно быть публичным, скандальным, чтобы и свет ее отринул тоже. Он попробовал представить себе Клару в виде безжалостно выполотого сорняка, и чуть не задохнулся: она была так прекрасна!.. Только бы Клариным избранником не оказался Гораций де Крей! Да и так ли непременно нужно вмешательство мужчины? Болезнь, горячка, дорожная катастрофа, физическое увечье, хромота — самый заурядный несчастный случай вполне его удовлетворит. А затем — его благородное заявление: он готов выполнить свое обязательство и, если она будет настаивать, повести хромоножку к венцу. Да, он мог представить себе эту картину, при условии что аккомпанементом к ней будет восхищенный ропот толпы.

Впрочем, брезгливость вместе с сознанием своего долга по отношению к роду заставили его тут же отказаться от столь неприглядного образа подруги, предназначенной ему судьбой. Из всей картины, начертанной его воображением, он оставил собственный портрет: рыцарь, сохраняющий верность своему слову, и этот лестный автопортрет прочно укоренился в сознании Уилоби.

В конечном счете можно было надеяться, что, унизив Клару, он пробудит в ней восхищение его особой. Одеваясь, он выпил бокал шампанского — несвойственная ему вольность, но, как он объяснил своему камердинеру Поллингтону, которому и досталась остальная часть бутылки, ведь в этот день он пренебрег своей прогулкой верхом.

Вспомнив, что у него какое-то дело к Вернону, он направился в классную и застал там Клару. Она сидела во всем великолепии вечернего туалета рядом с юным Кросджеем, положив руку ему на плечо. Вернон, как выяснилось, отказался от приглашения миссис Маунтстюарт и был намерен посвятить это время муштровке своего ученика. Искрясь остроумием, Уилоби, как всегда, вступился за мальчика. Клара глядела на него с удивлением. Оживленно подтрунивая над Верноном, он поставил его в тупик, заявив:

— Я свидетель, что в назначенный час Кросджей был на месте. Можете ли вы, сэр, сказать то же самое о себе?

Уилоби опустил руку на плечо мальчика, пытаясь коснуться Клариной руки.

— Помни, что я тебе говорила, Кросджей, — сказала она, легко поднимаясь со скамьи и таким образом избегнув прикосновения своего жениха. — Это приказ.

Кросджей насупился и запыхтел.

— Только если меня спросят, — сказал он.

— Разумеется, — ответила она.

— В таком случае позвольте мне задать негоднику вопрос, — неожиданно вмешался Уилоби. — Как вы находите, сэр, мисс Мидлтон в парадном туалете?

— Правду, только правду, Кросджей! — воскликнула Клаpa, подняв палец. Кросджей прекрасно понимал, что кокетство ее наигранное, но Уилоби решил принять его за чистую монету.

— В данном случае правда навряд ли окажется оскорбительной как для вашего слуха, так и для моего, — вполголоса произнес он.

— Я хочу, чтобы он никогда и ни под каким предлогом не говорил неправды.

— Мне она всегда кажется красивой, — нехотя пробурчал Кросджей.

— Ну, вот! — воскликнул сэр Уилоби и, наклонившись, предложил Кларе руку. — Я говорил, что правда вам не страшна, что вы не можете от нее пострадать!

— Я думала не о себе, а о том, как пострадал бы Кросджей, если б ему внушили говорить неправду, — ответила она.

— Ну, ради прекрасной дамы!..

— Это самое вредное учение, Уилоби!

— Положимся на инстинкт этого молодого человека. В конце концов в его жилах течет кровь моего рода. Впрочем, я мог бы убедить вас в два счета, если бы только посмел привести кое-какие примеры. Да, да, и еще раз — да! Я утверждаю, что бывают обстоятельства, когда сказать всю правду невозможно.

— А сами вы простили бы ложь во имя «прекрасной дамы»?

— Не только простил бы, моя дорогая, но и одобрил бы от всего сердца.

Он прижал ее руку к себе и оглядел ее с головы до ног.

В голубом шелковом платье, ниспадающем широкими складками и отделанном прозрачным газом того же оттенка, столь идущего к ее русым волосам и нежному цвету лица, она могла бы свести с ума и менее пылкого кавалера, чем Уилоби.

— Ах, Клара! — выдохнул он.

— Это было бы более чем великодушно, — сказала она. — Но самый принцип вое равно предосудителен.

— Я умею быть великодушным.

— Кто из нас знает самого себя?

Повернувшись к Вернону, Уилоби в коротких, отрывистых фразах отдал распоряжения касательно своей корреспонденции и, увлекая за собою Клару, вышел в коридор.

— Кто? — повторил он. — Это верно. Есть люди, и таких большинство, которым так никогда и не удается достигнуть самопознания; они-то и придумывают подобные афоризмы, преподнося их нам в качестве аксиом. Однако, смею заметить, сам я себя знаю. Я отказываюсь причислять себя к инертной массе, именуемой большинством. «И хоть средь них, не с ними»^{45}. Так вот, о себе я знаю одно, а именно, что цель моей жизни — быть великодушным.

— Разве это — не врожденное качество, не сердечная склонность и разве надо ставить себе такую цель?

— Да, настолько-то я себя знаю, — продолжал Уилоби, предпочитая пропустить мимо ушей ее вопрос, который тем не менее поразил его слух диссонирующей ноткой: его сентенции о великодушии не встретили сочувственного отклика. — Я не раз давал тому доказательства, — коротко заключил он, убедившись, что ему не предоставят возможности дальше распространяться на эту тему, и, уже вполголоса, словно укоряя ее за то, что она вынуждает его хвастать своими подвигами великодушия, промямлил: — Те, кто знают меня… с детства…

«Отпусти меня, и я всему поверю!» — мысленно ответила она.

Бедняга Уилоби жестоко страдал: беседуя с мужчинами, да и с женщинами, к которым был равнодушен, он никогда не опускался до такого бессвязного лепета, никогда не сбивался со свойственного ему тона внутреннего превосходства и чеканной точности формулировок. Но в Кларином присутствии — он и сам не знал, чем это объяснить, — он неизбежно впадал в состояние жалкой растерянности, и лишь поддавшись порыву гнева, ему удавалось выйти из этого состояния. Сегодня же, когда ему предстояло блистать на вечере, он должен был сохранить спокойствие — и не мог ради одного лишь удовольствия услышать собственный повелительный голос позволить себе подобную вспышку. Правда, он упомянул о подарке леди Буш, на который Клара так и не удосужилась взглянуть, но лишь затем, чтобы потешить свою желчь. Он прекрасно знал, что Клара от него вновь ускользнет, и заранее смирился с ее ответом, в котором она сослалась на недосуг.

— Ну, хорошо, потом, — сказал он.

Его покорность вызвала в ней прилив раскаяния.

— Понимаете, Уилоби, я просто боюсь, что не успею, — сказала она.

— Милая, но ведь нам придется выразить ей свою благодарность.

— Не могу.

Он судорожно прижал к себе локоть, на котором покоилась ее рука. Однако промолчал.

Присоединившимся к ним доктору Мидлтону, Летиции и тетушкам Изабел и Эленор предстали два смутных силуэта, две распавшиеся половинки целого, которые едва удерживала вместе последняя тоненькая нить. Уилоби сгибом локтя прижимал к себе Кларину руку, судорожно цепляясь за этот символ их нераздельности, меж тем как каждый нерв у девушки бунтовал против навязанной ей неволи. Де Крей смотрел на них с лестничной площадки.

К крыльцу начали съезжаться кареты.

— Где же Гораций? — спросил Уилоби. — Верно, выжимает последние капли из своего сборника ирландских анекдотов?

— Ну, нет, — сказал де Крей, спускаясь по ступеням, — этот ключ не иссякнет никогда — он, как вечный двигатель, работает бесперебойно! Это явление можно даже рассматривать как вклад в науку.

И де Крей добродушно рассмеялся.

— Хорошо, что вы всегда готовы смеяться собственным шуткам, де Крей, а то ведь без такого комментария не всякий бы понял их соль.

В реплике Уилоби слышался свист плетки, опустившейся на спину обидчика.

— Я почитаю за долг облегчить эту задачу для прекрасных слушательниц, — обратился де Крей к дамам, еще раз выказав свое искусство грациозно принимать поражение и тем самым одерживать победу над нежными сердцами.

Уилоби несколько приободрился. Правда, где-то в глубине сознания у него мелькнуло подозрение, что противник не признал бы себя побежденным с такой готовностью, если бы не имел основания втайне ощущать себя победителем. Но это подозрение только подхлестнуло в сэре Уилоби желание при первом же случае сцепиться с ним вновь; к тому же он был рад, что ему удалось продемонстрировать жало своего сарказма перед Кларой, в присутствии которой он почему-то терялся, лепетал жалкий любовный вздор, издавал бессвязные междометия или беспомощно в чем-то оправдывался, Уилоби, разделявший мнение своих соотечественников, которые в личных выпадах и кулачных ударах склонны видеть проявления мужской доблести и могущества, чувствовал себя сейчас сильным и неуязвимым и рвался к лаврам, которые должен был ему доставить предстоящий вечер. Де Крей уселся в первой карете, сопровождая тетушек Изабел и Эленор, а во второй разместились Уилоби с Кларой, Летиция и доктор Мидлтон. Последний казался погруженным в свои мысли, и все хранили почтительное молчание. Тирада, которою наконец разразился ученый богослов, несколько обескуражила Уилоби.

— Позвольте вам заметить, сэр, — начал доктор, — я не вижу оснований уподобить полковника де Крея Кельтибериту Эгнацию^{46} и не считаю поэтому, что он заслуживает осмеяния; он не ищет предлога показать белизну своих зубов. «Quicquid est, ubicunque est, quodcunque agit, renidet»[20] — так, кажется? Подобная склонность к зубоскальству — сущая болезнь: для постороннего глаза в ней нет никакой прелести и страдающий ею, какой бы приятной она ни казалась ему самому, нарушает элементарные требования вежливости. Но, насколько мне кажется, упомянутый джентльмен этой болезнью не страдает ни в какой мере, — впрочем, я, быть может, слишком к нему пристрастен, чтобы выступать в роли свидетеля.

Постоянные обращения доктора к собеседнику, все эти «не так ли?» и «правда ведь?», которыми он пересыпал свою речь, и паузы, во время которых он поворачивал к нему свое лицо с вопросительно поднятой бровью, вынудили Уилоби наконец на ответ. Под немигающим взором доктора он очень скоро сбился с легкой, небрежной насмешки на тон человека, который пытается оправдаться.

— Эти ирландцы, — сказал он, — непременно хотят играть роль профессиональных шутов, словно они для нее рождены. И время от времени кому-то приходится выступать в роли сурового критика.

Достопочтенный доктор, однако, не был еще умиротворен.

— К тому же, — продолжал он, — ваш афоризм о смехе, как комментарии к шутке, не отличается новизной. Вы и сами, вероятно, припоминаете речения, которые можно считать дальними родственниками вашему. Между тем он носил характер настоящего выпада: вы открыли огонь по противнику. Да, мой друг, среди избранных, к числу которых вы питаете благородное стремление принадлежать, насмешка над ближним, — по роковой легкости, с какой всякий может к ней прибегнуть, — приравнивается к покушению на жизнь: в обоих случаях требуется лишь снизойти до выбора оружия, и чем оружие обыденнее, тем оно вернее разит. А надо сказать, что люди, стоящие на определенной ступени развития, стараются в первую очередь избегать обыденных, избитых средств, которые в силу своей общедоступности обеспечивают легкую победу над жертвой; так же исключаются общие места, трюизмы и натяжки, ибо они отдают дурным тоном, а для того, кто ими пользуется, оборачиваются орудием публичного самоубийства. Итак, исходя из предпосылки, что целью вашей было убийство, а отнюдь не харакири, то — оставив лексикон криминалистики — афоризм ваш ex improviso,[21] предназначенный вами для вашей жертвы, со всей силой обрушится на вас самих. Быть может, я ошибаюсь?

— Сударь, я привык считать, что вы никогда не ошибаетесь, — сказал Уилоби.

Доктор Мидлтон не прибавил ни слова к своей нотации, чем придал ей еще больший вес.

Его дочь и мисс Дейл, которые обе с неодобрением отнеслись к злобной выходке Уилоби против полковника де Крея, могли только подивиться искусству и такту, с какими ученый дал джентльмену понять, что считает его поступок неджентльменским.

Некоторое время Уилоби чувствовал себя подавленным докторской тирадой — по крайней мере, той частью ее, которая оказалась доступной его пониманию. Но, вспомнив, что ему предстоит вечер в кругу старинных его поклонников и поклонниц, он воспрянул духом. Как, однако, глупо было с его стороны, подумал он, замкнуться со своей невестой в одиночестве, вместо того чтобы непрерывно задавать балы и банкеты! Уединение, рассуждал он, годится для мужчины, ибо мужчина — существо, одержимое страстью; женская любовь, напротив, питается отраженным светом, который она обнаруживает в глазах окружающих, ибо сама она бесстрастна и послушна лишь велениям инстинкта, побуждающего ее привязываться ко всему, что вызывает наибольшее восхищение света. Придя к этому заключению и решившись впредь изменить свою линию, Уилоби даже повеселел. Первые глотки мудрости, почерпнутой из опыта, хмелят, заставляя нас отречься от привычных взглядов и уверовать в возможность новой жизни. В своем счастливом опьянении мы только забываем спросить себя: не поздно ли?