Эгоист

Глава сороковая

Юный Кросджей упивался выпавшей ему свободой и, покуда не стемнело, даже и не вспоминал о доме. На склоне дня он оказался в нескольких милях от Паттерн-холла и подумывал о том, не завершить ли свои многочисленные приключения ночлегом на постоялом дворе. Денег у него было много, и он с удовольствием представлял себе, каково это было бы — проснуться утром в незнакомом месте! К тому же: разве сам сэр Уилоби, растолкавший его прошлой ночью, не приказал ему забыть дорогу в Паттерн-холл? Впрочем, мисс Мидлтон велела ему возвратиться, а чтобы решить, кого из них слушать, Кросджею не понадобилось долго размышлять: он следовал велению сердца.

Ужин на постоялом дворе, где он нашел аудиторию, готовую слушать рассказы о его приключениях, несколько его задержал, а избрав для скорости какую-то тропинку вместо дороги, он сбился с пути и окончательно заблудился. Было уже совсем поздно, когда Кросджей подошел к Большому дому, и он со сладким замиранием сердца готовился заночевать в поле под звездами. Однако на кухне горела свеча. Кросджей постучал в окно, и судомойка Мери отперла ему дверь. Она поставила перед ним миску с горячим супом. Кросджей из вежливости попробовал проглотить несколько ложек, но голова его тут же опустилась на миску. Мери подняла его на ноги, он уткнулся ей в плечо. Горячий воздух кухни доконал юнца. Мери с трудом довела его черным ходом до передней и велела тихонько пробираться к себе в комнату. Кросджей с удовольствием растянулся бы на одной из ступенек лестницы, но, понимая, что у него и без того щекотливое положение, крадучись по-кошачьи, добрался до своей комнаты. Дверь не поддавалась: она была заперта! Кросджей растерялся. Его охватил ужас, словно сам сэр Уилоби сторожил его здесь. Ноги у него подкашивались. Он опрометью сбежал вниз по лестнице. Где-то наверху скрипнула дверь. Он бросился через коридор и стремглав влетел в гостиную, благо дверь в нее стояла настежь. Там, в темноте, он споткнулся об оттоманку, повалился на нее и укрылся чем-то гладким, теплым и ласковым, как прикосновение женской руки. Ощущение было так восхитительно, что он весь, с головой, завернулся в эту нежную ткань. Он еще пытался сообразить, где он находится, но в ту же минуту глаза его закрылись, он куда-то провалился и вновь попал в самую гущу приключений истекшего дня, готовый к еще более удивительным подвигам.

Но вот кто-то назвал его по имени — и хоть всем своим существом он следовал за своими сновидениями, самыми увлекательными, какие когда-либо являлись смертному, он знал, что его имя было произнесено наяву. Назвавший его голос не сливался со сновидением, он был где-то вне его, возникая то тут, то там. Так в зимнем озере среди льда торчит столбик, предупреждающий конькобежца об опасности. Вот он указывает на конечную точку поворота, вот — вынуждает конькобежца замедлить бег. Кросджей начал делать круги, все ближе и ближе подвигаясь к предостерегающей вехе, как вдруг что-то словно ударило его по сердцу — он подобрался весь, подумал о бегстве и… остался. Сердце его отчаянно билось, уши жадно ловили каждое слово.

— Ах, сэр Уилоби! — произнес голос. В нем звучала неподдельная тревога.

— Мой друг! Моя дорогая! — послышалось в ответ.

— Я пришла поговорить с вами о Кросджее.

— Присядьте сюда, на оттоманку.

— Нет, нет. У меня нет времени. Я надеялась услышать от вас, что Кросджей вернулся. Нет, право, я не могу сидеть. Позвольте мне обратиться к вам с просьбой: простите Кросджея, когда он вернется!

— Вам позволю, и только вам. Никому другому. Но о Кросджее завтра.

— Он, может быть, лежит в поле, под открытым небом! Мы все очень встревожены.

— Ничего с ним не сделается.

— Кросджей вечно попадает в беду.

— Чем сильнее негодник будет наказан, тем больше у него шансов на прощение.

— Разрешите пожелать вам покойной ночи, сэр Уилоби.

— Да, но не прежде, чем вы, своею волею и с открытой душой, согласитесь пожаловать мне вашу руку.

Летиция несколько опешила.

— Чтобы пожелать вам покойной ночи, сэр Уилоби?

— Я прошу вашей руки.

— Покойной ночи, сэр Уилоби.

— Да, но ваша рука! Вы колеблетесь? Вы все еще можете колебаться? Каким языком прикажете с вами говорить, чтобы убедить вас? Казалось бы, вы должны меня знать. Кто меня знает, если не вы? Вы знаете меня всю мою жизнь. Вы — мой дом, мое святилище. Или вы забыли ваши собственные стихи, посвященные мне в день моего совершеннолетия?

продекламировал он.

— О, не повторяйте их, прошу вас! — воскликнула Летиция.

— Я их повторял про себя тысячу раз — и в Индии, и в Америке, и в Японии. Мне казалось, что я слышу голос нашего родного английского жаворонка.

— Ах, пожалуйста, не заставляйте меня слушать вздорный лепет шестнадцатилетней девочки! Ни одной строчки больше, прошу вас! Если б вы знали, каково писать, презирая собственную писанину, вы не стали бы так терзать меня. Позвольте же мне удалиться, поскольку вам сейчас не угодно говорить о Кросджее.

— Вы меня знаете, Летиция, а следовательно, знаете и о моем пренебрежительном отношении к стихам. Но только не к вашим стихам, обращенным ко мне. Почему вы называете их вздорными? Они выражали ваши чувства и для меня священны. Они для меня не просто поэзия, я к ним отношусь, как к святыне. Особенно мне по душе, пожалуй, третья строфа…

— Ради бога, избавьте меня — ни строчки больше!

— Но ведь вы писали их искренне?

— Я была молодой, восторженной, глупенькой девочкой.

— Вы всегда были я есть образец постоянства в моих глазах.

— Это ошибка, сэр Уилоби. Я очень изменилась.

— Мы оба повзрослели и, надо думать, поумнели. Я, во всяком случае. Да, да, я поумнел! Наконец-то! И я предлагаю вам свою руку.

Она молчала.

— Я предлагаю вам свою руку и сердце, Летиция!

Молчание.

— Быть может, вы считаете, что долг чести связывает меня с другой?

Летиция не проронила ни слова.

— Но я свободен. Слава богу! Я волен выбирать себе подругу — ту, что любил всю жизнь! Своею волей и от всей души я предлагаю вам руку, в надежде что и вы с тем же чувством дадите мне свою. Итак — вы хозяйка Паттерн-холла: моя жена!

Никакого ответа.

— Моя дорогая! Неужели вы все еще меня не понимаете? Рука, которую я вам предлагаю, — свободная рука. Я предлагаю ее той, которую уважаю, как никого на свете. Я убедился, что для меня не может быть любви без уважения. А поскольку я не намерен жениться без любви, я свободен, я ваш. У вас как будто дрогнули губы? Вы хотели бы сказаты «Наконец!» Нет, я вас любил всегда. Знайте это. В вашей груди заключен магнит постоянства, а я… несмотря на все видимые отклонения, я заявляю, что не было минуты, когда бы я не чувствовал притяжения этого магнита. Итак, все препятствия побоку! Мы двое — против всего света! Мы с вами — одно. Позвольте признаться вам в одной слабости — о, это слабость, присущая молодости, и вы так на нее и взглянете, я не сомневаюсь! Да, было время, когда я мечтал поглотить чужую личность, поработить ее целиком. Я был мнителен, в этом и заключалась моя беда, теперь я это понимаю. Вы показали мне разницу между прежней моей мечтой и союзом с женщиной, которая обладает самостоятельным умом. Бесценное сокровище, которое я приобрету в вашем лице, Летиция, полностью излечит меня от этой безрассудной страсти, — называйте ее ненасытностью, если угодно. Я в ней вижу всего лишь неопытность юноши. Я возвращаюсь к вам как бы из дальних странствий. Наконец, хотели вы сказать? Да, чтобы вести с вами достойную жизнь двух равноправных личностей. Итак, пусть будет по-вашему — наконец! Но помните, что, случись это раньше, вы имели бы в моем лице тирана — и, быть может, ревнивого тирана. Молодые люди, да будет вам известно, в вопросах любви разделяют все предрассудки восточных деспотов. Это благодаря им так скомпрометировано самое понятие любви. Но мы с вами, моя дорогая Летиция, не смотрим на любовь, как на выражение себялюбия. Она — суть жизни, ее квинтэссенция. А если и себялюбие, то облагороженное, сделавшееся прекрасным. Я говорю с вами, как человек, который обрел родную душу на чужбине. Мне кажется, что я вечность не раскрывал рта. Сердца своего я, во всяком случае, не открывал ни перед кем. Теперь я понимаю людей, которые от счастья принимаются петь, и если бы я не чувствовал, что есть нечто такое, что должно быть высказано словами, я бы запел. Благодаря вам, Летиция, я готов примириться со всем родом людским. Вы можете ничего не говорить. Я сам скажу за вас. Я ведь знаю вас так же, как знаете вы меня: досконально и…

— Нет! — вырвалось у Летиции.

— Я ли вас не знаю? — спросил он с медоточивой вкрадчивостью.

— Не знаете.

— Как так?

— Я переменилась.

— В чем?

— Кардинально.

— Остепенились?

— Увы!

— Но к вам вернутся ваши краски, ручаюсь! Если вам кажется, что вы нуждаетесь в возрождении, то знайте: средствами для этого владею я, — я, моя любовь, я, я, я!

— Простите меня, сэр Уилоби… Но… вы порвали с мисс Мидлтон?

— Будьте покойны, дорогая Летиция. Она свободна, как и я. Я не могу сделать большего, нежели требует долг честного человека. Она меня отпускает. Завтра или через день она отсюда уедет. Мы с вами, Летиция, вы и я — птицы, привыкшие к родному гнезду, и нам не пристало связывать свою судьбу с перелетными птицами. Та небольшая, еле заметная перемена, о которой вы говорите, — ничто. Италия возвратит вам молодость. Я готов поклясться собственным здоровьем — а ни одному доктору медицины еще не удалось его поколебать, — я подчеркиваю: «медицины», ибо иной доктор богословия способен подорвать здоровье самого Геркулеса, — итак, клянусь своим здоровьем, что поездка по Италии… что я привезу свою жену из Италии румяной, цветущей и молодой! Вы качаете головкой? Не верите? Любимая моя, я вам ручаюсь! Что? Я не способен вернуть краску на эти щеки? Но взгляните сами! Идите сюда, на чвет, взгляните на себя в зеркало!

— Быть может, я и раскраснелась сейчас, — сказала Летиция. — Но это, верно, оттого, что кровь от сердца прилила к щекам. Я не та, что прежде, поверьте. И сердца — в другом значении этого слова — у меня больше нет. Так же, как и вы, сэр Уилоби, я не могу вступить в брак без любви, а что такое любовь, я не знаю. Для меня она — пустая мечта.

— Супружество, моя дорогая…

- Вы ошибаетесь.

— Я вас вылечу, моя Летиция. Я ваше лекарство. Это не самоуверенность, а полнейшее мое убеждение. Я, любовь моя, я, я, я!

— Увы, сэр Уилоби, болезнь, от которой я страдаю, не поддается лечению.

— О, зачем этот официальный тон, — оставьте его, молю вас! Дайте вашу ручку и положитесь на меня. Все остальное я беру на себя. Итак, мы пришли к тому, с чего начали. Я прошу вашей руки для вступления с вами в законный брак.

— Я не могу ее вам дать.

— Вы не согласны быть моей женой?!

— Это большая честь, которую я вынуждена отклонить.

— Вы здоровы, Летиция? Я предлагаю вам, в самых ясных выражениях, какие возможно употребить, сделаться моей женой, леди Уилоби Паттерн!

— Я не могу принять ваше предложение.

— Как? Вы отказываетесь? Но причина?

— Я ее уже назвала.

Он прошелся по комнате, надеясь, что движение взбодрит его, поможет найти новые убедительные доводы.

— На женщин порой находит безумие, я знаю, — сказал он. — Но отвечайте мне, Летиция. Ведь вы меня любили когда-то. Я поклясться готов, что любили: тому было слишком много доказательств.

— Я была глупа и романтична.

— Вы уклоняетесь от ответа. А я не шучу. Ах!

И с этим междометием, которое должно было показать, что он решительно отметает ее временное умопомрачение, он отошел от Летиции.

— Но ведь это было ясно всему свету! — продолжал он, стремительно подойдя к ней вновь. — Это сделалось легендой. Любить, как любит Летиция Дейл, — это почти вошло в поговорку. Вы были примером для всех женщин, своего рода путеводной звездой. Никто не мог сравниться с вами в преданности. Вы были как драгоценная камея, но только с живым взором. И взор этот был устремлен на меня. Вы меня любили. Вы любили меня, принадлежали мне, вы были моею, моей собственностью, моим сокровищем. В жизни я ничем так не гордился, как вашей верностью! Она была частью моего мироздания, которое рухнуло бы в ту самую минуту, в какую я позволил бы себе в ней усомниться. Но что же это такое? Неужто нет ничего прочного на земле? Вы меня любили!

— Это было ребячество.

— Вы любили меня страстно!

— Вы хотите заставить меня провалиться со стыда, сэр Уилоби? Разве я и без того недостаточно унижена?

— Прошлого не зачеркнуть. Оно занесено в скрижали моей памяти. Вы любили меня беззаветно. Вам не отделаться молчанием. Вы меня любили.

— Любила.

— Нет, вы никогда меня не любили, пустая, легкомысленная женщина! «Любила»! Как будто можно перестать любить! На что же нам остается рассчитывать? Мы ценим женскую любовь, как сокровище: мы бережно ее храним, верны ей, мечтаем о ней — в ней все наше богатство, наш талисман! Мы открываем заветную шкатулку, — и что же: она пуста! И мы беднее бездомной собаки. Скорее можно сохранить драгоценное вино в глиняном черепке гончара, нежели сберечь любовь в женском сердце! Бывают женщины… А впрочем, все они на один образец — ходячая монета! Все это выдумка и самообман — они не способны любить! Женщина — лишь тень человека. В груди у нее лишь тень сердца. Летиция!

— Сэр Уилоби?

— Вы мне отказываете?

— Я не могу иначе.

— Вы не хотите, чтобы я был вашим мужем?

— Я не могу быть вашей женой.

— Вы ко мне переменились?.. Вы отдали сердце другому?.. Вы могли бы выйти замуж за другого?.. Он существует?.. И вы готовы за него выйти! Отвечайте и перестаньте играть со мной в молчанку! О чем думал создатель, когда сотворил женщину, останется загадкой до конца света! Нет человека, который бы не задавался таким вопросом. Но я имею право знать имя похитителя… Кто только не ломал голову над этой загадкой!.. Недаром сатану изображают смеющимся!.. Я настаиваю на своем праве знать имя того, кто меня ограбил. Отвечайте!

— Я не намерена выходить замуж.

— Это не ответ.

— Я никого не люблю.

— Но вы меня любили… Молчите?.. Вы сами признались. Следовательно, вы любили меня любовью, которая могла умереть! Но неужели вы не видите, какую это бросает тень на мою репутацию? Вы меня любили и… разлюбили. Тем самым вы как бы утверждаете, что я не способен удержать женскую любовь. Что я гожусь лишь на то, чтобы внушить жалкое, мелкое чувство, которого не может хватить на всю жизнь! Я, видите ли, оказался вашим соседом в том возрасте, когда сердце молодой девушки особенно восприимчиво к впечатлениям! Меня выставляют на позор, делают из меня человека, способного вызвать лишь минутный каприз. Вы считаете, что меня можно любить, когда вздумается, а потом так же внезапно бросить? Представьте, что станут обо мне говорить! Я сказал: тень человека? Да ведь тень ему, по крайней мере, верна! Что же такое женщина? Во всем мироздании нет ничего ее чудовищнее, в природе нет ничего на нее похожего! Я, который всю свою жизнь преклонялся перед женской слабостью, был любезен и почтителен с женщинами, который был счастлив во всем, к чему бы ни прикасался, — и вдруг так несчастлив в любви! Как это может быть? В чем здесь секрет? За этим, должно быть, кроется какая-то страшная тайна. Фортуна улыбается мне с самой колыбели и отворачивается от меня, как только я подхожу к женщине! Быть может, вы объясните мне, в чем дело, хотя бы для того, чтобы оправдать своих сестер? Когда речь идет о любви незаконной, бесчестной, тогда все иначе. Тогда они… Я мог бы порассказать… Но я не стану ссылаться на победы подобного рода. То совсем другое дело! Верно, женщина — это мотылек-однодневка, а я нечто устойчивое, неизменное. Да, все они однодневки. А я смотрю за пределы сегодняшнего дня. У меня есть долг по отношению к моему роду. Они мотыльки. И пока я не научусь их избегать, меня будут преследовать неудачи — это ясно. Мотыльки! Они живут всего лишь день, и я утверждаю, что и духовная жизнь их не менее эфемерна… Как видите, мое суждение о вашем сословии всецело зависит от вас. В вашей власти изменить это мнение или увеличить число тех, кто его придерживается. Одумайтесь: ведь если в моих глазах навсегда померкнет идеал женщины, в этом будете виноваты вы, и только вы. Еще не поздно, вы можете его восстановить. Я люблю вас. Я внезапно прозреваю и вижу, что только вас и любил всю жизнь. Я иду к вам, прошу вашей руки, и вдруг — вы ко мне переменились! «Я переменилась, я не та, что прежде». Но что это значит? «Я не могу выйти замуж; я никого не люблю». Вы утверждаете, будто вам непонятно самое значение слова «любовь», называете ее «пустой мечтой» и в то же время объявляете, что когда-то меня любили! Значит, это я и есть — «пустая мечта»? Моя рука, мое сердце, мое состояние, имя — все сложено к вашим ногам, и все это вы отвергаете. Я пришел к вам — а вы меня гоните прочь. Но зачем я здесь, какая иная цель могла бы меня сюда привести, если не вера в вашу любовь? Вы меня приманили, а теперь отталкиваете и, верно, наслаждаетесь своею жалкой местью.

— Вы знаете, сэр Уилоби, что это не так.

— Неужели вы не верите мне, когда я говорю, что мое сердце свободно и что я также не нарушаю требований чести?

— Не в этом дело!

— В чем же, скажите! Вы видите, какую имеете надо мною власть. Хотите, сударыня, чтобы я стал перед вами на колени?

— Ах, нет! Мне было бы еще тяжелее.

— Так вам тяжело? Следовательно, вы верите в мою привязанность и отвергаете ее. Вы ведь поэтесса и, несомненно, считаете любовь вечной. И вы меня любили. А теперь говорите, что не любите. Где же тут логика, Летиция Дейл?

— Логика не свойственна поэтессам, если и считать меня за таковую на основании нескольких глупых стишков. Сама я себя поэтессой не считаю — среди прочих иллюзий я отделалась и от этой.

— Не клевещите, Летиция, на ту святую пору. Я ее помню, словно это было вчера: вот я проезжаю верхом мимо вашего коттеджа, вы сидите возле окна с пером в руке, волосы свесились на лоб. Когда-нибудь я закажу ваш портрет художнику, и он напишет его с моих слов, Да, вы были романтичны и простодушны, но глупой — никогда. Вы думали обо мне — так ли уж это глупо? Я помню тот день, когда мы с вами впервые шепнули друг другу заветное словцо — как вы затрепетали! Вы забыли, я — нет. Я помню, как повстречал вас на тропинке, когда вы шли в церковь. Я помню божественное утро моего возвращения из странствий, помню, как меня встретила прежняя Летиция, неизменная в своем постоянстве. Могу ли я это забыть? Эти картины моей юности я ношу с собою всю жизнь, они никогда не потускнеют. Напротив, чем дальше я от них удаляюсь, тем пристальнее вглядываюсь в них. Скажите, Летиция, разве ваш отец не изрек в свое время некоего пророчества? Сдается мне, я кое-что об этом слышал. Да, да, это точно.

— Он больной и старый человек. А старые люди цепляются за иллюзии.

— Спросите себя, Летиция, кто мешает его пророчеству сбыться? Ведь то, что он предсказывал, правда, если только правде дано восторжествовать в этом мире! Неужели вы переменились настолько, что не захотите порадовать отца? Я пойду к нему завтра, чуть свет.

— В таком случае мне придется пойти вслед за вами и вывести его из заблуждения.

— А я тогда объявлю, что вы питаете недостойное чувство к другому и стыдитесь в этом чувстве признаться.

— Это вам ничуть бы не помогло, хоть и было бы достаточно низко.

— Ват вам доказательство моей любви! Вы одна способны толкнуть меня на такой поступок, и никому, кроме вас, я не позволил бы обвинить меня в низости.

— Сэр Уилоби, я надеюсь, что вы дадите моему отцу спокойно умереть.

— Мы с ним вместе постараемся убедить вас.

— Можно подумать, что вы решили жениться во что бы то ни стало, на ком угодно, — лишь бы жениться!

— Только на вас, Летиция, только на вас!

— Я устала, — сказала она. — Сейчас очень поздно, и я предпочла бы закончить нашу беседу. Я не хотела причинить вам боль. Я верю, что вы говорили со мной искренне. Я не стану защищать ни весь женский род, ни себя. Скажу только, что в моем лице вы видите женщину все равно что умершую. Я могу еще быть счастливой по-своему, но во мне так мало жизни, что никакого иного счастья я уже не способна испытать. Что касается любви, я рада, что мне удалось вырваться из этого плена. Вы имеете в виду молодую женщину, в то время как я — старуха. У меня нет никаких стремлений, никакого тепла. Все, что у меня осталось, — это чисто инстинктивное желание сохранить жизнь, и я молю только о том, чтобы меня несло по течению, — самой плыть у меня нет сил. Нет, сэр Уилоби, не такая вам нужна жена. Покойной ночи.

— Скажите ваше последнее слово. Взвесьте его как следует. И — никаких условных сожалений. Итак, вы решительно отказываетесь?

— Решительно отказываюсь.

— Отказываетесь?

— Да.

— И для этого я принес в жертву свою гордость! Вы отказываетесь?

— Да.

— Унизился перед вами! И вот ваш ответ! Вы отказываетесь?

— Отказываюсь.

— Покойной ночи, Летиция Дейл.

Он пропустил ее вперед.

— Покойной ночи, сэр Уилоби.

— Я в ваших руках, — сказал он голосом, в котором одновременно слышались и мольба и угроза.

— Я вас не предам, — сказала Летиция.

— Могу я вам верить?

— Я уеду отсюда утром, до завтрака.

— Позвольте проводить вас наверх.

— Если вам угодно. Но я ни с кем не буду говорить, ни этой ночью, ни завтра утром.

— Я просто хотел продлить наше свидание хоть на миг.

Они покинули гостиную.

Юный Кросджей продолжал лежать, прислушиваясь к невидимому барабанщику, который нещадно выбивал свою дробь — то ли где-то внутри его черепа, то ли извне.

Дверь в лабораторию сэра Уилоби с шумом захлопнулась. Кросджей кубарем скатился с оттоманки, подкрался к оставшейся открытой двери гостиной и выглянул в коридор. Пробуждение Кросджея было полным! Он решил во что бы то ни стало выбраться из дому и провести остаток ночи не встречаясь ни с одним представителем человеческой породы, ибо нечаянно подслушанная новость превратила его в пороховой склад, который грозил вот-вот взорваться. Он пошел коридором и возле буфетной наткнулся на полковника де Крея.

— Так вот ты где! — воскликнул полковник. — А я-то за тобой повсюду охочусь.

Кросджей сообщил, что нашел дверь в свою комнату запертой, что он не знает, где ключ, и что сэр Уилоби в лаборатории.

Полковник повел мальчугана к себе в комнату и уложил на диван, укрыв его одеялом и подложив ему под голову подушку. Но мальчик не мог успокоиться. Ему хотелось говорить, плакать, рычать. Он ворочался с боку на бок, не зная, что и думать, и понимая только одно: по отношению к его обожаемой мисс Мидлтон совершено предательство.

— Послушай, мой милый, этак из тебя никогда не выйдет солдата! — крикнул ему полковник, приписывая беспокойство Кросджея его непривычке спать на узком диване.

Кросджею пришлось проглотить эту горчайшую из пилюль. Безотчетное чувство помешало ему облегчить свою смятенную душу и оправдаться, рассказав полковнику о мисс Мидлтон, и он так и проерзал на диване до рассвета. С первыми же лучами зари, когда его гостеприимный друг покоился на подушке, выставив наружу свой красивый профиль и обнаженные плечи, Кросджей вскочил на ноги и удрал.

«Он говорит, что из меня не выйдет солдата, а я вот поспал два часа, и с меня довольно!» — с гордостью подумал мальчик, вдыхая упругий воздух полей, разбуженных лучами еще неокрепшего солнца. Но, оглянувшись на Большой дом, он пришел в смятение, ибо не знал, как ему быть: он чувствовал, что готов взорваться и что рыцарственное рвение постоять за свою обожаемую мисс Мидлтон не позволит ему держать язык за зубами.