Эгоист

Глава пятая

Знаменательная встреча между сэром Уилоби Паттерном и мисс Мидлтон состоялась на мызе Черритон, усадьбе одного из местных грандов, где впервые воссияла эта восемнадцатилетняя звезда. У нее были деньги, здоровье и красота — небесное триединство, которое делает всех мужчин астрономами. Сэр Уилоби направил свой взгляд на это светило в уверенности, что светило ответит ему тем же. Но оказалось, что, для того чтобы привлечь ответный взгляд, следовало находиться в беспрестанном движении; он был всего лишь одним из своры. Многие его опередили; все были охвачены азартом погони. Ему пришлось задуматься: как бы половчее дать ей понять, что он — сэр Уилоби Паттерн? Это необходимо было сделать сейчас, пока чужие руки, — а, на взыскательный вкус сэра Уилоби, их было уже слишком много, — пока они своим прикосновением еще не успели осквернить ее перчаток. А она и в самом деле подавала свою ручку направо и налево, без разбору, каким-то темным кавалерам, прикосновение которых оставляет след. Ее Звездное Величество было чересчур любезно. Правда, это же обстоятельство заставило его, не теряя времени, еще толком ничего не разузнав о дичи, которую он взялся преследовать, присоединиться к охотникам… Он знал одно — что конкурс большой и что он, Уилоби, был в ее глазах лишь одним из многих.

Более искушенный в естественных науках, чем его соперники, он понимал, что тому, кого отметит своим выбором красавица, есть чем гордиться: это самый лестный комплимент, коим матушка-природа награждает мужчину. Ведь уже и наукой доказано, что на арене всеобщей борьбы успех даруется наисовершеннейшему. Вы распускаете свой пышный хвост более эффектно, чем ваши товарищи, зачесываете чуб более изысканно, чем они, песенка, которую вы напеваете, новее, шаг шире. Она взирает на турнир и останавливает свой выбор на вас. Однако любое превосходство имеет для нее магнетическую силу. Минуту назад она смотрела на вас, но вот увидите — стоит тому, кто в чем-то вас превосходит, ее поманить, и она плавно устремится к нему. Она тут ни при чем, такова ее природа, а природа служит гарантией, что род человеческий будет продолжаться в своих наисовершеннейших образцах. В том, что она избрала именно вас, заключается не только лестный комплимент, но и залог, что потомство будет самого высокого качества. Таким образом, наука — или, вернее сказать, некоторое знакомство с наукой — способствует развитию аристократического начала в обществе. Следовательно, успешная погоня и победа, одержанная над сворой соперников, убеждает вас в том, что вы — лучше всех. И, что еще важнее, убеждает в этом весь свет.

Уилоби продемонстрировал перед мисс Мидлтон свои пленительные качества, которыми затмевал соперников. В ход было пущено все: и пресловутая нога, и генетическая принадлежность к племени победителей, и горделивая осанка, и тон, исполненный высшего аристократизма, и артист-портной, и повелительная манера, дававшаяся ему с такой естественностью. И, наконец, вступивши в состязание позже других, он не успел утратить пыла и уверенности в победе. В сочетании с неуклонной энергией, достигавшей у него предельного напряжения всякий раз, как ему предстояло завоевать тот или иной приз, все эти преимущества делали его неотразимым. Он не щадил усилий, ибо страстно жаждал победы. Он ухаживал за ее отцом, так как ему было известно, что и мужчины — в особенности, когда у них дочь невеста, — тоже отдают предпочтение тому, кто делает наибольшую ставку, обладает наиглубочайшими карманами, владеет наиобширнейшими землями и оказывает наипочтительнейшее внимание родителям. Да, не только женщины, но и мужчины отличают наисовершеннейшего и всячески стремятся способствовать его успеху, блестящей иллюстрацией чему служило поведение мистера Мидлтона в критическую минуту, когда Уилоби — через какие-нибудь две-три недели после своего первого появления в Аптон-парке — задал его дочери некий знаменательный вопрос. Пораженная его бурным натиском, бедная девушка пригнулась, как молодое деревце, чуть ли не до самой земли. Она просила дать ей время. Но Уилоби не мог ждать и только тогда смирился, когда она заверила его, что никому другому не отдает предпочтения. Впрочем, ему тут же показалось этого мало. Подвергнув свои позиции хладнокровному обозрению, он увидел, насколько они слабее позиций противника: между тем как он был связан словом, мисс Мидлтон оставалась совершенно свободной. В свою защиту она выставила незнание света, с которым ей хотелось немного познакомиться, прежде чем окончательно связать себя словом. Он почуял опасность и предстал перед нею в одном из самых лукавых обличий великого бога любви. Он был бы счастлив исполнить ее просьбу, согласился бы томиться в ожидании ее руки, сколько она ни потребует, если б не его матушка, у которой одно заветное желание: чтобы новая хозяйка воцарилась в Паттерн-холле еще при ее жизни. Сквозь маску сыновнего долга просвечивало нетерпение любовника, однако причина, побуждавшая его торопить события, казалась убедительной.

Во всяком случае, она показалась убедительной доктору Мидлтону, полагавшему, что сэр Уилоби симпатичен его дочери. Он не был ей антипатичен, и она только просила дать ей год отсрочки, чтобы утолить свою девичью пытливость и посмотреть свет. Уилоби смилостивился, сократив, однако, срок до шести месяцев, а она из благодарности согласилась на помолвку. Но Уилоби не мог довольствоваться каким-то словечком, произнесенным невнятным шепотом: он умолил ее закрепить свое добровольное пленение клятвой и настоял на церемонии, свершившейся хоть и в узком семейном кругу, но обставленной весьма торжественно. У нее были здоровье, и красота, и — в качестве позолоты к этим двум дарам — деньги. Деньги не были для него таким уж непременным условием, но обладание ими придавало его невесте еще больше блеску в глазах света. Между тем свора лающих соперников все еще неслась ему вслед, время от времени уныло подвывая на луну. Нет, нет, связать ее, и поскорее!

Он постарался придать помолвке как можно больше гласности, превратив ее в торжественный обмен клятвами. И в самом деле, если она в силах произнести: «Я ваша», то отчего бы ей не сказать: «Я всецело принадлежу вам, я ваша ныне, и присно, и во веки веков, я клянусь вам в этом и никогда не отступлюсь от своего слова, в душе я уже ваша жена, вся ваша, без остатка, и эта помолвка освящена небесами»? Впрочем, к этим словам она с благоразумным великодушием, от которого повеяло некоторым холодком, добавила: «Поскольку это будет зависеть от меня». Тогда сэр Уилоби заставил мисс Мидлтон подвергнуть его такому же допросу и отвечал горячо и убежденно, связывая себя безвозвратно и не оставляя сомнения в своей любви.

«Итак, я любима!» — восклицала она про себя, с изумлением и наивной доверчивостью прислушиваясь, не отзовется ли в ее сердце ответное эхо. Едва успела она подумать о любви, как та перед нею явилась. Еще не вложила в свои размышления о ней всего жара души, а она уже была тут как тут. Любовь еще только мерещилась ей, как одно из отдаленных благ необъятного мира, как укрытая где-то в дремучих лесах, за морями и океанами, подернутая дымкой, роковая, прекрасная и трепетная тайна — слишком еще далекая, чтобы собственное ее сердечко начало трепетать ей в лад. Она думала о любви, как о чем-то, что должно будет обогатить ее мир, наполнить его новым содержанием.

И вот с этими-то представлениями о любви мисс Мидлтон согласилась участвовать в процессе естественного отбора.

Между тем лучший из лучших громко трубил победу. Он был воплощением научной аксиомы: при одном взгляде на него было видно, что он и есть «наиболее приспособленный». Роду Паттернов было обеспечено выживание. «На здоровье я стал бы настаивать в первую очередь, даже в ущерб всему остальному, — признался сэр Уилоби своей старинной поклоннице, миссис Маунтстюарт-Дженкинсон. — Впрочем, у нее есть все: происхождение, красота, порода, она на редкость образованна и к тому же богатая наследница. Словом, она — совершенство».

Вдобавок он тонко дал понять собеседнице, что ему даже не пришлось поступиться своей обостренной щепетильностью, так как он вырвал мисс Мидлтон из толпы прежде, чем та успела обдать ее своим тлетворным дыханием. Разумеется, всего этого он так прямо не сказал; он лишь позволил себе отозваться с сарказмом обо всех этих девицах, которые привыкли тереться в свете, бок о бок с представителями противоположного пола, держаться с ними на равной ноге и ничуть не меньше осведомлены о конъюнктуре на ярмарке; о да, все они невинны, разумеется, но нетронутыми их уже не назовешь. То ли дело — мисс Мидлтон! Это настоящий идеал, плод, сорванный по росе, с неподдельным румянцем свежести.

Ни одна дама не встанет на защиту своей младшей сестры, которая, быть может, лишь следует по ее стопам, когда приподнимает край вуали, чтобы показать себя и взглянуть на белый свет. Всему миру известно, что неведение — ничуть не более надежная гарантия, нежели пресловутая сорочка, которая якобы хранит родившегося в ней от гибели в морской пучине. И однако, ни одной из наших светских дам и в голову не придет взбунтоваться против этого требования совершенной нетронутости, серебряной белизны — требования, продиктованного элементарной мужской чувственностью и отдающего любострастием восточного деспота. Итак, миссис Маунтстюарт поздравила сэра Уилоби с призом, который достался ему на этой азиатско-европейской ярмарке.

— Покажите ее мне, — сказала она, и мисс Мидлтон была представлена ей на обозрение.

Губы у нее были из тех, что сами собой складываются в улыбку: уголки рта, чуть припухшего посередине, поднимались к ямочкам на щеках. Разрез глаз как бы повторял общее направление рта, и, подобно тому как тот, неприметно, как бы растаяв, переходил в прозрачную нежность щеки, сверкающая между ресницами полоска света обрывалась где-то на полпути к вискам. Черты ее лица казались веселыми подружками, ни одна из них не претендовала на строгую правильность. Нос не стремился играть среди этих шалуний роль суровой гувернантки и вместе с тем не располагал к фамильярности. Отражение осиновой рощи в пруду, ожидающей дуновения ветерка, чтобы затрепетать всеми своими листьями, — вот образ, который могло бы навеять это лицо влюбленному, если бы он обладал некоторым воображением; ровная, спокойная белизна этого лица нарушалась только легким румянцем, а на щеках все время играли ямочки. Взгляд карих глаз, покоящихся между век, как в оправе, порою затуманивался, не теряя, впрочем, своего постоянного выражения живости. Волосы, несколько более светлого оттенка, чем глаза, вздымаясь над челом и свиваясь на затылке в узел, осеняли треугольное личико шаловливой нимфы лесов. Впрочем, напрасно вы стали бы искать в этом лице признаков буйного своеволия или неумения владеть собою, — даже если при взгляде на маленький круглый подбородок у вас и возникло бы такое впечатление, плавный изгиб рта, большого и почти всегда сомкнутого, это впечатление бы развеял. Глаза, такие быстрые, когда их оживляла веселость, в минуту задумчивости смотрели покойно и твердо, и тогда даже волосы — цвета бука зимою — словно теряли свои капризные волнистые очертания и выпрямлялись, придавая ее внимательному взгляду еще больше строгости и сосредоточенности. Сокол, парящий в небе на распростертых крыльях и вдруг заприметивший добычу, может дать представление об этой внезапной смене выражений у девушки, которую Уитфорд уподобил Горному эху, а миссис Маунтстюарт-Дженкинсон объявила «прелестной фарфоровой плутовкой».

Сравнение Вернона, должно быть, родилось под впечатлением ее мгновенной и, можно сказать, музыкальной отзывчивости. И хотя обществу девятнадцатилетней невесты кузена Вернон предпочитал беседу ее ученого отца, он все же не мог оставаться совершенно равнодушным к обаянию ее голоса и к живости ее разговора, в котором его тонкий вкус улавливал перлы подлинного остроумия, столь отличные от фальшивых блесток, выдаваемых за таковое в свете. Правда, он не мог привести ни одной реплики мисс Мидлтон, которая бы говорила о ее блестящем остроумии, и когда он все же отважился упомянуть это ее качество в беседе с миссис Маунтстюарт, та даже несколько удивилась.

— Особенного остроумия, по правде сказать, я у нее не приметила, — сказала она. — Видно, вы умеете его в ней пробуждать.

Этого остроумия, впрочем, никто, кроме Вернона, не замечал. Очевидно, испорченный светский вкус требует шума и треска, решил Вернон. И чтобы доказать себе незаурядность умственных дарований мисс Мидлтон, он стал припоминать некоторые ее речения. Для этого ему не пришлось напрягать память, но, — удивительное дело! — хоть самому ему они казались исполненными смысла, стоило начать пересказывать их другому, как значение их тотчас улетучивалось. Правда, он не мог передать ее манеру, но не в одной же манере дело! Многое, вероятно, объяснялось ее умением схватывать все мимолетные нюансы разговора; чтобы дать понятие о характере ее остроумия, пришлось бы привести весь разговор в целом. Но как удержать в памяти всю остальную, такую громоздкую, часть разговора? Словом, поскольку не было никакого смысла спорить о том, что, по всей видимости, служило источником наслаждения и душевного отдохновения для него одного, Вернон решил не возвращаться больше к этой теме. Его раздражало, что кругом расхваливали ее красоту, в которой он как раз не находил ничего особенного. В угоду сэру Уилоби все старались определить тип ее красоты, утверждая, что он наиболее выгодно оттеняет его собственный, мужской тип красоты. Одни сравнивали ее с теми изысканными цветами на рисовой бумаге, что призваны изображать придворных дам китайского императора. Нарядите ее француженкой, говорили другие, и увидите, что она будто сошла с гобелена: там, и только там, утверждали они, ее место, — на лужайке, среди фонтанов и лютен, среди этих никогда не существовавших и тем не менее бессмертных шелковых пастушек, внимающих нежным нашептываниям влюбленных пастухов! Леди Буш вспоминала столь дорогие ей черты леонардовских мадонн и ангелов Луини^{13}, а леди Калмер, которой довелось однажды видеть серию пастельных портретов, списанных с девушек из аристократических французских фамилий, была убеждена, что среди этих изображений она встретила точную копию мисс Мидлтон. Кто-то еще, припомнив виденную им античную скульптуру, изображавшую флейтиста, вздумал было сравнить рот мисс Мидлтон с вытянутыми трубочкой губами музыканта. Сравнение это, впрочем, было тут же отвергнуто, как явный гротеск.

Миссис Маунтстюарт на этот раз тоже постигла неудача. Ее определение: «Прелестная фарфоровая плутовка», вызвало неудовольствие сэра Уилоби. «Но почему же плутовка?» — спросил он. Эта формула тем более его раздосадовала, что словечки миссис Маунтстюарт славились своею точностью; ему же казалось, что безукоризненное воспитание и превосходные манеры его невесты говорят против такого сравнения. Клара молода, здорова и хороша собою, а следовательно, годится для того, чтобы сделаться его супругой, матерью его детей и красоваться рядом с ним в фамильной галерее Паттернов. А этой парой в самом деле можно было залюбоваться! Когда он шел с нею рядом, нежно к ней склонясь, ее несходство с ним сладко пронзало все его существо, заставляя еще острее чувствовать, что она — его второе, его женское «я». Он завоевал ее с налета, приступом, а теперь ухаживал за нею по всей форме, с мужественным самообладанием и столь любезной девичьему сердцу предупредительностью. Он умел дать ей понять, как высоко ее ценит, не роняя при этом и себя, что чрезвычайно полезно, когда ухаживаешь за девицей, у которой нет недостатка в уме! Она чувствует себя вдвойне польщенной высоким мнением поклонника, который не поступается собственным достоинством. То были счастливые дни, когда он горделиво, верхом на своем вороном Нормане, въезжал в ворота Аптон-парка, зная, что его возлюбленная уже ждет его и по учащенному биению собственного сердца догадывается о его приезде.

От ее ума, столь же впечатлительного, как и ее сердце, не ускользала ни одна характерная черточка сэра Уилоби, и это доставляло ему неизъяснимую радость. Она запоминала словечки, оброненные им невзначай, замечала его привычки и особенности, как не запоминала и не замечала ни одна женщина до нее. Он был благодарен Вернону за то, что тот должным образом оценил ее ум. Ну, конечно же, она умна! Чем дальше, тем больше негодовал сэр Уилоби на неудачную эпиграмму миссис Маунтстюарт-Дженкинсон.

У нее был ум, способный понять его; сердце, созданное его обожать, и редкое для девушки ее возраста умение держаться.

— Почему же «плутовка»? — добивался он.

— Я же сказала: фарфоровая, — оправдывалась миссис Маунтстюарт.

— Да, но меня смущает слово «плутовка».

— Эпитет «фарфоровая» все объясняет.

— У нее самые строгие понятия о чести.

— Я ни на минуту не сомневаюсь в ее нравственности!

— Ее манеры безукоризненны.

— Как у принцессы крови!

— Я нахожу ее совершенной.

— Что не мешает ей быть очаровательной фарфоровой плутовкой.

— Вы имеете в виду ее наружность или ее душевные качества?

— И то и другое.

— Где кончается — «фарфор» и где начинается «плутовка»?

— Они нераздельны.

— Но «плутовка» и хозяйка Паттерна — понятия несовместимые.

— Отчего же? Это внесет разнообразие в наше общество и оживит Большой дом.

— Откровенно говоря, «плутовка» не совсем в моем стиле.

— Зато она будет дополнением к вашей личности.

— Вам она нравится?

— Я в нее влюблена! Я бы с ней в жизни не соскучилась. Послушайте-ка лучше моего совета: берегите ее, как фарфор, и веселитесь с ней, как с «плутовкой»!

Сэр Уилоби кивнул в ответ, так, впрочем, ничего и не поняв. Поскольку в нем самом не было ничего от плутишки, то и невеста его не могла быть плутовкой. Озорство, капризы и фокусы были противны его натуре, и поэтому он полагал, что не мог выбрать в дополнение к своей особе существо, заслуживающее наименования «плутовки». Его ангел-хранитель не допустил бы этого! При более близком знакомстве с мисс Мидлтон его первое впечатление о ней только укрепилось. Не так ли вершится правосудие: предварительное следствие дает свое заключение, а суд присяжных подтверждает выводы предварительного следствия. Наблюдая Клару, сэр Уилоби все больше утверждался в своем первоначальном мнении о ней, считая ее подлинной носительницей женского начала, — другими словами, паразитирующим растением, сосудом, готовым принять священное вино. Он стал все больше посвящать ее в таинства науки о сэре Уилоби Паттерне, а она — все меньше робеть и все чаще задумываться.

— Я сужу о ней на основании ее характера, — возвестил он однажды миссис Маунтстюарт.

— А вы уверены, что возможно постичь характер молодой девицы?

— Полагаю, что мне это удалось.

— То же самое думал человек, нырнувший в колодец за луною.

— Однако до чего вы, женщины, презираете свой пол!

— Ничуть. Просто у нее еще нет характера. Вам предстоит его формировать. Будьте же с нею повеселее, прошу вас! Не гоняйтесь за отражениями. Следите за игрой ее лица и за ее повадками — и вы больше узнаете о ее характере, чем если будете пытаться проникнуть в недра ее души. Она очаровательна, но не забывайте, с кем вы имеете дело.

— С кем же в конце концов? — вскинулся сэр Уилоби.

— С фарфоровой плутовкой.

— Видно, мне этого так никогда и не понять.

— Тут уж я бессильна вам помочь.

— Но самое слово — «плутовка»?

— Я сказала: прелестная плутовка.

— По-вашему, она хрупкая?

— Этого я не берусь утверждать.

— Вы хотите сказать — невинная резвушка?

— Если угодно. Из нежного материала и чудесной выделки.

— Вы, должно быть, имеете в виду какую-нибудь дрезденскую статуэтку, которую она вам напоминает.

— Пожалуй.

— Нечто искусственное?

— Неужели вы предпочли бы натуру?

— Я доволен Кларой такой, какая она есть, миссис Маунтстюарт, с ног до головы.

— Вот и прекрасно. Иногда она будет забирать бразды в свои ручки, но чаще они будут у вас, и все пойдет отлично, мой дорогой сэр Уилоби.

Как и все мастера экспромта, миссис Маунтстюарт терпеть не могла, чтобы ее быстрый приговор подвергался критическому разбору. Она оставляла контуры своих моментальных зарисовок неопределенными, рассчитывая на столь же моментальное восприятие, а отнюдь не на анатомическое вскрытие. Пытаясь прочитать характер мисс Мидлтон, она руководствовалась теми же внешними признаками, какими пользовалась, читая характер сэра Уилоби. Его физиономия и повадки раскрывали перед нею блистательного гордеца, имеющего все основания гордиться.

Совет миссис Маунтстюарт был мудрее ее собственного образа действий, ибо она остановилась, едва проделав два-три шага на том самом пути, каким рекомендовала следовать сэру Уилоби. Он же, завоевав руку мисс Мидлтон, полагал, что владеет ее сердцем и что ему остается лишь выяснить, так же ли всецело принадлежит ему ее душа. Итак, наш влюбленный пустился исследовать глубины, не заручившись начертанным Природою путеводителем, с помощью которого он мог бы поверять свои открытия. Подобные исследования опасны еще и оттого, что, не обнаружив желаемых ростков там, где мы их ожидали увидеть, мы тотчас принимаемся насаждать их искусственно, тогда как девственная почва не терпит подобного вмешательства. Между тем в чертах лица мисс Мидлтон можно было легко прочитать суть, лежащую в основе ее характера. Сэр Уилоби мог бы заметить, что перед ним натура вольнолюбивая, которую возможно подчинить себе, лишь даровав ей если не свободу, то, по крайней мере, видимость свободы — простор. К несчастью, вместо того чтобы всматриваться в ее черты, как в окна, открывающие доступ в душу, он предпочитал смотреться в них, как в зеркало. Глядя на эти черты, дышавшие приветом и лаской, счастливому любовнику и в самом деле не мудрено было забыть о том, что он и она — раздельные существа. Впрочем, сэр Уилоби обнаружил, что кое в чем их мнения не совпадают, а такое расхождение во взглядах с собственной невестой лишало его покоя. Снова и снова возвращался он к этой теме, пытаясь показать Кларе — то в одном, то в другом освещении — всю ошибочность ее позиции. Он хотел бы видеть в ней свое подобие, но только в женском облике. Когда в ответ на его прорвавшееся неудовольствие тем, что она продолжает стоять на своем, она с живостью сказала: «Еще не поздно, Уилоби», он почувствовал себя глубоко уязвленным; ведь он желал только одного: найти в ней податливый материал, которому бы он мог придать нужную форму. Он прочитал ей целую лекцию о бесконечности любви. Как могла она сказать, что еще не поздно? Они ведь обручены, они соединились навеки, их уже ничто не может разлучить! Она внимательно слушала его, и вечность представлялась ей в виде тесного узкого коридора, в котором безостановочно и монотонно звучал один и тот же голос. Однако она продолжала его слушать. Она сделалась чрезвычайно внимательной слушательницей.