Эгоист

Глава сорок первая

В то самое время, как юный Кросджей, наткнувшись на запертую дверь, опрометью бежал по лестнице вниз, Летиция сидела у Клары и делилась с нею своими опасениями за этого злополучного отрока, перебирая все бедствия, какие могли его постичь. Когда после полуночи Летиция вышла, Клара долго вслушивалась в тишину — где-то раздался голос сэра Уилоби. По его интонациям Клара догадалась, что мальчика в доме нет.

Тщетно прождав возвращения Летиции, она разделась, легла в постель и попыталась уснуть. Она устала от борьбы. Странные мысли завладели ее юной головкой — мысли о том, что сознание исполненного долга может одержать верх над отвращением. Живут же люди внутренней жизнью, не обращая внимания на свои вкусы и пристрастия! Она чувствовала, что пасует перед сэром Уилоби, перед его необычайным искусством брать человека измором. Много ли она выиграла своим сопротивлением? С каждой попыткой она, казалось, только растрачивала душевные силы, между тем как очертания будущего вырисовывались все туманнее: с каждым шагом, вместо того чтобы приближаться к свободе, она все глубже увязала в неволе. Озираясь на пройденный путь, она поражалась тому, как много ею сделано и как мало от всего этого толку. Впереди было решительное объяснение о отцом, и ей предстояло выступить в качестве непримиримой бунтарки.

Эта мысль больше всего и угнетала ее сейчас. Доктор Мидлтон еще ни разу с ней не заговаривал после того, как узнал о ее неудавшейся попытке к бегству. Но тягостное объяснение было неминуемо, как бы ни хотелось Кларе оградить от него отца — да и себя тоже. Главное же, что ее мучило, — это сознание их взаимной отчужденности, того, что они противостоят друг другу, как враги, — а все из-за этой наиболее загадочной из мужских слабостей, мысль о которой она упорно от себя отгоняла, не отваживаясь — даже намеком, даже про себя назвать ее настоящим именем! Она лишь позволила себе дважды воскликнуть: «Вино, вино!» — дивясь таинственной власти этого зелья над столь почтенными людьми — власти более могущественной, нежели власть здравого смысла. Клара была еще слишком молода, чтобы понять, что ее собственное непростительное поведение придавало такую магнетическую силу этому всеутешающему напитку в глазах почтенного джентльмена, обманутого в своих законных родительских ожиданиях. Почему он должен соглашаться на разлуку с бесценным портвейном и потакать прихоти капризной дочери, задумавшей совершить клятвопреступление? Он склонял это слово на все лады. Это был тяжкий, непростительный грех. Разумеется, вино по-своему окрашивало ее проступок — ведь двух-трех капель этого напитка довольно, чтобы изменить цвет воды в какой угодно чаше, — но таи или иначе, это был тяжкий грех, недостойный дочери доктора Мидлтона.

Клара была слишком юна, чтобы принять все это в соображение. Она была готова искупить свою вину любой ценой, унизиться, если нужно, лишь бы за этим последовала свобода. Покуда она была скована, она не могла рассуждать ни о чем другом. Она даже не чувствовала всей тяжести своего проступка — быть может, оттого, что Уилоби, заявляя свою претензию, не сумел тронуть ее сердце. Признавая себя виновной в непостоянстве, она успокаивала свою совесть тем, что когда-нибудь, со временем, вникнет в свою вину, покается в ней и сделает все, чтобы ее искупить. Как знать, быть может, в наказание она даже обречет себя на безбрачие! Ну, да какая это казнь!

Утром она постучалась к Летиции. Никто ей не ответил.

Когда она спустилась к завтраку, ей сообщили об отъезде мисс Дейл. Мисс Изабел и мисс Эленор опасались, не случилось ли чего у нее дома. Вернона нигде не было видно, и Клара попросила полковника наведаться в коттедж и постараться разузнать что-нибудь о Кросджее. Услужливый, как всегда, полковник взялся исполнить ее поручение; он хотел убедить ее, что тревожиться за мальчика нет оснований, и уже собрался рассказать ей все, что ему известно, но в эту минуту доктор Мидлтон подошел к дочери и увел ее в библиотеку.

Сэр Уилоби вынул из кармана часы: прошло десять минут. Превосходные тетушки робко осведомились о самочувствии их драгоценного племянника, и он испугался, как бы его наружность не выдала катастрофического положения, в каком он очутился. Все свое поведение минувшей ночи он расценивал, как бред, — хорошо еще, что Летиция оказалась просто помешанной. Да, это было великое счастье. Ее отказ принять его до нелепости великодушное предложение был не чем иным, как вмешательством попечительной судьбы, в нужную минуту помрачившей бедняжке рассудок. В скромности Летиции он не сомневался. Однако как она ничтожна: отказаться от последнего шанса, который ей предоставила судьба! Так вот она, хваленая женская преданность!

Время летело. С минуты на минуту можно было ожидать появления миссис Маунтстюарт. Он не мог парировать ее выпады, не имея в голове готового плана действий. Без такого плана он был безоружен. Но как ни напрягал он ум, в голове его проносились лишь какие-то смутные фантасмагории. Он уже не в состоянии был притворяться, будто сатанинское «Дважды!», произнесенное миссис Маунтстюарт, относилось к тому, как сам он в свое время дважды обманул ожидания Летиции. Нет, то был безошибочный отголосок речей леди Буш. Если б они знали! Того и гляди, по всему графству громовым раскатом пронесется: «Трижды». Да, три женщины его обманули, одна за другой. И такое будут говорить о человеке, который мог бы прослыть величайшим ловеласом своего поколения, если бы превыше всего не ставил долг по отношению к своему роду! Вот она, награда добродетели!

Когда, по его часам, прошло пятнадцать минут, он постучался в библиотеку. Доктор Мидлтон распахнул перед ним дверь.

— Я вам не помешал?

— Проповедь идет к завершению, скоро дьячок встрепенется и скажет свое «аминь», — ответил преподобный доктор.

Клара плакала.

Сэр Уилоби подошел к ней — весь участие. Проповедь доктора Мидлтона, судя по состоянию его серебристой гривы, была бурной.

— Я надеюсь, сэр, — сказал Уилоби, — вы не придали слишком большое значение пустяку.

— Я полагаю, сэр, — ответствовал доктор, — что мне удалось произвести достаточно внушительное впечатление, а это и входило в мою задачу.

— Клара! Дорогая моя Клара!

Уилоби коснулся ее плеча.

— Смею вас заверить, сэр, — сказал доктор Мидлтон, — что она искренне раскаивается в своих поступках.

— Любовь моя! — произнес Уилоби шепотом. — Это всего лишь небольшое недоразумение. Позвольте мне взять всю вину на себя, хоть я и теряюсь в догадках, в чем я мог провиниться. Не плачьте, молю вас! Соблаговолите взглянуть на меня. Я ни за что не стал бы подвергать вас допросу.

— Вы ни в чем не виноваты, — ответила Клара, всхлипывая.

— Разумеется, Уилоби не виноват. Это не он, — в нарушение всех приличий и долга, совершил попытку к бегству, и не он повинен в том, что мой коллега схватил простуду, — сказал ее отец.

— Дьячок уже произнес слово «аминь», сэр, — напомнил Уилоби.

— И смею вас уверить, сэр, священник трудился в поте лица своего, покуда не услышал заключительную реплику дьячка, — со стоном изнеможения произнес доктор Мидлтон. — Теперь я имею некоторое представление о том, чего стоил Аврааму его подвиг. Ибо, как бы подобная проповедь ни отозвалась на чаде, для родителя это — сущее жертвоприношение.

Уилоби принялся утешать свою милую Клару:

— Как мне жаль, что меня не было подле вас и я не мог разделить с вами вашу невзгоду. Быть может, вы не стали бы проливать слезы. Верно, я не проявил достаточного терпения в наших небольших размолвках. Да, да, я должен признаться: я был нетерпелив. Я подчас бываю раздражителен.

— У меня у самого раздражительный характер, — возразил доктор Мидлтон, — что не помешало мне, надеюсь, быть примерным супругом. К тому же я не понимаю, как можно вспышку раздражения, и, по всей вероятности, справедливого, считать за смягчающее вину обстоятельство, когда речь идет о попытке совершить форменное клятвопреступление.

— Проповедь окончена, сэр.

— Это всего лишь эхо! — Доктор Мидлтон добродушно помахал рукой. — Считайте это за дальние раскаты утихающего грома.

— Вашу ручку, любовь моя! — вполголоса проговорил Уилоби.

Кларина рука не шевельнулась, и доктор Мидлтон не преминул это заметить.

Он отошел к окну и, когда, повернувшись к парочке вновь, обнаружил, что она пребывает все в той же позиции, издал короткий предупредительный кашель.

— Это жестоко! — сказала Клара.

— Жестоко? Жестоко просить тебя подать руку тому, кому она принадлежит по праву? — спросил ее отец.

Она снова заплакала.

Уилоби склонился над ней в молчании.

— Неужели я должен каждые полчаса выдерживать сцену, какая мало кому из родителей выпадает раз в пять лет? — воскликнул доктор Мидлтон.

У Клары судорожно передернулись плечи. Она опустила голову.

— Дорогая моя — ручку! — флейтой заливался Уилоби.

Рука поддалась, словно льдинка, сорвавшаяся с крыши под воздействием внезапной оттепели. Уилоби прижал ее к груди.

Доктор Мидлтон расхаживал по комнате, заложив руки за спину. Воцарившееся молчание, казалось, говорило, что он здесь лишний.

— Чтобы не мешать распуститься почкам, старик мороз удаляется восвояси, — добродушно проговорил он. — «Jam ver egelidos refert tepores»[27]^{62}. Итак, скажем зимним бурям прости. Позвольте же мне на время вас покинуть.

Клара и Уилоби, как по сигналу, повернулись к нему — но какая разница была в их лицах!

— Дитя мое?

Доктор Мидлтон подошел к Кларе и мягко положил ей руку на плечо.

— Да, отец, я скоро к тебе выйду, — сказала она и улыбнулась в ответ на его невысказанную просьбу извинить его за словесную бурю, которую он был вынужден на нее обрушить.

— Я попросил бы вас остаться, сэр, — возразил Уилоби.

— Но я чувствую, что мое присутствие вас замораживает.

Клара этого не оспаривала.

Уилоби, напротив, горячо возражал.

Кто же из них в таком случае больше походил на влюбленного? На мгновение доктор Мидлтон решил этот вопрос в пользу дочери.

— Я выйду к тебе в сад, — сказала Клара.

— Постойте, сэр, — снова вмешался Уилоби. — Дайте нам свое благословение перед тем, как нас покинуть.

— От всей души, — сказал доктор Мидлтон и неопределенно помахал рукой в воздухе.

— Я выйду очень скоро, отец, — сказала Клара.

— Пусть Клара назначит день! — потребовал Уилоби.

— Я не могу! — воскликнула Клара, доведенная до крайности.

— День этот будет безусловно значительным, когда он наступит, — произнес ее отец. — Но, насколько я понимаю, сейчас важнее всего решить, когда ему наступить. Прикиньте это между собою сами.

— Но я уже решил.

— В таком случае я покидаю поле боя. Назначайте, какой вам угодно.

Клара подавила готовый уже вырваться нетерпеливый возглас Ей нужно было, чтобы отец поскорее оставил их вдвоем.

От ее предусмотрительной сдержанности веяло чем-то зловещим. Нельзя было терять ни минуты! Уилоби понимал, что его ожидает, как только он останется наедине с Кларой: доктор Мидлтон был единственным трибуналом, перед которым Клара трепетала, и следовало добиться бесповоротного решения, покуда он еще не ушел. Рассчитывая, что в Кларе заговорит инстинкт самосохранения, он вполголоса произнес: «Милая!» — и протянул к ней обе руки, словно вот-вот ее обнимет. Грозный призрак поцелуя навис над ней.

Увидев, что отец принял эту демонстративную нежность за чистую монету и готов удалиться, она покорно замерла.

Но Уилоби настиг его в дверях.

— Выслушайте нас, сэр. Не уходите. Останьтесь, прошу вас. Боюсь, что мы еще не пришли к полному согласию.

— Если вы и в самом деле так считаете, — сказала Клара, — то тем более вам не следовало бы беспокоить моего отца.

— Я люблю вашу дочь, доктор Мидлтон. Я ее добивался и завоевал ее. Я получил ваше согласие на союз с ней и был счастливейшим из смертных. Каким-то необъяснимым для меня образом, — дочь ваша или не хочет, или не может сказать мне, каким именно, — я ее обидел. Можно быть виноватым и не знать за собою вины. Я не претендую на непогрешимость. Я прошу ее либо простить меня, либо объяснить, в чем моя вина. Она не соглашается ни на то, ни на другое. Если бы я был на ее месте, а она на моем, — ах, что бы она ни сделала, пусть даже самое худшее, что только можно себе представить! — я не был бы способен… я надеюсь, что не был бы… разорвать наш союз. Когда я люблю, я люблю. Мы обручены, и это в моих глазах — обязательство, священное и нерушимое. Какие бы у меня ни были недостатки, одно свойство я вменяю себе в заслугу — верность до конца. Каким бы смешным это свойство ни казалось в глазах света! Да, я признаю за собой великое множество недостатков и это одно-единственное достоинство, которое, впрочем, ваша дочь как будто не слишком ценит. Попросту говоря, я, должно быть, принадлежу к той неразумной части человечества, к той собачьей его породе, которую именуют верной, и разделяю судьбу этой породы. Я знаю, как смешон человек, кричащий, когда ему больно, и не прошу сочувствия. Считайте меня неудачником. Но мне невыносимо нарушение слова. Для меня подобный поступок был бы равносилен самоубийству. Существуют правила, на соблюдении которых цивилизованный человек обязан настаивать. Вся наша общественная структура зиждется на этих правилах. И я считаю всякое обещание священным и незыблемым как для себя, так и для других. Если бы это было не так, свет давно превратился бы в карнавальную оргию. В данном случае… ах, Клара, любовь моя, ведь и у вас есть принципы, я знаю! Вы унаследовали их от рождения, впитали их с младенческих лет. И неужто я, сам того не ведая, совершил проступок, которому нет прощения? Вы даже не желаете назвать мою вину!.. Не говоря уже о моем горе… С точки зрения простой справедливости… Да, да, откинем на время мою личную заинтересованность, горе, боль и даже мысль о том, на что бы я сам, своею волей ни за что не пошел… Но по справедливости… Боюсь, сэр, что я плохой адвокат, я не владею ораторским искусством…

— Сэр, данные обстоятельства не нуждаются в Цицероновом красноречии. Продолжайте, — сказал доктор Мидлтон, который во все время тирады сэра Уилоби одобрительно кивал головой.

— Итак, я осмеливаюсь заявить со всей беспристрастностью, — как бы неуместно это ни звучало в устах человека, испытавшего столь острую боль, — что нарушение слова мне глубоко ненавистно.

Доктор Мидлтон завершил очередной кивок головой в такт благополучно закруглившемуся обороту предыдущего оратора.

— Мне, со своей стороны, — сказал он, — тоже ненавистно нарушение слова. Беспристрастно, говорите вы? Беспристрастно можно судить, можно вынести беспристрастный приговор — но можно ли беспристрастно ненавидеть? Я полагаю, сэр, когда мы говорим, что нам нечто глубоко ненавистно, противно, омерзительно, мы не сидим в судейском кресле. Да, мы этим как бы даем себе отвод, как судьям. И вместе с тем отвращение наше к дурному поступку есть факт. Должно быть, сэр, вы хотели сказать не «беспристрастно», а «независимо от личных интересов». Это вполне достаточно выразило бы ваши чувства.

Взглянув на собеседника из-под бровей, доктор продолжал:

— Ей было выдано все сполна, Уилоби. На самом недвусмысленном английском языке, и притом с олимпийской непреклонностью. Я полагаю, что нет нужды ко всему этому возвращаться.

— Прошу прощения, сэр, но сам я еще не прощен.

— Остальное вы должны пролепетать на ушко друг другу. Когда я оказываюсь наедине с двумя голубками, я чувствую себя неуклюжим старым индюком.

— Да, да, оставь нас, отец, — тихо сказала Клара.

— Сначала соедините наши руки и позвольте мне именовать вас тем же титулом.

— Протяни же руку этому славному человеку, Клара, и крепко ее пожми! Влюбленному нельзя перечить. Он просит только то, что принадлежит ему по праву.

— Это свыше моих сил, отец.

— Но как же свыше твоих сил? Раз ты с ним обручена, раз ты уже ему принадлежишь!

— Я не испытываю склонности к браку.

— Это не причина.

— Я не достойна…

— Чушь и вздор!

— Я прошу его вернуть мне слово.

— Безумие!

— У меня нет к нему любви.

— Стыдись, Клара Мидлтон! Что за ребячество?

— Ах, дорогой отец, оставь нас вдвоем.

— Но что я сделал, Клара? В чем моя вина? Назовите ее!

— Отец, отец, оставь же нас! Вдвоем мы скорее договоримся…

— Разве мы с вами мало говорили, Клара? — перебил ее Уилоби. — И что же? Вы снова скажете, что любили и разлюбили, что ваше сердце принадлежало мне, а теперь больше не принадлежит, что вы его у меня отнимаете. Жертва, которую вы от меня требуете, стоила бы мне моей репутации, жизни! За что? Я тот же, что и был. Я любил и люблю вас. Мое сердце принадлежит вам и будет век вам принадлежать. Вы моя невеста, моя жена. Что я сделал?

— Вы правы, — вздохнула Клара. — Разговоры бесполезны.

— Однако, дитя мое, не бесполезно было бы сообщить джентльмену, которому ты обещалась стать женой, на каком основании ты к нему переменилась, что вызвало твою внезапную антипатию?

— Я не могу этого сказать.

— Но сама ты хоть знаешь, в чем дело?

— Если бы знала, я постаралась бы преодолеть эту антипатию.

Доктор Мидлтон обратился к сэру Уилоби.

— Не кажется ли вам, сэр, что мы стали бы напрасно добиваться от этой особы анатомического обоснования ее каприза? У молодых девиц капризы подчас вырастают до чудовищных размеров, но, лишенные каких бы то ни было органов, артерий, мозга и соединительных тканей, они не поддаются ни скальпелю хирурга, ни микроскопу ученого. Ваше стремление докопаться до истины вполне естественно во влюбленном, который добивается соединить свою жизнь с представительницей этого безрассудного сословия. И чем меньше у него познаний относительно его сущности, с тем большей настойчивостью добивается он своей цели. В молодых особях сущность эта проявляется в капризах да необъяснимых порывах, — я бы их квалифицировал как некий духовный эквивалент истерики, но они все же — если, разумеется, не позволять им заходить слишком далеко, — не носят столь разрушительного характера. История знает немало примеров, когда предпринятая мужчиной контратака вносит прекрасный корректив. Тогда все возведенное девицею здание взлетает в воздух, и она падает к вашим ногам. Ха!

— Да, да, отец, вы вправе меня презирать. Я наказана за то, что считала себя выше других женщин, — сказала Клара.

— Так протяни же ему руку, дитя мое, поскольку он настаивает на формальном знаке вашего примирения. И, должен признаться, я его понимаю.

— Отец! Я ведь сказала, что я его… что я не могу…

— Боже милостивый! Но в чем дело? Что случилось? Объясни наконец словами!

— Ах, не сердись на свою Клару, отец! Я не могу сделаться его женой. Я не люблю его.

— Позволь тебе напомнить, что в свое время я был тобою извещен, что ты его любишь.

— Я сама тогда не понимала… Я еще не знала себя. Я желаю ему счастья.

— И отказываешь ему в том самом счастье, которого ему желаешь?

— Он не был бы счастлив, если бы женился на мне.

— Ах! — вырвалось у Уилоби.

— Ты слышала? Он не согласен с твоим пророчеством, Клара Мидлтон.

Она поднесла к груди стиснутые руки.

— Горе, горе нам обоим!

— Несчастная! Ведь ты ни в чем не можешь его упрекнуть!

— О да, я несчастная!

— Но ведь это вопль животного, попавшего в неволю!

— Да, отец.

— Итак, ты ощущаешь себя затравленным зверьком. И не можешь сказать ни слова?

— Против себя — сколько угодно. Против него — ни слова.

— О, великодушная! И вы хотите, чтобы я после этого от вас отказался? — вскричал Уилоби. — Ах, любовь моя, Клара, взвалите на меня любое условие, но только не это! На свете нет мужчины, который бы вынес такое, это свыше моих сил, клянусь!

— Продолжайте в том же духе, вы нашли верный тон, — сказал доктор, удаляясь.

Одним прыжком Уилоби очутился между ним и дверью.

— Просите вы за меня, сэр! Вы всемогущи. Она должна быть моей. Я сделаю ее счастливой, даже если бы мне пришлось погибнуть. Я не могу ее лишиться. Это невозможно! Лишиться вас, моя любовь? Но это значило бы отказаться от всех радостей, земных и небесных. Это значило бы отказаться от обладания прелестью, красотой, умом, всеми чарами женской души и обречь себя на прозябание в пустыне. Вы моя подруга, венец всего, что я называю своим. Клара, я не был бы мужчиной, если бы согласился отступиться от вас. Согласиться? Когда я так вас люблю! Я вас обожаю! Как могу я пойти на такую утрату?..

Глаза его мучительницы из-под опущенных век следили за каждым движением доктора Мидлтона. Тот шагал по комнате, все ближе и ближе подвигаясь к дверям.

— Вы меня ненавидите? — спросил Уилоби вполголоса.

— Я могу дойти и до этого! — пролепетала она.

— До ненависти к собственному мужу?

— Я не ручаюсь ни за что. — Коварная еще больше понизила голос.

— Ненависть? — воскликнул он громко, так, что доктору Мидлтону пришлось остановиться. — Ненависть к собственному мужу? К тому, кого вы поклялись любить и почитать до гроба? Нет, нет! Как только вы станете моей, всем тревогам придет конец. Ведь я знаю вас, знаю ваш истинный характер. Я изучил его и верю в него, верю в достоинства, унаследованные вами от предков, верю в ваше воспитание. Но даже если бы я не знал всего этого, ваши глаза были бы мне порукой. Скажу вам откровенно, Клара: я скорее согласен быть предметом вашей ненависти, нежели потерять вас совсем. Ибо, если я вас потеряю, мы окажемся с вами в разных мирах, и я останусь один в ледяной пустыне. А так, даже если вы меня возненавидите, мы все же будем вместе, вдвоем. Любой союз с вами предпочтительнее разрыва!

Клара слушала, критически взвешивая каждое его слово. И сами слова, и тон, каким он их произносил, звучали для нее непривычно. Понимая, что все это адресовано главным образом ее отцу, и что сэр Уилоби коварно играет на непритворном ужасе доктора Мидлтона перед «клятвопреступлением», Клара не выдержала всего этого лицемерия и имела неосторожность сказать, — правда, ледяным голосом:

— Так вы со мною никогда еще не говорили.

— Вот и отлично, прежде не говорил, а теперь говорит, — подытожил доктор Мидлтон. — И я требую, чтобы ты протянула ему руку, дабы скрепить ваш союз. Ты позволила ему пройти весь путь до конца и теперь, на этой конечной станции, должна либо присоединиться к нему, либо предъявить основательные доводы, в силу которых это невозможно.

Голова у нее шла кругом. Суровое бичевание, которому ее подверг отец, истощило ее силы еще до прихода Уилоби. Она не могла подобрать слов, чтобы объяснить причины, заставившие ее отвернуться от жениха. Те доводы, что приходили ей на ум, она тут же отвергала, понимая, что не успеет отец и рта раскрыть, как они разлетятся в прах. К тому же она поняла, что Уилоби готов прибегнуть к ее же оружию — жаловаться, бить себя в грудь и молить о пощаде. И если к ее услугам были слезы, то он располагал не менее красноречивым языком жестов. Вопль отвращения к навязываемому ей союзу вызвал бы у него ответный поток любовных излияний… Что же могла она сказать? Что он эгоист? Но разве такое объяснение убедительно? «Придумай, придумай что-нибудь!» — кричал ей стоголосый инстинкт отвращения, и будь она наедине с одним из них — с отцом или с Уилоби, — она придумала бы какой-нибудь убедительный довод и отвела бы несправедливые поклепы на ее сердце, виновное лишь в том, что оно не умело назвать подлинной и чрезвычайно существенной причины своего охлаждения. Но присутствие обоих рместе парализовало ее. Она заранее представляла себе реплики, какие каждый из них по очереди на нее обрушит. И меж тем как ее живой ум бескорыстно вооружал их аргументами против нее, он не мог подыскать ни одного веского довода в ее пользу. А то, что было у нее на сердце, она высказать не могла, ибо сердце ее пребывало в безнадежном разладе с умом. Сердце отчаянно билось, ум вел себя как посторонний наблюдатель, и когда бедное немотствующее сердце взывало о помощи, Клара мысленно отвечала ему воображаемыми доводами обоих своих оппонентов. Но совсем заглушить внутренний ропот ей не удавалось, и тогда она прибегала к самобичеванию: ведь это она затянула все дело, со дня на день откладывая объяснение с отцом из боязни показаться ему ветреной девчонкой. Она укоряла свое сердце в неискренности. Да и что она собою представляет, в самом деле? Кто ее любит? Разделавшись таким образом с сердцем, она довершила беду, беспощадно задержавшись на истинной причине, перетянувшей ее отца на сторону сэра Уилоби. А коли так, коли она не может уважать отца всей душой, значит, ей и в самом деле — грош цена!

Но тут же великодушие брало верх и побуждало рассудок выступить на защиту отца: Клара судорожно держалась за свое дочернее уважение к нему, чувствуя, что иначе потонет. Сама этому ужасаясь, она мысленно вторила Уилоби и посылала проклятия миру, где самые священные чувства подвергаются такому испытанию.

То, что она вторила этому человеку, было ужасно вдвойне — ведь это значило, что сама она ничуть не лучше его. Немного моложе, и только. Но года пройдут, и она уподобится ему во всем.

Ее никто не любит, а раз так, она никому не причинит боли, решив сдержать слово и сделаться его женой. Тогда как, нарушив слово, она нарушит закон чести. Ведь ее никто, никто не любит! Взять хотя бы любовь к ней ее отца. Отныне его покой — единственная цель ее жизни. Собственное счастье она похоронила и насыпала над ним могильный холм. Отцу здесь хорошо. Здесь он счастлив — зачем же вынуждать его покинуть эту обитель и лишать жалкой радости, которою он так дорожит?

На самом деле за дочерней преданностью скрывались лишь слабость, изнеможение в борьбе. Она явно колебалась и, бросив беглый взгляд на Уилоби, подумала, — так претила ей мысль принадлежать ему! — что ей, быть может, было бы легче смириться с этой мыслью, будь он не так хорош собою. Если б он был некрасив до безобразия, она могла бы со всей экзальтацией отвращения отречься от своей молодости и совершить этот прыжок в преисподнюю.

На свою беду, сэр Уилоби имел веские основания торопиться. Он заметил, что она колеблется, быстрый взгляд, которым она окинула его великолепную фигуру, также не ускользнул от его внимания, и, опираясь на свое самомнение, а также на некий афоризм из Великой Книги, он решил, что в силу его физического совершенства сопротивление ее окончательно сломлено.

В поединках между мужчинами и женщинами афоризмы, почерпнутые из Великой Книги, подчас и в самом деле способны воодушевить нападающую сторону. Написанные кровью побежденных, они звучат как боевая труба, сеющая смерть в рядах противника. Сотни и тысячи раз этот призывный клич не обманывал. Будем же помнить об этих многочисленных победах и в тех редких случаях, когда — к радости какого-нибудь будущего маршала Вобана^{63} в юбке, которому вздумается направить весь блеск своего ума на то, чтобы выработать афоризмы в помощь осажденным, — обстоятельства нас вынудят занести в боевые анналы единичные поражения.

Но Уилоби некогда было дожидаться окончательного таяния снегов. С него было довольно, что процесс этот начался. Вооруженный пылом любви и жаждой победы, наш злополучный джентльмен с роковой поспешностью пытался этот процесс ускорить и в результате помешал ему развиться.

Отсюда вытекает необходимость дополнить афоризм, на который опирался сэр Уилоби, комментарием примерно в следующем духе: дыханием зимы не отогреть замерзшую любовь.

— Моя! — воскликнул он. — Она моя! Снова моя! Вся моя! Навеки!

И с этим победным кличем он двинулся к побежденной. Та отступила. Она отступила, как и следует в таких случаях отступать молодым девицам, — всего на два-три шага, и он не заметил, что перед ним разъяренная Диана, ощетинившаяся стрелами. Напротив, он увидел в ее отступлении всего лишь девичью робость и умилился. Схватив прекрасную ручку, но не настаивая на объятии, он воскликнул:

— Вы не услышите больше ни звука, ни слова о мученьях, через которые я прошел! Вам не придется мне ничего объяснять, моя Клара! Отныне я буду прилежно изучать вас, моя дорогая, и во всем руководствоваться единстввенно вашими желаниями. И если случится мне вас когда-нибудь обидеть снова, моя жена выскажет мне то, о чем не посмела шепнуть невеста… Быть может, она просто не понимала, к чему приведет такое умолчание, и по молодости и неопытности не сознавала нерушимой святости обручения. Все это в прошлом, дорогой мой и почтенный отец, мы опять — одно. Теперь вы можете нас покинуть.

— Я рад этому от души, — сказал доктор Мидлтон, — аминь!

Клара вырвала плененную руку.

— Нет, нет, отец, прошу, останься! Это ошибка, ошибка! Не покидай меня! И знай, что целиком и навеки я принадлежу одному лишь тебе. Никто не смеет назвать меня своею, кроме тебя.

— Что это, Клара Мидлтон? Что это за трясина, на которой нельзя воздвигнуть ни одного строения? Куда влекут мою девочку ее ветреность к непостоянство?

— Мы с Кларой, сударь, — одно, — сказал Уилоби.

— Да будет так, — сказал доктор и повернулся к дверям.

— Нет, отец, погоди, — сказала Клара, догоняя его.

— Ну, что это такое? Ведь это ты, ты сама мечтала остаться наедине с Уилоби! — закричал на нее отец. — И вот, пожалуйста, — мы возвратились к исходному положению, с той лишь разницей, что теперь ты не хочешь оставаться наедине с Уилоби. То велишь мне уйти, то тянешь назад. Ты и ангела выведешь из терпения, прежде чем решишь окончательно, куда направить свою ладью. Где твой рассудок?

Клара провела ладонью но лбу.

— Я хочу быть покорной дочерью, отец.

— А я требую от тебя покорности человеку, которому суждено сделаться твоим супругом.

— Я хочу поступить так, как велит мне долг.

— Ну, что же, Уилоби, такое желание должно вас удовлетворить — чего же еще требовать от девицы?

— Сэр, позвольте мне просить об одном: чтобы ваша дочь при вас протянула мне руку.

— Неужели это так трудно, Клара?

— К чему этот пустой ритуал, отец?

— Вот видите, вот видите, Уилоби, она готова к совершению этого ритуала при более торжественных обстоятельствах.

— Я требую, сэр, чтобы она протянула мне руку сейчас. Я хочу получить от нее подтверждение в вашем присутствии. После всего, что я вынес, я как будто вправе требовать знака, который вернул бы мне уверенность.

— Справедливо. Я не говорю, что это так уж обязательно, но понять вас можно. И быть может, когда мы имеем дело со столь непостоянной натурой, такая предосторожность не излишня.

— Итак, — сказал Уилоби, — вот моя рука.

Клара отпрянула.

Уилоби наступал. Отец хмурился. Подняв руки и кинув полный отвращения взгляд на своего преследователя, она бросилась к отцу.

— Называйте это причудой! — воскликнула она. — Да, я непостоянна, капризна, ветрена и неразумна. Но вы видите, я придаю этому жесту большое значение и сознаю, что он связал бы меня. Нет, отец, в твоем присутствии это не пустой ритуал. Ах, будь снисходителен к твоей девочке с ее нелепыми настроениями! Через час-другой я приду в себя. Мне нужно собраться с мыслями. Я считала себя свободной, я не думала, что он будет настаивать. Если я сейчас, впопыхах, дам ему руку, в следующую же минуту я пожалею об этом. Что делать — я такова! Но поверь мне, отец, я попытаюсь себя перебороть, и если мне позволят выйти и побродить наедине с моими мыслями, я успокоюсь и буду в состоянии решить, в чем заключается мой истинный долг…

— В какую сторону вы намереваетесь пойти? — спросил Уилоби.

— Мудрость не связана с тем или иным направлением дороги, — сказал доктор Мидлтон.

— Да, сударь, но я опасаюсь дороги, которая ведет на станцию!

— Увы, у вас есть к тому основания, — произнес доктор Мидлтон со вздохом.

Яркая краска залила Кларе щеки. Впрочем, ей было не до гнева, и она даже радовалась оскорблению, которое исходило от Уилоби.

— Я обещаю не выходить за пределы паттерновского парка, отец.

— Дитя мое, ты уже доказала, что умеешь нарушать свои обещания.

— Ах! — простонала Клара. — Но я готова поклясться.

— Почему бы тебе не поклясться сейчас, ради спокойствия этого джентльмена, что через некий определенный отрезок времени ты сделаешься его женой?

— Я приду к тебе сама. Но сейчас мне необходимо поразмыслить в одиночестве.

— Я ее потеряю! — воскликнул Уилоби. На этот раз то был крик души.

— Но почему же? — возразил доктор Мидлтон. — Я за нее ручаюсь, сэр, если вы согласитесь оставить ее на некоторое время в покое. Итак, Клара, через час ты сама, своей волей придешь ко мне и либо тотчас протянешь ему руку, либо представишь мне доводы, мешающие тебе это сделать, причем доводы, предупреждаю, должны быть вескими.

— Да, отец.

— Ты обещаешь?

— Обещаю.

— Помни же. Я сказал: доводы.

— Да, отец, доводы. Если у меня их не будет…

— Если у тебя не будет доводов, которые бы показались убедительными мне, ты беспрекословно, чистосердечно и незамедлительно исполнишь мою волю.

— Я исполню твою волю.

— Можно ли требовать большего? — обратился торжествующий доктор к сэру Уилоби с поклоном.

— А она не…

— Дорогой сэр Уилоби!

— Она ваша дочь, сэр, этого достаточно.

— Она взбунтовалась против этого союза, подобно тому как поначалу аборигены земли, открытой предприимчивыми колонизаторами, бунтуют против платья, которое им навязывает наша мудрая цивилизация, — только затем, чтобы впоследствии горделиво нахлобучить на голову какую-нибудь измятую треуголку или натянуть панталоны, едва достающие им до колен. Но она не порвала с вами, сударь. Будем надеяться, что, победив в себе дикаря, она, подобно им и с неменьшей гордостью и достоинством, покорится своей судьбе.

Уилоби было некогда вникать в несколько двусмысленный характер комплимента, который сделал ему доктор Мидлтон. Он видел, как Клара под разглагольствования отца уходила из комнаты, и прежний страх овладел им снова — страх, что он потерял ее безвозвратно: ведь ему так и не удалось связать ее словом!

— Она ушла, — констатировал ее отец. — Однако она не теряет времени для выполнения своей задачи — выкопать сии легендарные доводы, в силу коих она якобы не может вступить с вами в брак, доводы, для которых, как она сама прекрасно знает, нет никакой почвы. Впрочем, я сомневаюсь, чтобы это было ее действительной целью, ей просто-напросто нужно успокоиться. Никому не нравится, чтобы им вертели другие. Мы хотим чувствовать, что совершаем эти пируэты по собственной воле. Когда стоит вопрос о каком-нибудь серьезном решении, нам хочется, чтобы оно исходило от нас самих. Так устроен каждый из нас, и молодые девушки не составляют исключения. Пройдет час, и ей покажется, что она сама, своей волей, пришла к решению. Мы сегодня обедаем дома, Уилоби?

— Да, сэр.

— Признаться, я был бы весьма не прочь отведать знаменитого портвейна — мне кажется, что я его сегодня заслужил.

— Сэр, я распоряжусь, чтобы подали третью бутылку.

— В случае благоприятного исхода, разумеется. Впрочем, я в нем нимало не сомневаюсь, — сказал доктор Мидлтон и не лишенным величия жестом дал понять сэру Уилоби, что аудиенция окончена.