Эгоист

Глава восемнадцатая

Клара шла, оживленно смеясь и болтая с полковником де Креем; ее зонтик сверкал на солнце, а юный Кросджей вис у нее на руке. Преступница была ослепительно хороша! Грациозная, великолепно сложенная, с пышными волнистыми волосами, с яркими устами и белоснежной кожей, она, казалось, задалась целью заставить всякого, кто на нее взглянет, узнать в ней изящную фарфоровую плутовку. От одного ее вида, казалось, леса и долы должны были пуститься в пляс, а городские улицы и площади — потерять голову. Строгий критик, быть может, назвал бы ее черты неправильными, зато к сложению Клары он бы никак не мог придраться. Фигура и походка ее вызвали бы восхищение каждого. Платье сидело на ней с необыкновенной ловкостью, то облегая стан и подчеркивая формы, то виясь и волнуясь вокруг нее трепетными, как летний ветерок, складками. «Каллипсоподобно»^{25}, как не преминул бы сказать доктор Мидлтон. Взгляните на серебристую березку на ветру: она то надуется, как парус, то рассыплется, то округлится шаром, то взовьется, как вымпел; мгновенье — и мы видим белую сверкающую полоску ствола, но нет, это нам показалось, этого не могло быть, как бы стремятся нас уверить хлопотливые волнистые складки, сквозь которые — все-таки! — нет-нет да просвечивает его изумительная белизна. Мисс Мидлтон обладала редким даром одеваться в соответствии с природой, ее окружающей, и с простертым над ней небом. В этот день платье ее необыкновенно гармонировало с одухотворенной прелестью лица, слишком прелестного, слишком выразительного, чтобы заслужить название «хорошенького», и, быть может, недостаточно строгого, чтобы называться «красивым». Модистка объяснила бы нам, что на ней была косынка белого муслина, накинутая на платье с темно-розовой отделкой, из этой же воздушной материи. В руке она держала зонтик из серебристого шелка, с зеленым бордюром; через другую ее руку — ту, которою завладел Кросджей, — была перекинута ветка вьющегося плюща, а в пальцах — зажат букетик первой майской зелени. Все эти оттенки — темно-розового, зеленого и светло-оливкового — проходили легкой зыбью по белым волнам ее платья, которое вздувалось и опадало, как яхта, перед тем как уберут паруса. Но нет, она не походила на гонимую ветром яхту — она напоминала скорее день, когда послушные юго-западному ветру облака в самом движении своем сохраняют невозмутимость; и, как в ясном небе, что высится над облаками и ветром, краски в ее лице плавно переходили одна в другую, а черты складывались то в смех, то в улыбку, то в безмятежную радость.

Сэр Уилоби не был поэтом, о чем неоднократно докладывал Кларе. В откровенности, с какой он высказывал свое отвращение к вздорной болтовне и пустословию виршекропателей, он превосходил большую часть своих соотечественников и, несмотря на свистопляску, которую нынче подняли вокруг этой братии, не пожелал малодушно хранить свое презрение про себя. Сэр Уилоби ненавидел поэтов открыто и открыто с ними боролся. Но там, где дело касалось женской красоты и очарования — этого извечного предмета поэзии, — сэр Уилоби был с поэтами заодно. На свою беду, он был до крайности впечатлителен, и, когда видел, что женщина, которая нравится ему, вызывает также восхищение других, его чувство разрасталось в безудержную страсть. Он сразу заметил, что де Крей очарован Кларой. Разумеется, иначе и быть не могло. Такой тонкий ценитель женской красоты, как Гораций, не мог не плениться Кларой. Удивительно было не это, а то, что Уилоби, когда мысленно сравнивал Клару и мисс Дейл, так небрежно, вскользь, останавливался на внешности своей невесты. С недавних пор эта сторона почти перестала для него существовать.

Ее поведение — особенно ее последний проступок, заключавшийся в том, что она дерзнула одна, без прислуги или какой-либо другой спутницы, выйти на проезжую дорогу, а главное — то, что ее там обнаружил его друг Гораций, — причинило ему такую сильную и непривычную боль, что он имел все основания чувствовать себя оскорбленным. И при этом — испытывать прилив страсти к той, что его так глубоко уязвила! Что может быть горше подобной участи? Досада, которую он, в силу своего характера, не мог в себе подавить, придавала его чувству горечь полыни. Страсть его ничуть не утихла и тогда, когда он решил покарать Клару изъявлением своего недовольства. Ее веселость казалась ему неуместной, как смех в церкви.

— Итак, вы целы и невредимы! — воскликнул он, обращаясь к ней и одновременно подавая руку своему другу Горацию.

— Дорогой мой дружище! — радушно приветствовал он его. — Вы тоже, как я слышал от Флитча, были на волосок от гибели?

— Что вы, Уилоби! Ничуть не бывало, — ответил полковник. — Всякий, кто сел в коляску, должен как-то из нее выбраться. Флитч — добрая душа! — помог мне и в том и в другом! Ну, а при этом слегка припорошил мне пылью пальто. Единственно, что было не совсем удачно во всей процедуре, это то, что мисс Мидлтон пришлось сделать поспешный прыжок в сторону.

— И вы сразу догадались, что это мисс Мидлтон?

— Флитч любезно нас познакомил. Только, следуя восточному обычаю, прежде чем представить меня моей владычице, он поверг меня к ее стопам.

Не задерживаясь взглядом на пасмурном лице своего друга, Гораций повернулся к Кларе и сказал:

— Мисс Мидлтон, я намерен весь остаток дней моих провести у ваших ног; согласитесь, не всякому выдается такой счастливый удел — занять это место с самой первой минуты знакомства.

— К счастью, вы, кажется, не ушиблись, полковник де Крей, — сказала Клара.

— Меня, должно быть, хранил гений любви. Я бы сослался на покровительство граций, если бы не представлял себе так явственно свою фигуру при падении. Бьюсь об заклад, дружище Уилоби, что вам в жизни не доводилось с такой стремительностью изъясняться в своих чувствах! Все это можно было бы представить как безудержный порыв влюбленного сердца, если бы поза была немного поизящней. Впрочем, мисс Мидлтон не смеялась, — во всяком случае, я в ее взгляде уловил одно лишь участие.

— Что же вы не известили нас о своем приезде? — спросил Уилоби.

— Да я и сам до последней минуты не мог толком решить, куда я еду — к вам или в Ирландию, и приехал к вам затем, чтобы не ехать туда; кстати, я прихватил с собой урну, чтобы принести ее в жертву богам злоключений, и жертва моя была принята.

— Как? Вы даже не потрудились упаковать ее в ящик?

— Нет, просто обернул бумагой, — я хотел, чтобы ее изящество сразу бросалось в глаза. Я проходил вчера мимо лавки, увидел эту посудину, а сегодня утром поволок ее с собою и преподнес мисс Мидлтон уже без всякого изящества.

Уилоби знал, чего можно ждать от его друга Горация, когда на того находил его «ирландский» стих.

— Видите, к чему приводят такие вещи? — сказал он Кларе.

— Да, я чрезвычайно сожалею о своей доле вины, — ответила она.

— Флитч утверждает, что несчастье произошло из-за того, что ради вашего спасения ему пришлось въехать на обочину.

— Пусть Флитч говорит это в горлышко своей пустой фляжки, — сказал Гораций де Крей, — и потом хорошенько заткнет ее пробкой.

— А в результате разбита фарфоровая ваза. Вам нельзя ходить одной по проезжей дороге, Клара. Вы всегда должны иметь с собою спутника. Здесь так принято.

— Я оставила мисс Дейл в коттедже.

— Вам следовало взять с собою собак.

— И тогда ваза была бы в сохранности?

Гораций де Крей радостно хмыкнул.

— Боюсь, что нет, мисс Мидлтон, — сказал он. — Спасением ваз ведают ведьмы, а они сейчас все взлетели в воздух и делают с нами, что хотят, чем и объясняется нынешний хаос в общественной жизни и политике, а также повышение цен на метлы. Последнее, впрочем, лишь доказывает, что каждый уголок и закоулок нашей жизни нуждается в очищении от мусора. Однако как похорошела мисс Дейл! — оборвал он сам себя, отчаявшись с помощью болтовни рассеять скверное расположение духа своего приятеля.

— Вы ведь давно уже не были в Ирландии? — сказал сэр Уилоби.

— Давно, и даже не встречался ни с одним лицедеем, играющим ирландца в пьесе, действие которой происходит на этом зеленом островке. Нет, мой милый Уилоби, это Флитч вызвал во мне игривый дух моих предков… И знаете что? Примите беднягу назад в свое лоно! Он бредит Большим домом. Нет, правда, Уилоби, что бы вам взять его к себе на службу! Только подумайте, вы сразу завоюете себе популярность таким поступком, вот увидите! У меня какое-то суеверное чувство, что именно Флитчу следует везти вас из церкви. Если бы ваше счастье выпало на мою долю, я бы непременно ехал только с ним.

— Но ведь он — пьяница, Гораций.

— Пустяки! Несчастный изгнанник прибегает к алкоголю, как к целительному бальзаму. В глубине души он совершеннейший трезвенник. Он пьет лишь затем, чтобы отвести душу, а следовательно, у него таковая имеется. Позвольте же мне быть ходатаем за беднягу Флитча!

— Я не желаю больше слышать его имени. Я его не гнал, он ушел своей волей.

— Да, чтобы попытать счастья, как то делают лучшие из нас. Но наша ливрея все равно следует за нами по пятам, напоминая, что нам никогда не избавиться от своей зависимости. И впрямь, при первом дуновении зимнего ветра мы, покряхтывая, снова облачаемся в курточку с металлическими пуговицами. Простите его, Уилоби, и народ на вас будет молиться! Вот и мисс Мидлтон присоединяется к моей просьбе!

— Никаких просьб!

— Но, Уилоби, я поклялся своим красноречием, что добьюсь у вас прощения для бедняги!

— Ни слова больше!

— Только одно!

Сэр Уилоби не мог справиться со своим раздражением, хоть и понимал, что оно выставляет его в невыгодном свете рядом с его другом Горацием, который, как нарочно, был в ударе. Обычно он любил в Горации эти взрывы ирландского темперамента, делавшие его таким забавным, когда его не слишком заносило. Собственно говоря, де Крей, как ему о том не раз напоминал сэр Уилоби, был происхождения норманского, и в жилах его струилось не так уж много ирландской крови. Надо полагать, однако, что и этих скудных капель было довольно, и пусть тонкий профиль де Крея свидетельствовал о более суровой расе, глаза, подвижный рот, да и весь его душевный склад не давали забыть о бабках и прабабках, вывезенных его предками из Ирландии.

— Я сказал о нем свое последнее слово, — ответил Уилоби.

— Ах, но ведь я ставил на доброту вашего сердца, и если ваше слово окажется сильнее доброты, я проиграл! А мне это совсем не по карману. Вот вам целых две причины отступиться от вашего слова.

— И обе равно неосновательны. А вот и дамы!

— Но вы еще подумаете о бедняге, Уилоби?

— Надеюсь, у меня найдется занятие поинтересней.

— Дайте ему катать тачку в Паттерн-холле, и он будет счастливее, чем на козлах самого пышного экипажа. У него сердце разбито.

— У него много чего перебито, мой дорогой Гораций!

— Ах, вы о вазе! О фарфоровой безделке! — протянул де Крей. — Ну, ничего, мы еще о нем поговорим.

— Сколько вам угодно, но только мои правила нерушимы.

— Нерушимы? Как у некоего древнего народа, который хвастал тем же, — что ж, много радостей дала им их непреклонность! Это все равно что ходить облаченным в железные доспехи. Ведь вся прелесть человеческих законов в их гибкости, в том, что их можно перекраивать применительно к новым нравам.

Полковник де Крей последовал за Уилоби, чтобы засвидетельствовать свое почтение дамам — мисс Эленор и мисс Изабел.

Сэр Уилоби прекрасно понимал, кто вдохновил его друга Горация так настойчиво и даже назойливо просить за Флитча, и эта догадка отнюдь не способствовала ни улучшению его настроения, ни изяществу его ответов. Он мучительно сознавал контраст, который его чопорность составляла с легкой, исполненной грации манерой де Крея; к тому же по Клариному лицу он видел, что контраст этот не ускользнул и от нее; а между тем какой-то рок заставлял его все сильнее растравлять свою досаду, что, в свою очередь, не помогало восстановлению душевного равновесия. Он бы понял и еще кое-что, если бы в эту минуту не отвернулся от обоих ходатаев за Флитча: он бы увидел, как, повинуясь необъяснимому инстинкту, мисс Мидлтон и де Крей обменялись взглядом. Его взгляд сказал: «Вы были правы», ее — ответил: «Я говорила!» Ее глаза были спокойны, но как бы затуманены облачком привычной усталости. В сверкающих глазах Горация де Крея сэр Уилоби прочитал бы изумление, задумчивость, восторг и, наконец, жалость. Взгляд их словно парил над внезапно разверзшейся бездной, дивясь и отказываясь верить.

Но сэр Уилоби ничего не видел. Зато этот таинственный немой разговор не ускользнул от внимания той, что владела ключом к нему. Полчаса назад мисс Дейл застала полковника де Крея с мисс Мидлтон у ворот своего дома. Они болтали и смеялись, как давние знакомцы. Де Крей выступал во всем блеске своего ирландского красноречия. В сочетании с изысканными манерами оно, как известно, неотразимо и сразу погружает собеседника в атмосферу непринуждснности — а тут еще случай помог разбить лед в самом начале. Темой разговора служил Флитч.

— А если мы, взявшись за руки, предстанем пред светлые очи Уилоби, низко ему поклонимся и будем молить о помиловании — неужели при виде таких заступников сердце его не смягчится?

Мисс Мидлтон выразила сомнение. Полковник де Крей был готов побиться об заклад: кто-кто, а уж он-то Уилоби знает!

Мисс Мидлтон взглянула на него без улыбки, как бы давая понять, что ее особое мнение есть результат печального опыта.

— Вот увидите, — сказал полковник.

Они болтали, как люди, которым неожиданно открылось, что они говорят на одном наречии среди толпы чужаков. Когда такая парочка повстречается, разговор не умолкает ни на минуту, собеседники словно боятся, что их вот-вот разведут и они не успеют выговориться; это встреча двух горных ручьев, игра в пятнашки, при которой не скажешь, кто кого стремится догнать, не поймешь, о чем идет речь, даже не различишь, кто что сказал, — так переплетаются реплики говорящих. Летиция не могла надивиться душевной легкости мисс Мидлтон — ведь после их объяснения не прошло и часу, а Клара уже купалась в безмятежном веселье, блаженствуя, словно мальчишка, дорвавшийся до речки в знойный летний день. Летиция начинала понимать, что имел в виду Уитфорд, когда превозносил остроумие мисс Мидлтон.

Когда разговор зашел об Ирландии, оказалось, что в жилах мисс Мидлтон тоже течет ирландская кровь и что у нее даже имеются там двоюродные братья и сестры.

— Я это понял по вашему смеху, — сказал де Крей.

Сейчас, однако, полковник беседовал с мисс Эленор и мисс Изабел с солидностью истого англичанина. Клара побрела куда-то с юным Кросджеем, а Летиция и Вернон прохаживались вдоль газона.

— Если бы я смела давать вам советы, — говорила Летиция, — я бы сказала: не покидайте Паттерн-холла, повремените немного.

— Следовательно, вам уже известно?..

— Да, но я не могу понять, зачем она избрала своей наперсницей меня?

— Это я ей посоветовал.

— Но я не понимаю цели.

— Ей было необходимо выговориться.

— Она так капризна, так переменчива!

— Лучше теперь, покуда не поздно.

— Достаточно попросить, и ее освободят от слова! Попросить всерьез — если она в самом деле этого хочет.

— Вы ошибаетесь.

— Почему же она не поговорит с отцом?

— Видно, придется. До сих пор она его щадила.

— Если она в самом деле намерена рвать с женихом, ей не удастся пощадить отца.

— Она рассчитывала избавить его от излишних неприятностей. Но поскольку предстоит борьба, ему придется принять в ней участие.

— А может, она просто боялась, что он не поддержит ее в этой борьбе?

— Нет, нет, она ничуть не хитрит. Вы судите о ней слишком сурово.

— По дороге туда ей удалось тронуть мое сердце. На обратном пути она вызвала у меня несколько иное чувство.

Вернон взглянул на полковника де Крея.

— Ей нужна твердая рука, — продолжала Летиция.

— В ней нет ни капли лукавства.

— Вы так думаете? Возможно, вы и правы. Но мне она представляется опрометчивой и нетерпеливой по натуре.

— В ней есть что-то необузданное… Я сужу по ее манере говорить, заставляющей верить в ее искренность. Трудно заподозрить ее в скрытности. Он, разумеется, ушам своим не поверит. Эта перемена в ней так внезапна, так своевольна, что я просто отказываюсь ее понять. Ее поведение необъяснимо, и он имел бы все основания настаивать на том, чтобы она сдержала слово.

— Не завидую ему, если он в этом преуспеет!

— Вы не находите, что в вашем замечании гораздо больше осуждения, чем во всем, что говорила я?

— А я и не собираюсь ее хвалить. Но мне кажется, что я понимаю, в чем дело. Здесь просто-напросто несоответствие темпераментов. Заранее не скажешь, подходит тебе человек или нет. Это осеняет вдруг, вот и все.

— По-вашему, вдруг? О нет, по-моему это постигается постепенно.

— Да, но когда мы накопим достаточно впечатлений или, если угодно, ощущений, возникает опасность взрыва; когда именно вспыхнет искра, зависит не от нас: она может и запоздать. Ваша мысль — аргумент в ее пользу. Это натура благородная, порывистая, она просто в конце концов не выдержала.

— Не выдержала чего?

— Да всего. Хотя бы его величия. Скажем так: он слишком высоко для нее летает.

— Сэр Уилоби — орел?

— Да, и быть может, ей неуютно в его высоком гнездовье.

Нечто в тоне Вернона разбудило дотоле смутно дремавшее в ней подозрение, что он полностью раскусил сэра Уилоби, а заодно и ее собственные робкие догадки о нем.

— Но я не понимаю, — продолжала Летиция, — чего она ждет от меня? Зачем ей понадобилось делиться своими соображениями со мной?

— Никто из нас не знает, чем все это кончится. Мы зависим от Уилоби, который, в свою очередь, зависит от каких-то нам неведомых сил. Вот мы и варимся все в одном котле.

— Итак, вы сами видите, мистер Уитфорд, что вам лучше повременить с отъездом.

— Все это должно разрешиться в течение ближайших двух-трех дней. Да, я подожду.

— Она склонна слушаться вас.

— Я бы не стал слишком полагаться на ее покорность. Пора, однако, решать с Кросджеем: если нам в самом деле собираются дать деньги на репетитора, надо их скорее брать. Если нет, я постараюсь их раздобыть взаймы. Так или иначе, мальчишку я отсюда увезу. Уилоби уже прожужжал ему все уши своими планами сделать из него джентльмена, и Кросджей начинает к ним прислушиваться. Говоря о ее «покорности», я хотел сказать, что она не только не может, но и не должна слепо следовать чьим бы то ни было советам. Она должна полагаться на одну себя. Этот узел может разрубить только она сама, и никто другой.

— Боюсь, что…

— И совершенно напрасно боитесь.

— Но если он откажется наотрез?

— Тогда ему самому придется все расхлебывать.

— Но вы не думаете о ней!

В ответ Вернон молча взглянул на свою собеседницу.