Эгоист

Глава тридцатая

Вернон и юный Кросджей довольно прилежно поработали два часа, почти без перерыва, если не считать появления слуги с тарелкой жаркого для учителя да неоднократных попыток ученика завести разговор о мисс Мидлтон. Кросджей открыл, что ее именем можно безнаказанно увлажнять пыльную дорогу учения. Но только не следовало говорить о ее красоте — малейшее упоминание об этом качестве мисс Мидлтон тотчас вызывало строгое замечание мистера Уитфорда. Когда Кросджей первый раз воскликнул: «Какая она красавица!» — ему показалось, что лицо учителя приняло мягкое, мечтательное выражение. Столь благосклонный прием, казалось, открывал дорогу для серии лирических отступлений. Но когда он повторил свой маневр, над его головой разразилась педагогическая гроза.

— Я только хотел сказать, мистер Уитфорд, что я не всегда ее понимаю, — оправдывался Кросджей. — Сперва она велела мне не рассказывать — ну да же, она сама мне сказала! Или почти так и сказала. Ее последние слова были: «Смотри же, Кросджей, ты ничего не знаешь». Это — когда мне пришлось остаться с тем проклятым бродягой, который называет себя «живым нравоучением» и канючит у всех деньги.

— Если будешь все время отвлекаться, ты и сам сделаешься «живым нравоучением», — оборвал его Вернон.

— Я понимаю, мистер Уитфорд, но теперь выходит, я, если меня будут спрашивать, должен рассказать все, как было.

— Мисс Мидлтон хочет, чтобы ты говорил правду.

— Да, но утром она мне велела не говорить!

— Она очень торопилась. И теперь боится, как бы ты не понял ее превратно, и хочет, чтобы ты никогда не отступался от истины, тем более — ради нее.

У Кросджея было свое мнение, которое он и выразил бурным вздохом.

— Ах, если б я точно знал, чего она хочет! — сказал он.

— Поступай так, как она тебе велит, мой мальчик.

— Но я не всегда понимаю, что она велит.

— Делай так, как она говорит, вот и все.

— Разумеется. Если бы она велела мне бежать, пока я не свалюсь замертво, я бы побежал.

— Она тебе велела заниматься, вот и слушайся.

Подкрепившись мыслью, что образ его прекрасной дамы осеняет страницы учебника, Кросджей прилежно над ним склонился.

Однако после нескольких минут штудировки образ этот померк, и он продолжал:

— Она такая странная! Совсем как девочка, и притом настоящая леди. Я такими как раз и представлял себе принцесс! А полковник де Крей! Так и видно, что он танцор! Скажет что-нибудь забавное, поклонится и станет в позицию — словно сейчас пустится в пляс. А знаете, я хотел бы быть таким же умным, как ее отец. Вот голова! Верно, полковник де Крей будет сегодня танцевать с нею в паре. Ах, как бы мне хотелось быть там!

— У них обед, а не танцы, — принудил себя ответить Вернон, чтобы отогнать невыносимое видение.

— Правда? А я думал, после обеда танцуют. Мистер Уитфорд, а вы видели, как она бегает?

Вернон постучал пальцем по странице учебника. Воцарилось долгое молчание.

— Ну, хорошо, а если сэр Уилоби начнет меня обо всем допрашивать, мисс Мидлтон в самом деле хочет, чтобы я отвечал правду?

— Разумеется. Да и что ж тут особенного? Все совершенно просто.

— И все-таки, мистер Уитфорд, я уверен, ей не хотелось, чтобы он узнал про то, как мы с ней утром ходили на почту. А молодчина этот полковник де Крей! Как только ему удалось настигнуть ее и привезти назад в коляске старины Флитча? Ну, да он взрослый, куда вздумается, туда и пойдет… Я бы и сам ее нашел, если бы меня всюду пускали. Вы знаете, я люблю мисс Дейл, но она… она очень хорошая… Но разве ее примешь за девочку? Потом с мисс Дейл, если она что скажет, все ясно. Как она сказала, так и есть. А у мисс Мидлтон — попробуй-ка разберись! Ну, да ладно, — поступай, как самому кажется правильным, и тогда наверняка ей угодишь.

— Не подпирай голову рукой, сними локоть с книги и не отвлекайся! — скомандовал Вернон.

Мисс Мидлтон была и в самом деле ослепительно хороша в своем вечернем наряде, и, лишенный блаженства любоваться ею воочию, Вернон был бы не прочь утешиться гимнами ее красоте, льющимися из груди пылкого молодого поэта.

— Она прежде всего хочет, чтобы ты говорил правду, — прибавил Вернон, дав таким образом своему ученику возможность открыть дискуссию, в ходе которой, со смешанным чувством зависти и одобрения, он убедился, что представления о правде у мальчика почти полностью совпадали с его представлениями о том, что было бы приятно мисс Мидлтон.

Когда он уложил юного барда в постель и остался один, его охватила тоска. Читать он не мог, одолевали тревожные мысли. Он пошел в библиотеку, уселся в кресло и, тупо уставившись в одну точку, с грехом пополам скоротал два-три часа. Если бы не глубокая печаль, заставлявшая мысль Вернона работать, несмотря на все его попытки ни о чем не думать, он бы походил на блаженного идиота, греющегося на солнце. Ах, он ничего не мог с собой поделать! Она была слишком хороша. Как бы она ни поступала, она была права. Таков был рефрен неумолчно звучавшей в нем песни — песни о ее капризах, непостоянстве, непоследовательности, лукавых уловках, о ее колебаниях между добродетелью и пороком, между благородством и вероломством, о ее искренности и коварстве, ее мужестве и малодушии, о том, что она равно способна подняться до высот героизма и опуститься до бездны предательства. По мере того как он внимал этой песне, образ девушки вырастал до гигантских размеров. Разум говорил ему, что характер ее еще пребывает в расплавленном состоянии, не вылился еще в определенную форму и что причудливость ее поступков — всего лишь результат воздействия обстоятельств на порывистую молодую натуру: ведь она очутилась едва ли не в самом затруднительном положении, в каком может очутиться женщина в наш просвещенный век!

Но, думая о ней, он невольно впадал в преувеличения и, чтобы сохранить остатки трезвости, нарочно выискивал в ней отрицательные черты. А когда, осудив ее в уме, он мысленно прибавлял: «Она слишком хороша, и, как бы она ни поступала, она права», он тем самым смывал несправедливость, в которой был повинен минуту назад. Из этой стадии, казалось бы, логически вытекала следующая — стадия полного беспристрастия. Но на это он был неспособен, и попытка оценить Клару объективно тотчас терпела крах.

Да и какой философ мог бы смотреть на это лицо, в котором то проглядывал солнечный луч, то проносилось легкое дуновение зефира, то проскальзывала лукавая нимфа лесов, какой философ мог бы смотреть на него и видеть в кем всего лишь условие задачи? Сам Аристотель навряд ли бы в этом преуспел.

Ровно в полночь дверь библиотеки приоткрылась, и в нее просунулось лицо мисс Дейл.

— Я вам не помешаю, мистер Уитфорд? — спросила она, входя и тихонько притворяя за собою дверь. — Я подумала, что вам, быть может, интересно, как прошел вечер. Представьте себе, профессор Круклин в конце концов явился! Кстати, миссис Маунтстюарт полна недоумения: она говорит, что ожидала видеть вас у себя, что вы ей ничего не говорили, что она ровно ничего не понимает, и так далее, и так далее. Словом, она дала полную волю своей страсти к восклицаниям. Можно себе представить ее огорчение! Ведь профессор прибыл тем самым поездом, который она встречала!

— Я так и предполагал, — сказал Вернон.

— Бедняге пришлось часа два провести в станционной гостинице — не было ни одного экипажа. Он уверен, что схватил простуду, и не в силах подавить свое раздражение по этому поводу. О его учености я судить не берусь, но ему далеко до благодушия нашего доктора Мидлтона. Словом, вышло крайне неудачно — он испортил весь вечер! Миссис Маунтстюарт стала было за ним усиленно ухаживать, но этим лишь привлекла к нему общее внимание, и раздражение профессора передалось остальным. Она совсем потеряла голову: она была непохожа на себя. Вы скажете, не мне бы выступать в роли критика, но я всегда считала, что хозяйке следует смотреть на свой стол, как на поле сражения, предоставляя павших собственной судьбе и не допуская, чтобы командовал кто-либо, кроме нее, будь то самый прославленный генерал. Конечно, все эти мысли возникают лишь при виде чужой неудачи, и тогда мне кажется, что я на месте хозяйки с честью выдержала бы этот бой. Да я, верно, и критиковать-то отваживаюсь лишь от сознания, что самой мне никогда не придется испытать свои силы на этом поприще, которое, по правде сказать, не представляется мне особенно привлекательным.

И, не обратив внимания на улыбку, промелькнувшую на лице Вернона, Летиция продолжала:

— Миссис Маунтстюарт предоставила выбор темы профессору, а он только и говорил что о какой-то молодой особе, которая, как ему доложили, незадолго до него сидела в этой же гостинице и вдвоем с каким-то джентльменом потягивала горячую воду с коньяком.

— Откуда он об этом узнал? — воскликнул Вернон, пораженный коварством судьбы.

— От хозяйки гостиницы, которая пыталась его утешить. Да, и еще он рассказывал, со слов все той же хозяйки, будто та снабдила эту особу своими чулками и башмаками, покуда сушилась ее собственная обувь. Профессор неплохой рассказчик, и его язвительная манера производит впечатление. Весь стол принялся гадать, откуда появилась эта эксцентричная особа, живет ли она где-нибудь по соседству и как могло случиться, что она рискнула отправиться в такую погоду пешком. Я слушала с болью. Увы, я не могла сомневаться в личности дамы, о которой шла речь!

— А она?

— И глазом не моргнула!

— А Уилоби — он на нее смотрел?

— Да, но без тени подозрения сначала.

— Сначала?

— Полковник де Крей всячески старался нас отвлечь и был чрезвычайно забавен. Миссис Маунтстюарт под конец даже сказала, что ему следовало бы выплатить премию за спасательные работы. Сэр Уилоби тоже говорил неплохо, но в его речах слишком уж чувствовалась горечь. Он говорил умно, но со злостью. Ему не хватает беспечности полковника де Крея, позволяющей тому молоть всякий вздор ради увеселения общества. А когда мы перешли в гостиную, даже полковник растерял последние остатки своей безмятежности. Я сидела подле миссис Маунтстюарт, когда к ней подошел профессор Круклин, и слышала, как он заговорил с ней о «вот этом джентльмене» и об «этой молодой даме», кивая в сторону полковника де Крея и мисс Мидлтон, так что уже нельзя было сомневаться, кого он имел в виду.

— И что же, она тотчас сообщила это Уилоби?

— Ну, нет! Полковник де Крей не отпускал ее ни на шаг. Он неустанно за ней ухаживал. У него трезвая голова, хоть он и кажется болтуном. Он изо всех сил занимал своей болтовней миссис Маунтстюарт и ее гостей.

— Следовательно, Уилоби не знает?

— Трудно сказать. Когда мы прощались, он задержался на минуту возле миссис Маунтстюарт. У нее было странное выражение лица, и я слышала, как она произнесла слово «плутовка». Он засмеялся. Она пожала плечами. По дороге домой он ни разу не раскрыл рта.

— Ну, что ж, предоставим дальнейшее естественному ходу событий, — сказал Вернон с тем философским видом, за которым так часто прячется отчаяние. — Уилоби получил по заслугам. Взрослый человек должен понимать, что нельзя искушать судьбу, связывая молодую женщину словом, наперекор ее желаниям. А эти двое… они испытывают взаимное влечение… Оба они… Словом, они встретились, и этим все сказано. Ни ему, ни ей не откажешь в блеске. Он обладает даром убеждения. Другой, будь у него ангельское красноречие, ничего бы не добился на его месте. Я сказал ей все, что мог, — и безуспешно. Что поделаешь — такова природа сердечных влечений! Уилоби, напротив, действует на нее отталкивающим образом. Я примерно в таком же положении или, вернее, был бы в таком положении, если бы она связала себя словом со мною. Впрочем, я бы находился в нем ровно пять минут — срок, потребный для того, чтобы объявить ей по всей форме отказ от всяких притязаний на ее свободу. Надо быть безумцем, чтобы вообразить, что такая девушка… Если она разлюбила, значит, разлюбила — и все тут! Угасшего чувства не оживить. Все эти уловки, попытки ее удержать, нежелание выслушать — лишь увеличивают ее отвращение, и она, в свою очередь, учится лукавить. Вот и сейчас, разве не хитростью удержали ее в Большом доме, нарочно так подстроив, чтобы доктор Мидлтон не захотел его покинуть? Разве я не прав?

Заручившись молчаливым согласием собеседницы, Вернон продолжал:

— Нет, она ни в чем не виновата. Она была с ним откровенна, а он не захотел ее выслушать. Остается лишь вопрос: будет ли она верна своему слову или нарушит его? Поступится ли условным понятием чести или пойдет против своей природы? Где больше истинного бесчестья? Разве нам с вами не ясно, что ей следует прислушаться к велению своего сердца? Это один из тех редких случаев, когда единственным оракулом может служить природа.

— Да, но знает ли она, чего хочет ее сердце?

— Для меня это не подлежит сомнению. Я удивляюсь только одному — что она вернулась. Должно быть, по совету де Крея — он как-никак обладает житейским опытом. Он… впрочем, у меня никогда не было дара убеждения, и моя неудача, конечно, не в счет.

— Но такая внезапная близость!

— Это и есть пресловутое — «с первого взгляда». Он появился на сцене в счастливую минуту — счастливую, разумеется, для него. Пигмей может показаться великаном, если он правильно рассчитает свой выход. А вы сами — разве вы не почуяли опасность со второго или с третьего взгляда, которыми они обменялись? Ведь это вы советовали мне здесь задержаться, хоть доля пользы, которую принесло мое пребывание, микроскопически мала по сравнению с неприятностями, какие я здесь терплю.

— Это было противно вашим желаниям, я знаю, — произнесла Летиция, тут же испугавшись собственной бестактности: одна мысль, что Вернон мог подумать, будто она пытается зондировать его в столь деликатном вопросе, заставила деликатную мисс Дейл внутренне сжаться.

Вернон и в самом деле насторожился.

— Да, это отчасти шло вразрез с моими планами, — ответил он. — Впрочем, мы оба, — и вы и я, — кое-что предвидели, не правда ли? Это и не удивительно, ибо, подобно большинству пророков, мы основывали свои предчувствия на фактах, о которых догадаться не составляло особого труда. Для уготованной роли, как мы уже говорили, годился бы и пигмей, а полковник отнюдь не пигмей — он хорош собою, симпатичен и умен.

— Но ведь он — друг сэра Уилоби!

— Дружба в делах такого рода!.. В подобных случаях принято сваливать вину на Пенорожденную^{47}.

— Вы исповедуете языческий фатализм?

— Нынче это называют Природой. Ученым угодно ссылаться на естественный отбор. Взгляните на нашу парочку! Оба изящны, обаятельны и остроумны, оба радуют сердце и глаз, — словом, эти двое, что называется, созданы друг для друга. Его можно понять. К тому же его вина еще не установлена. Мы знаем лишь одно: к чему это ведет. Если у вас подвернется случай дать Уилоби дружеский совет, — а вам это более с руки, чем мне, ибо уже одно то, что я слишком много знаю, должно его раздражать, — намекните ему, что у вас тоже открылись глаза. Его безрассудный страх перед общественным мнением мешает ему видеть вещи в их истинном свете. Едва Уилоби почудится, что ему грозит разоблачение, он начинает плести паутину и уже ничего кругом себя не видит. Хитроумная эта паутина застилает ему глаза, и он первый в ней запутывается. Он сам себе роет яму, он торопит события! Скажите ему, что ее желание уехать непреложно. Назовите ее безумной, чтобы его успокоить. Иначе в одно прекрасное утро он проснется — и тогда снова… еще раз!.. А ведь это непременно случится! И ему уже не на кого будет пенять, кроме как на себя. Внушите ему каплю вашего философского отношения к жизни.

— А если у меня самой нет ни капли философии?

— Позвольте вам не поверить. Но, так или иначе, у вас есть нечто большее. Философия бывает двоякого рода. Моя философия — плод безразличия, ваша — преданности.

— Сомневаюсь, чтобы сэр Уилоби избрал меня своей наперсницей.

Вернон задумался.

— Никогда не знаешь, чего от него ожидать, — сказал он после паузы, — ибо не знаешь, какова температура той центральной точки его души, от которой исходят импульсы его поступков. Он очень скрытен. Я, как видите, чересчур философ, и поэтому от меня толк небольшой. Если я кого и осуждаю, то тех, кто стоит за сохранение оков во что бы то ни стало. И чем скорее я уеду… Словом, я не могу здесь дольше оставаться. Значит, не удалось, говорите, столкнуть доктора Мидлтона с профессором так, чтобы от этого столкновения зажглась искра?

— Доктор Мидлтон был во всеоружии и с места в карьер предпринял атаку, но профессор Круклин только дрожал да поеживался. Он повторял на все лады один и тот же усеченный гекзаметр: «О, эта станция, эта гостиница!» Всех разжалобил. Бедняге, видно, и в самом деле досталось.

— Должен же кто-то страдать!

— Да, но почему это должен быть ни в чем не повинный человек?

— Да просто потому, что он вовремя подвернулся. Впрочем, бывает и так, что Фридолину^{48} удается избегнуть огненной печи и в нее в конце концов попадает виновный. Профессору не пришлось бы претерпеть все эти страдания, если бы он не изменил себе и, против обыкновения, не поспел бы на поезд. Потому-то и получилось, что его случайная удача так неудачно для него обернулась.

— И вы не заметили его на платформе?

— Я не знаю профессора Круклина в лицо, к тому же я думал только о том, как бы поскорее увезти миссис Маунтстюарт.

— Она утверждает, что нарисовала вам его портрет: «Лицо цвета коровьего вымени, рыхлое, как тефтелька, а общий облик — святого без нимба».

— Сравнения миссис Маунтстюарт отличаются поразительной меткостью, но она забыла описать мне его со спины, а я видел всего лишь узкие покатые плечи и покоившуюся на них широкополую шляпу. Я ей сообщил, что, кроме какого-то старого джентльмена в черном, я больше никого не встретил. Она так верит в свой дар портретиста, что тотчас захотела уехать… Мисс Мидлтон собиралась в Лондон. Но тут подоспел полковник де Крей и за пять минут добился того, чего я не мог добиться за полчаса.

— И вы не заметили, как мимо вас проехал полковник де Крей?

— Я свое дело сделал и не хотел быть лишним. К тому же я боялся, как бы миссис Маунтстюарт не вздумала отправиться на розыски своего профессора сама, и хотел заставить ее покинуть станцию как можно скорее. Я дал ей понять, что погибаю от холода.

— Да, да, она рассказывала, что вы походили на вилы, между зубьями которых так и свистел ветер.

— Видите, как легко провести человека, который упивается фразой. Берегитесь фразы, мисс Дейл! Она ослепляет, мешая проникнуть в суть явления. Потому-то людям типа миссис Маунтстюарт так мало дано увидеть: они слишком увлечены подбором блестящих эпитетов. Впрочем, это добрая душа, и я как раз нынче вечером подумал, что было бы неплохо, если бы мисс Мидлтон поговорила с миссис Маунтстюарт начистоту. Как знать, не помог ли бы такой разговор разрубить этот узел? Никто не имеет такого влияния на Уилоби, как миссис Маунтстюарт. Уже одно то, что она будет в курсе событий, может сыграть решающую роль. Впрочем, чтобы сделать такое признание, мисс Мидлтон потребовалось бы немало мужества. Покойной ночи, мисс Дейл!

— Покойной ночи, мистер Уитфорд! Вы не сердитесь, что я вам помешала?

Вместо ответа Вернон пожал ей руку. Провожая мисс Дейл взглядом, он вспомнил всю ее историю и подумал, что кузена Уилоби постигла заслуженная кара.

Да, да, друзья мои, рано или поздно всем вам, если вы не вовсе лишены здравого смысла, придется убедиться, что всякий, кто обидит малютку Купидона, — будь то мужчина или женщина, — понесет за это примерное наказание.

Мисс Дейл меж тем, расставшись с Верноном, думала о схожести его судьбы со своею: они оба как бы потускнели от горестных переживаний, выпавших на их долю. Смятение, в какое ее повергло все происходящее, мешало ей заглянуть под маску невозмутимости, за которой прятался Вернон. Она сетовала, что не обладает его холодным чувством долга, и хоть и не могла понять, как Вернон мог оставить мисс Мидлтон в жертву блистательному полковнику, не решалась допытываться о его мотивах. Они, должно быть, находились в полном соответствии с философией, которую он исповедовал.

Поравнявшись со спальней юного Кросджея, она вдруг увидела, как дверь из этой комнаты отворилась и из нее высунулась голова сэра Уилоби.

— Не пугайтесь, — сказал он, выходя из спальни и прикрыв за собой дверь. — Это я.

Однако приглушенный голос, каким он произнес эти слова, и выражение его лица были таковы, что не испугаться было мудрено.

— Вы устали? Хотите спать? — спросил он.

Она уверила его, что не собиралась спать, а что, напротив, хотела еще почитать часок.

Он попросил ее подарить этот часок ему.

— Дружеская беседа принесла бы мне облегчение, — сказал он.

Ей и в голову не пришло, что Уилоби ее подстерегал. Было что-то бесконечно трогательное в том, что он заглянул к мальчику среди ночи; сердце ее сжималось от жалости к Уилоби, и она уступила его странной просьбе. Старухам не пристало жеманиться, подумала Летиция, и даже если ее полночная беседа с Уилоби сделается достоянием молвы, не беда: ведь он обратился к ней, как к старому другу — к старому другу и старой-престарой женщине. Она твердо решила тотчас же пресечь всякую его попытку намеками (а она слишком хорошо знала, сколь он искусен в такого рода разговоре, слишком часто доводилось ей трепетать от его обиняков и недомолвок!) возвратиться к некоему старинному проекту, о котором она и сама, наедине с собой, позволяла себе думать одними намеками.

Они прошли несколько шагов по коридору, откуда он провел ее в гостиную мисс Эленор и мисс Изабел.

— Обманут! — воскликнул он, зажигая свечи на камине, и сердце Летиции исполнилось сострадания.

Произнесенное им слово не имело ни малейшего отношения к ее собственной судьбе и позволяло, откинув всякую настороженность, пожалеть его от всей души.