Эгоист

Глава тридцать четвертая

— Доброе утро, дорогая миссис Маунтстюарт! — словно очнувшись, приветствовал сэр Уилоби почтенную гостью. — Отчего она убежала?

— Кто убежал?

— Летиция Дейл.

— Ах, Летти Дейл? Если у вас это называется убегать… Вероятно, она хочет продолжить интимную беседу с Верноном Уитфордом, которую я прервала. Ваш элегический тон, признаться, меня напугал. Пойдемте, сядемте на какой-нибудь скамейке, подальше от доктора Мидлтона. А то его присутствие оказывает на меня гипнотическое действие, и я сама начинаю говорить по-латыни. Вчера я совсем поддалась его влиянию. Отныне и во веки веков имя доктора Мидлтона будет связано для меня с воспоминанием о неудавшемся вечере и соло на контрабасе. Мы не спелись.

— Зато Гораций был в ударе.

— Чего нельзя сказать о вас, дорогой сэр Уилоби.

— Да и Летиция… то бишь мисс Дейл, говорила, как мне показалось, чрезвычайно хорошо.

— Она разговаривала с вами, а следовательно, хорошо. Но тесто не поднялось — дрожжи оказались негодными. Вы пускали шпильки по адресу полковника де Крея и навлекли на себя неудовольствие доктора Мидлтона. У меня до сих пор гудит голова от звуков его голоса, право! Но где же ваша повелительница?

— Которая?

— Неужели нужно называть ее по имени?

— Ах, вы о Кларе? Верно, где-нибудь бродит. Вот уже час, как она мне не попадалась.

— Какая славная беседка, — сказала миссис Маунтстюарт, усаживаясь. — Наши вкусы и пристрастия, дорогой мой сэр Уилоби, — кто может дать себе в них отчет? Никогда не знаешь, радоваться ли тому, что должно произойти, или сожалеть. Я хотела бы поговорить с мисс Мидлтон.

— Фарфоровая плутовка будет к вашим услугам — ведь вы с нами завтракаете, надеюсь?

— О, да вы, я вижу, принялись меня цитировать!

— Я вас цитирую во всех случаях жизни. Впрочем, ваше определение: «Целый роман на кончиках ресниц», пожалуй, уже несколько устарело.

— Роман? Ах, вы о Летиции Дейл!

— Разумеется, о ней. Вы не находите, что в ее чертах появилось нечто более серьезное?

— Еще бы!

— Но я не хочу этим сказать, что роман совсем улетучился с ее ресниц.

— Разумеется, нет. Он просто уже вышел из печати.

— Вы, как всегда, попали в точку, сударыня.

Сэр Уилоби погрузился в задумчивость. Затем, подобно музыканту в оркестре, он взмахнул смычком и вновь подхватил мелодию.

— Мне показалось, что Летиция Дейл была вчера в необыкновенном ударе, — исполнил он свою партию.

— Летиция? — с некоторым недоумением переспросила его собеседница.

— Найдите для нее новое определение. Я, да будет вам известно, коллекционирую ваши афоризмы.

— Я бы сказала, что она уже на три четверти выползла из своей раковины и носит ее, как капюшон.

— И готова скинуть его по первому знаку? — подхватил он. — Великолепно! И какая точность!

— Да, все это хорошо, любезнейший сэр Уилоби, но сами-то мы так ли уж великолепно себя ведем? Когда же мы будем точно знать, чего хочет наше сердце?

Сэр Уилоби ответил протяжным многосложным вздохом, напоминающим составные слова, столь излюбленные поэтами, пишущими на тех трижды благословенных языках, которые позволяют выразить так много в едином слове.

— Что касается меня, то я всегда знал, чего хочу. Ум живой и острый не такая уж редкость среди женщин. Зато подлинный интеллект — это перл. Женщина, обладающая интеллектом, прекрасна, как греческая статуя. Это божественный дар, редкий, как все, что нам ниспосылает небо.

Миссис Маунтстюарт хмыкнула, как бы адресуясь к кому-то невидимому.

— Продолжайте, я вас слушаю, — сказала она.

— Редкость этого явления, — заметьте, я имею в виду не просто интеллект, а интеллект чуткий, иначе говоря, гармонически сочетающийся с отзывчивым сердцем, — итак, уже одно то, что явление это столь редкостно, заставляет нас крайне неохотно отказываться от него если нам посчастливилось его встретить. С каждым годом я ценю его все больше и больше.

— Я что-то не пойму: это исповедь или философский трактат?

— Простите?

— Это рассуждение общего порядка или имеется в виду некая определенная особа?

Он пожал плечами.

— Душевное сродство может существовать совершенно независимо от прочих наших отношений, связей и привязанностей — как материальных, так и духовных.

— Ну что ж, все это, пожалуй, не отдает голосом страсти, — заметила миссис Маунтстюарт, — и к тому же весьма удобная доктрина для мужчин. Согласно ей, всякий вправе запастись своей Аспазией^{51} и одновременно наслаждаться радостями законного брака. У входа в парк мы видели краем глаза прекрасную Мидлтон с полковником де Креем. Профессор Круклин все еще под впечатлением странной галлюцинации.

— Меня это ничуть не удивляет.

Готовность, с какой была произнесена последняя реплика, и двойной смысл, который можно было в ней усмотреть, заставили миссис Маунтстюарт, несмотря на весь ее юмор, насторожиться.

— Жаль, что профессор Круклин вас не слышит, — сказала она, — он продолжает настаивать на своем: на коляске, на гостинице, на промокших башмаках, согревательном декокте, свидетельствах хозяйки гостиницы и носильщика — словом, на всем.

— Повторяю: меня это ничуть не удивляет.

— То есть вас не удивляет, что он настаивает на своем?

— Ну да, коль скоро он страдает галлюцинациями!

— Как бы и другие не поддались его галлюцинации!

— Мне остается только сказать еще раз…

— Что вас это нисколько не удивит? Чрезвычайно философично с вашей стороны. И прекрасно сочетается с вашей проповедью о сродстве душ.

— Полагаю, что профессор Круклин не спустится со своих классических высот и не станет делиться своими галлюцинациями с доктором Мидлтоном.

— Сэр Уилоби, вы — настоящий рыцарь!

Его разглагольствования о совершенствах Летиции придали миссис Маунтстюарт смелость намекнуть на его отношения с Кларой. Как это ни уязвляло его гордость, интересы самосохранения вынуждали его смириться.

— При чем тут рыцарство! Мне просто хотелось бы оградить тех, кто пользуется моим гостеприимством, от неприятностей какого бы то ни было рода, — сказал он. — А доктор Мидлтон умеет, по выражению Вернона, принимать облик Зевса-громовержца.

— Я так и вижу его в этом качестве. Ходячая энциклопедия во образе разъяренного быка! Ночной кошмар школьника, не приготовившего урока!

— Да, чего не сделаешь, чтобы избежать такого видения!

— Он должен быть страшен во гневе! Как хотите, вы все же великодушнейший из рыцарей, раз вы печетесь о том, чтобы оградить ее от родительских громов. Но скажите мне откровенно, почему вы отказываетесь снизойти к некоторым тактическим тонкостям? Послушайте вашего старого друга! Вы чересчур высокомерны. Ни одна женщина не простит своему возлюбленному, если он позволит себе быть таинственным и непостижимым больше тридцати минут подряд. Спуститесь с вашего пьедестала хотя бы на ступеньку. Только не вздумайте читать нотации. Властвуйте, если угодно, но незаметно! Сказать по правде, я не признаю философской невозмутимости в любви. Все это, разумеется, выглядит достойно, да только не верю я в искренность тех, кто надевает на себя личину философического равнодушия. Я ничего не имею против любовных ссор: они придают влюбленной паре живописность и нарушают однообразие. Я сразу заприметила в ней мятежную жилку. И конечно, желательно, чтобы она исчерпала свое бунтарство до брака.

— Кларино бунтарство? Пустое ребячество! — произнес Уилоби, пытаясь покровительственно-отеческим тоном скрыть внутреннее содрогание. — Когда вы входили в парк, вы видели ее только издали, а то наверняка услышали бы ее серебристый смех. Гораций ее чрезвычайно забавляет.

— Да, я благодарна ему по гроб за вчерашний вечер. Ее веселое личико озаряло мой стол. Смех ее был дождем в пустыне! Вы поймете всю тяжесть бремени, которое меня придавило, если я вам скажу, что буквально упивалась этой парочкой, — это было единственное очко в мою пользу в партии, которую я безнадежно проиграла. Хоть я и не могла расслышать их слов, но уверена, что они были остроумны.

— О да, в остроумии им не откажешь — ни ей, ни ему, — согласился Уилоби. — В остроумии известного рода.

— Разговор их был слажен, как чистый и звонкий звук, издаваемый кимвалами.

— Я бы не сказал, что кимвалы — самый изысканный музыкальный инструмент. Впрочем, я нахожу их болтовню забавной и сам не прочь послушать ее, когда бываю в настроении.

— Вам следует почаще бывать в настроении, мой друг. Вы умеете быть образцовым собеседником, когда захотите.

— Под вашим руководством, сударыня!

Уилоби томно склонился перед ней. Ему стало немного легче оттого, что удалось провести миссис Маунтстюарт, которая олицетворяла для него общество: она задавала тон светским пересудам и могла предписать свету, кого из них двоих жалеть — его или Клару. И если уж на то пошло, он не собирался брать на себя роль жертвы.

Впрочем, до этого еще было далеко.

— В искусстве скрывать свои чувства мужчине не угнаться за девицей, — продолжал он. — Я терпеть не могу мелких свар, и на моем лице, должно быть, отражаются все огорчения, какие я испытываю. Кларины вспышки подозрительности раздражают меня. Я знаю, что это слабость — мое неумение преодолеть минутную досаду. Но мужчине приходится учиться тонкостям и уловкам, в которых женщины искушены от колыбели. Подозрительность и недоверие настолько мне несвойственны, что я не в состоянии сочувствовать им в других.

Внезапно брови сэра Уилоби стрельнули вверх. Из кустов в нескольких шагах от скамьи, на которой сидели собеседники, вынырнул Флитч.

Злополучный кучер начал с того, что отвел обвинение, будто это он спьяна нарушил запрет и дерзнул появиться на территории усадьбы. Дело обстояло совсем не так: он почувствовал неудержимое желание посетить места, где некогда был так счастлив, и потому, да и то лишь для бодрости, хлебнул малую толику. А как он бывал здесь счастлив! На рождестве, например, когда все слуги усядутся за стол под председательством седовласого дворецкого, мистера Чесингтона, и пьют старинный портвейн за здоровье молодого наследника старинного рода! То была блаженная пора, когда бес честолюбия еще не завел его в трясину, внушив ему желание сделаться собственным господином и завести собственную лавку! Увы, он готов завидовать последней собаке в Паттерн-холле и вздыхает по запаху паттерновских конюшен, который ему теперь представляется слаще аравийских благовоний.

Произнося свою тираду, Флитч все время держал в поднятой руке некий предмет, один вид которого заставил сэра Уилоби молчать. Флитч в данном случае поступал как опытный оратор, который с помощью хитроумного вступления заставляет толпу безропотно выслушивать самые нелестные для нее истины. Итак, Флитч беспрепятственно произнес свою жалкую, исполненную слюнявой патетики речь, держа перед носом предмет, в котором сэр Уилоби безошибочно признал Кларин кошелек. Он без труда сообразил, каким образом кошелек этот попал к Флитчу, но не сразу нашелся, как пресечь рассказ кучера на корню.

— Что это у вас такое? — строго спросил он, на что Флитч внушительно ответил:

— В целости и сохранности.

Фраза эта, по-видимому, так ему полюбилась, что он произнес ее дважды:

— В целости и сохранности.

Затем, повернувшись к миссис Маунтстюарт, он заговорил об изгнании Адама, в судьбе которого, должно быть, видел некоторую аналогию с собственной судьбой, а также о евреях в плену египетском, о которых рассказывал в церкви священник, — Флитч, по-видимому, приравнивал себя также и к ним.

— Невзгоды пошли на пользу моей душе, сударыня, — продолжал он, — я не переехал в Лондон, в это пристанище кучеров, которые (если верить тому, что рассказывают об этом городе) развозят знатных вельмож в каретах, рискуя своим душевным спасением; вместо этого я обратился к церкви и прилежно слушаю наставления своего пастыря. И уж поверьте, сударыня, кабы нашей барышне случилось обронить кошелек в какой-нибудь лондонской карете, вряд ли она получила бы его обратно — в целости и сохранности!

— Положите его вон на то кресло, — сказала миссис Маунтстюарт. — Мы наведем справки, и сэр Уилоби вас вызовет. В целости и сохранности кошелька никто не сомневается.

И мановением пальчика показала Флитчу, что он свободен и может идти. Флитч, однако, мешкал: он еще не насладился произведенным впечатлением, и, кроме того, ему не терпелось обстоятельно поведать о том, как он нашел кошелек. Не смея, однако, встретиться глазами с величественным взглядом миссис Маунтстюарт, он понуро удалился, всей своей фигурой и в самом деле напоминая Адама, покидающего райские кущи, — каким его рисуют в детских книжках.

— Нынче у нас в народе днем с огнем не сыщешь человека, который бы изъяснялся просто, без вычур, — обратилась она к Уилоби.

Тот был весь снисхождение.

— Бедняга пьян, — сказал он.

Он был потрясен быстротой и ловкостью, с какою миссис Маунтстюарт разделалась о Флитчем. Это могло означать лишь одно: она его щадит, а следовательно, ей известно истинное положение вещей! Он был уязвлен также и тем, что она оказалась настолько находчивее его и так властно распоряжалась в Паттерн-холле.

— Пожалуй, это и в самом деле Кларин кошелек, — отважно признал он, как бы взвешивая его на ладони. Он был не в силах подавить дрожь в уголках губ и, чувствуя, что его остекленевший взгляд не может ускользнуть от внимания проницательной миссис Маунтстюарт, собрался с духом и продолжал: — Во всяком случае, это не кошелек Летиции. Это-то я знаю наверное: он у нее совсем старенький.

— И верно, ваш подарок!

— Как вы догадались, дражайшая миссис Маунтстюарт?

— Чисто умозрительно.

— Впрочем, ее кошелек совсем как новый — он сохранился не хуже его хозяйки.

— Бедняжке не слишком часто приходится им пользоваться?

— Смею вас разуверить, сударыня, вы ошибаетесь. Она пользуется им ежедневио.

— Если бы он был набит потуже, сэр Уилоби, ваш старинный проект мог бы быть приведен в исполнение. Ни та, ни другая сторона, насколько я могу судить, не стали бы чинить препятствий. Мы с профессором Круклином только что повстречали обоих и, как мне показалось, застигли их врасплох. Право! Они говорили, близко склонясь друг к другу, к в глазах их было что-то мечтательное.

— Это совершенно невозможно!

— Но отчего же? Получается, что, едва доходит до дела, вы не в силах этого допустить? Какой эгоизм!

— Нет, право, спросите Клару. — Сэр Уилоби чрезвычайно оживился. — Расспросите ее хорошенько, моя дорогая миссис Маунтстюарт! Вы убедитесь, что я возобновлял свои попытки еще совсем недавно — наперекор собственному сердцу, если угодно. Я просил ее помочь мне в этом, снабдил ее подробнейшими инструкциями, предоставил ей carte blanche.[22] Кто-кто, а Клара не имела оснований сомневаться в моей искренности! Вот увидите, она поможет развеять последние сомнения, которые как будто еще гнездятся в вашей душе. Я предлагал, я уговаривал, я настаивал, но, поверьте, ничего из этого дела не выходит. Но если вы считаете, что я должен еще и сокрушаться по этому поводу, то могу ответить вам лишь одно: поступки мои мне подвластны, сердце — нет. Я намерен сделать все, что требуется от меня, как от человека чести, иначе говоря — от человека, обреченного совершать одну ошибку за другой, в наказание за то, что он в свое время не послушал велений своего сердца. Заставить это сердце молчать я способен, но повелевать им — столь же бессилен, как повелевать собственной судьбой. Свои чувства я давно поборол, и не надо ворошить прошлого. Итак, не станем говорить о чувствах, хоть они, как вы знаете, играют известную роль в жизни общества или, говоря на современном жаргоне, являются ее факторами. О чувствах я привык молчать. Я мог бы говорить о них только с вами. Впрочем, к чему? Если бы старина Вернон, вместо того чтобы корпеть над рукописями, ощутил в себе честолюбие настоящего мужчины и захотел принять участие в общественной жизни, он нашел бы в ее лице достойную подругу. Я называл ее своей Эгерией. Для него она сделалась бы Корнелией^{52}. И я готов поклясться, что дети, которых она принесла бы супругу, оказали бы ему честь!.. Ну, да старина Вернон не таков — беднягу в свое время постигло большое разочарование, и он будет носиться с ним до конца своих дней. А она? Похоже, что и она также. Я старался — о да, я говорил с ней сам! Но все напрасно. В чем другом я, быть может, имею на нее влияние, в этом — никакого. Отказ, и все! Говорит, что намерена умереть, как жила, — Летицией Дейл. Мы с вами сейчас одни, и вам я могу признаться, что мне сладок звук этого имени. Сладок, как старинная песня, к которой привык с детства. Но не спешите меня осуждать. Поверьте, над делами подобного рода — я утверждаю это на основании опыта — тяготеет некий фатум. И я не могу скрыть от бедняжки существование этого фатума…

— Позвольте, которую из бедняжек вы имеете в виду сейчас? — спросила миссис Маунтстюарт с холодным недоумением.

— И она вам сама скажет… Как — которую? Клару Мидлтон, разумеется… она сама признает, что хоть я и сделал все, что можно, дабы способствовать этому союзу, тут, видно, мы имеем дело с противодействием, — за неимением лучшего определения, я вновь вынужден прибегнуть к этому слову, — да, с противодействием некоего тяготеющего над нами фатума. Это он тянет нас в противоположные стороны, вернее, тянул бы, если бы я поддался. Она не первая; другие тоже были вынуждены признать существование этих роковых сил.

— А сейчас, если не ошибаюсь, мы, кажется, имеем в виду уже третью «бедняжку»? — спросила миссис Маунтстюарт. — Как же, я не забыла! Правда, тогда мы это как будто называли не фатумом, а просто капризом. До чего же все это странно! В ту пору, впрочем, за вами ухаживали без зазрения совести, и это вас до некоторой степени извиняло. Помню, мы все думали, что… Но вы внезапно отправились путешествовать.

— Да, по рецепту моей матушки. И, надо признаться, рекомендованное ею средство отчасти помогло. Она мечтала для меня о блестящей, аристократической партии. Я не разделял ее честолюбивых планов. Своим чувством я еще способен жертвовать, но приносить в жертву себя самого, свою личность — увольте! А затем я уже сам обратился прямо к доктору Купидону… Она обладает обаянием того рода, который… Но человек переменчив! On revient tоujours…[23]^{53} Начинается с необъяснимого влечения… Затем тебя воспламеняет красота. Наконец, задаешь себе серьезный вопрос: подходит ли тебе эта девушка, как подруга жизни, — и вот тут-то, быть может, обнаруживаешь, что в ранней юности ты лучше, нежели в последующие годы, понимал, что тебе нужно. Впрочем, она ведь и в самом деле красива. Это неоспоримо. Она вас восхищает, миссис Маунтстюарт, не отрицайте! Выкиньте из головы придуманную вами формулу: «Фарфоровая плутовка», и вы увидите, что просто-напросто очарованы ею. Она прелестна. У нее особое, своеобразное очарование. Да что там говорить — это настоящая красавица.

— Такая красавица, мой дорогой сэр Уилоби, — сказала миссис Маунтстюарт, глядя на него в упор, — что клянусь, я не представляю себе мужчину, который бы мог перед нею устоять! Это ружье, которое стреляет без промаха: прямо в сердце. Не знаю, чем берут женщины этого типа — разговором ли, или взглядом, или дело в атмосфере, которую они распространяют вокруг, но только это колдовство или, если хотите, — тот же ваш фатум!

— Да, но тут больше животной прелести, нежели духовного обаяния.

— Конечно, ей далеко до серьезности Летти Дейл.

Миссис Маунтстюарт задумалась, и Уилоби не стал перебивать течение ее мыслей.

— А знаете, — воскликнула она, помолчав, — наша Летти Дейл очень переменилась! Я это еще вчера заметила. Да и сегодня тоже. Она удивительно посвежела, помолодела — она чудесно выглядит! Чего не скажешь о вас, дорогой друг. Видно, «фатум» не способствует хорошему цвету лица.

— Как, вы мне отказываете уже и в здоровье! — воскликнул Уилоби со смехом, в котором, однако, послышались какие-то скулящие нотки.

— Берегитесь! — сказала миссис Маунтстюарт. — Вы впадаете в сентиментальный тон. Упоминаете какие-то «давние чувства», «прошлое, которого не следует ворошить». Правда, вы говорите с женщиной, а не с мужчиной, но все же такие разговоры — скользкая почва. Я прислушиваюсь к вашим речам и тщетно пытаюсь уловить в них естественную интонацию. Когда же я не нахожу естественности, я обычно подозреваю, что со мною хитрят. К тому же вы подчас как-то странно скалите зубы, напоминая мне индуса из калькуттской тюрьмы, которого меня водил смотреть покойный муж, чтобы рассеять мою тоску по Англии. Несчастный с каждым вздохом оскаливал зубы. Вы точь-в-точь так же скалились вчера вечером, да и сейчас — словно вам больно дышать. Вы очень избалованы. Вас слишком долго умащали елеем. Зато в нынешнем вашем состоянии я узнаю все признаки человека, что-то в себе затаившего.

— Затаившего? — повторил Уилоби и нахмурил брови.

— Да, да, вы слишком кисло улыбаетесь, — сказала она. — Покойный Маунтстюарт меня учил, что когда на душе у мужчины тревога, его выдают не столько глаза, сколько выражение рта.

— Нет, нет, сударыня, я не нарушу слова. Ни в коем случае. Я намерен, я твердо решил его сдержать. Никаким фатумам я не позволю себе поддаться. И пусть я похож на вашего смуглого преступника из калькуттской тюрьмы…

— Ах, мой друг! Вы же знаете: язык мой — враг мой!

Он наклонился и поцеловал кончики ее пальцев.

— Итак, несмотря на мой страшный «оскал», вы увидите, что я пойду на казнь, и покорность судьбе заменит мне счастье.

— Подобно лорду, приверженцу якобитов, когда воцарилась Ганноверская династия?

— Да, да, я помню, вы рассказывали, что проливали слезы, читая об одном из этих несчастных. Хорошо: подобно ему, если вам угодно. И пусть я переменился, устои мои тверды, как всегда. В молодые годы я лелеял мечту о жене, которая разделяла бы все мои мысли и чаяния, о женщине романтической души и трезвого ума. Рано или поздно я намерен посвятить себя общественной деятельности и тогда, быть может, обнаружу, что мне недостает советчика и утешителя, которого так необходимо иметь у домашнего очага. Беда моя, должно быть, в том, что я ношу в душе идеальный образ такого друга. Впрочем, я никогда не стал бы настаивать на тех или иных качествах. Нет ничего более жестокого, нежели указать супруге живой образец и требовать, чтобы она ему следовала. Как бы то ни было, мы сами избрали свой путь. Жребий брошен. Я не дам поблажки себе и ее не освобожу от данного ею слова. Брак — это реальность; все, что до венца, — мечты. Со временем она излечится от своего жадного стремления разделять со мной все мои действия, чувства, помыслы, грезы и мечты… И так далее, и так далее, до бесконечности. Я пригласил Летицию, с тем чтобы показать Кларе, что такое твердый, сложившийся характер, прочный, как цементный фундамент, и ничуть от этого не потерявший своей женственности.

— И так далее, и так далее, до бесконечности. Можете мне не рассказывать — я и так знаю: все, что вы ни предпринимаете, есть результат тщательно продуманного плана.

— Вы почуяли во мне самодержца? Что ж, он может лепить из своих подданных все, что ему нужно. Единственный мятежник в его государстве — он сам! Если вы будете говорить с Кларой… Ведь вы, кажется, изъявляли желание ее видеть?

— Признаться, меня несколько удивило то, как она вчера держалась с леди Буш.

— Понимаю. Она дуется на фарфор. Toujours la porcelaine![24] Но, сказать по правде, ее капризы составляют для меня часть ее очарования. Впрочем, десять лет назад я бы и не подумал их сравнивать.

— Сравнивать? Кого?

— Летицию и Клару.

— Путь избран, сэр Уилоби, говоря вашими же словами. Будем же исходить из предположения, что вы намерены следовать по этому пути. Я хочу просить мисс Мидлтон помочь мне в выборе свадебного подарка, ибо не желаю, в качестве благодарности, получить одну из ее гримасок — хоть она и очень мила, признаться, когда надувает свои пухлые губки.

— Итак, еще одно подношение «плутовке», говорит она, завидя фарфор.

— Ну, так фарфора не будет. Я хочу посоветоваться с ней самой и прибыла сюда с твердым намерением с ней переговорить. Мне кажется, что я ее понимаю. Но она производит ложное впечатление на тех, кто не знает вас обоих так хорошо, как я. «Боюсь, как бы мне не вернули мой сервиз», — заявила мне вчера леди Буш, прощаясь. И прибавила, — я привожу ее слова в точности: «Как бы и эта невеста не сбежала от него перед венцом!»

Сэр Уилоби чуть не подскочил на месте. В висках у него нестерпимо стучало.

— Вот у кого поистине фарфоровые мозги! — воскликнул он, стараясь совладать со своим калькуттским оскалом.

— Ну, да вы знаете леди Буш, — продолжала миссис Маунтстюарт, искренне желая утешить своего самолюбивого друга. Ибо, как бы ловко, прибегая к виртуознейшим ухищрениям гордости, ни удавалось ему скрывать от нее то, что делается в глубинах его сердца, взор ее все же проникал сквозь тонкую кожу его чувствительности. — Это известная фантазерка, голова ее вечно забита всевозможными причудами. Так, например, она всегда утверждала, что у вас незадачливый нос. Я помню, в день вашего совершеннолетия она сказала, что это нос монарха, обреченного потерять престол.

— Боюсь, что, сам того не подозревая, я чем-то сильно обидел леди Буш?

— Что вы! Она только и знает, что трубить вам хвалу. А леди Калмер ей подпевает. Погодите, она еще сюда нагрянет, будет загадочно кивать головой, туманно намекать на что-то и подарит какую-нибудь вазу из алебастра. Они вас обе боготворят. Вы в их глазах — надежда Англии, и нет такой женщины, которую бы они почитали достойной вас. Но они фаталистки, видите ли, и если вы вздумаете при них заикнуться о Летти Дейл, то лучше уж прямо объявите о расторжении вашей помолвки с мисс Мидлтон. Толкам о предопределении, о том, что браки совершаются на небесах, и всякому прочему вздору конца не будет.

— А вот и Клара! И с нею доктор Мидлтон! — воскликнул сэр Уилоби.

Из-за кустов и клумб показались фигуры доктора Мидлтона и его дочери. Доктор о чем-то увлеченно разглагольствовал, тогда как Клара шла молча, понурив голову.

— Приведите мне ее сюда, но, ради бога, увольте от общества этого полиглота! — воскликнула миссис Маунтстюарт, которую представшая перед ними картина повергла в ужас.

Уилоби любил, прежде чем предпринять какой-либо шаг, взвесить его и обсудить с самим собой на досуге; но на этот раз досуга не было, и оставалось лишь положиться на мастерство, с каким ему удалось подготовить миссис Маунтстюарт перед ее встречей с Кларой — такой красивой и такой коварной! О, милая, о, ненавистная! Стиснуть бы ее в своих объятиях, задушить и отбросить на пыльную дорогу, а потом горько оплакивать!

Пришлось идти на риск, и, главное, в ту самую минуту, когда прогноз леди Буш так больно отозвался в его душе, и без того исполненной болезненных предчувствий.

Поскольку в представлении доктора Мидлтона разговор на неприятную тему сводился к тому, чтобы высказать все, что надо, и не дать высказаться оппоненту, появление Уилоби, пришедшего за Кларой, оказалось для него весьма своевременным.

— Миссис Маунтстюарт хочет вас видеть, Клара.

— Я к ее услугам, — сказала Клара, мгновенно просияв.

Хоть она и испытывала легкий трепет, в ее груди поднялась другая, более могучая сила, которая заставляла ее идти вперед напролом, не выказывая ни малейшего колебания. Лицо ее светилось чистой радостью.

Сэр Уилоби подвел ее к миссис Маунтстюарт.

Отвесив поклон величественной миссис Маунтстюарт, доктор Мидлтон ретировался вместе с Уилоби, положив руку ему на плечо.

— Уф! — выдохнул доктор. — Когда женский инстинкт восстает против мужского интеллекта, антагонистическая реакция интеллекта неизбежна.

— Что она сказала, сэр? Ее доводы? Она их привела?

— Надо полагать, — начал доктор Мидлтон и вобрал в легкие воздуху для последующего монолога, — надо полагать, что кошка, изогнувшая спину в форме буквы h или китайского мостика, привела свои доводы собаке, в объяснение принятой ею позы. Но тот, кто захотел бы перевести ее объяснения на человеческий язык, с таким же успехом мог бы придумать еще одну букву алфавита или написать продолжение «Одиссеи» Гомера. Оба эти предприятия равно фантастичны. Ох, уж эти мне дочери, Уилоби! Нарушить слово! Я не знаю другого проступка, который был бы мне так ненавистен! Нет, нет, я не допущу, чтобы моя дочь его совершила! Радостное исполнение своего обязательства — долг всякого человека. Но я с грустью предвижу, что мне придется прочитать ей лекцию на эту тему.

— Скоро, сэр, я сниму с вас все заботы, связанные с вашей дочерью.

— Да, да, не сомневаюсь. Собственно, вы и сейчас вправе требовать от нее повиновения, как если бы она уже была вашей супругой. Она стоит в преддверии алтаря. Она живет в доме, который уже является ее домом… Она… да что там говорить? Она уже покинула ярмарку и вошла в святилище. Где-нибудь в парижской толпе, охваченной революцией, этот ее вакхический вопль о свободе удостоил бы ее республиканского колпака, фригийской шапки. Для меня же это пустой звук. И если б я мог сомневаться в душевном здоровье собственной дочери, я бы, право, подумал, не имеем ли мы дело с какой-нибудь манией.

Страхи сэра Уилоби несколько рассеялись, когда он узнал, что дальше «вопля» Клара не пошла. Раза два-три ей случалось приводить его в недоумение, и он чувствовал, что должен либо пересмотреть свое отношение к женскому полу, либо решить, что его невеста недостойна представлять этот пол. Несмотря на кое-какие выходки, он все же не считал Клару способной высказаться с полной откровенностью — даже перед ним, даже в пылу досады. Его твердое убеждение, что девушки — народ малодушный, в сочетании с незыблемым взглядом на все женское сословие, как на собрание восковых фигур, поддерживало его уверенность, что есть вещи, которые розовая печать благопристойности не позволит женщине высказать словами, на какие бы отчаянные поступки она ни отважилась (а на какие поступки способна женщина, он знал по опыту). Обстоятельство утешительное. Ибо, если Клара предстанет перед миссис Маунтстюарт растерянной и бессловесной, та с нею ловко разделается; подобно кузнецу, имеющему дело с куском раскаленного железа, она придаст Кларе любую форму, какую ей вздумается, и будет ее презирать, а его по-прежнему считать безупречнейшим джентльменом из всех, кто населяет христианский мир.

Миссис Маунтстюарт сама заполнит красками контуры автопортрета, набросанные его небрежной кистью. Слов нет, полученное изображение безукоризненного джентльмена, нуждающегося в доброжелательном комментаторе, будет не совсем выгодно отличаться от его прежнего образа — баловня судьбы, феодала, триумфально, как солнце, шествующего по своей орбите. Однако выбора не было. К тому же этот новый образ представлял собой одно неоспоримое удобство — он допускал вариации. Безукоризненный джентльмен добрейшей миссис Маунтстюарт мог жениться на любой из этих женщин и любою из них пренебречь. Так или иначе, он женится — не на той, так на другой, — и в обоих случаях вырвется из когтей леди Буш, избавится от вороньего каркания этой Сивиллы. И тогда над маленьким, беззащитным, бесплотным и вездесущим «я» сэра Уилоби (о котором не столько думалось умом, сколько болелось сердцем) — над этим Уилоби никто уже не будет смеяться, как над неудачником в любви. И пусть он и упадет с высоты, которую завоевало его имя, — Уилоби мог черпать благородное утешение в мысли, что другим доводилось падать еще ниже. Когда нас очень прижмет, мы готовы утешаться судьбой самого Люцифера.

Если вы и страждете, — читаем мы в великой Книге Утешения, — то другой страждет вдесятеро сильнее.

Предаваясь этим тонким расчетам, Уилоби откуда-то сверху взирал на работу своей душевной механики, которую он мог частично критиковать, но остановить был не в силах. Дико было ему наблюдать стремления, планы и страхи того, кто в глазах света пребывал таким красивым, мужественным и желанным! Если бы любовь к своей личности не была в нем столь всепоглощающей, он бы раздвоился и осудил ту часть ее, которая суетилась и хлопотала, своими торопливыми движениями напоминая насекомых, без конца воздвигающих и возобновляющих постоянно разрушаемое здание, размеры которого поражают своею малостью. Но он слишком любил себя и не мог допустить такого раздвоения своей личности. Призрак этого раздвоения, однако, на какой-то миг и — насколько он себя помнил, впервые — перед ним промелькнул. И отныне глубокая печаль и горечь примешались к страсти, которую он питал к женщине, повинной в этом мимолетном видении.

Шагая рядом с доктором Мидлтоном, он обернулся и увидел, как его коварная Клара беспечно и грациозно опутывает миссис Маунтстюарт своими гибельными чарами.