El creador en su laberinto

Опиум для мормонов

Соавтор — Антон Мокин

Ламанийцы враждовали с нефийцами едва ли не с тех пор, когда их общие предки покинули Иерусалим и пересекли океан. Ламанийский царь Аарон твердо вознамерился похоронить многовековую вражду вместе с последним нефийцем и деятельно исполнял задуманное, предав мечу большую часть ненавистного племени. Успехам этого скотоложца способствовал упадок, в котором Нефийская держава ныне пребывала.

Военачальник Мормон видел истоки столь бедственного положения своего народа в снедавших его внутренних распрях, корыстолюбии князей, гордыне и прочих пороках, которые куда приятнее наблюдать в других, нежели в себе. Большинство же его соплеменников винило в том неудачное стечение обстоятельств или проклятие.

Так или иначе, нефийские твердыни пали одна за другой. В этот непростой момент Мормон возглавил свой народ и отвел его к горе Кумора, где развернулась битва, шансов на победу в которой практически не было. У врага — без малого десятикратное превосходство. В активе нефийцев была лишь удобная для обороны позиция: тыл армии прикрывала гора, а фланги упирались в реки. Несмотря на столь бедственное положение, Мороний — сын Мормона, командовавший кавалерийским эскадроном, верил: его отец сегодня сотворит чудо.

Аарон вознамерился сломить врага одним решительным ударом: он сразу погнал в атаку боевых слонов. Казалось бы, ничто не устоит против мощи огромных животных, но у Мормона был заготовлен ответ. Долгие годы изучал он священные золотые пластины, доставшиеся нефийцам от более древних народов, и сумел раскрыть секрет легендарного жидкого огня.

— Приготовить огнеплюи!

Мороний всегда считал, что в мире нет ничего прекраснее нежных девятилетних девочек. Но это было до того, как он увидел горящих слонов! Как, пёс побери, восхитительно объятые пламенем твари бежали назад и топтали поганых ламанийских мечников, посланных поддержать их натиск! Верно говорил отец: боевые слоны более опасны для собственной армии, чем для вражеской. Однако лишь малая толика врагов была повержена — а запас зелья, увы, истощался.

Вновь и вновь бросал Аарон в бой своих воинов. Всадники на бирюзово-оранжевых куреломах — гордых и прекрасных зверях, похожих на смесь курицы, крокодила и Джорджа Вашингтона — врезались в ощетинившиеся копьями нефийские манипулы и откатывались назад.

Мороний одновременно и с гордостью, и со скорбью наблюдал, как погибали один за другим нефийцы. Погибали, но продолжали держать строй. Как же хотелось ему скорее броситься в бой, увлекая за собой всадников, и убивать треклятых ламанийских подонков! Курелом редкой лиловой масти будто читал мысли своего наездника: он неистово рыл лапой землю и щелкал клювом. Молодой командир не сомневался, что отец выберет для контратаки наилучший момент, но как же мучительно было ожидание…

Наконец Мормон обратился к сыну.

— Пришло твое время. Поднимай всадников и перейди реку в том месте, что я тебе показывал. Нужно обогнуть ламанийцев и прорубиться через аароновых гвардейцев к царскому штандарту. Не промахнешься: эта хреновина так сверкает золотом, что слепой узрит. Отправь венценосную собаку к праотцам! Это наш единственный шанс, сын.

— Я не подведу, отец!

К сожалению, самый пафосный момент оказался испорчен — и вовсе не усилиями врага или малодушием людей под началом Морония. Просто картина великой битвы у горы Кумора вдруг поплыла перед глазами: словно краски, которыми она была написана, растеклись.

Через шум битвы начали прорываться обычные звуки оживлённой городской улицы. Голоса: английский язык с типичным для Нью-Йорка многообразием акцентов. В удушающую жару былой эпохи ворвался холодный воздух американской зимы, несущий неприятные портовые запахи. Поганая реальность 1824 года от Рождества Христова, который имел так мало общего с далёким славным прошлым.

Джозеф Смит-младший понял: ему всё это лишь видится. Правда, не совсем во сне.

***

Джозеф окончательно пришёл в себя. Перед глазами было уже не чистое небо у подножия древней горы, а грязный потолок квартиры. Из приоткрытого окна задувал ветер, от которого юноша успел порядком замёрзнуть. По улице цокали копыта лошадей, уличный продавец газет громко излагал последние новости:

— Переговоры по землям к северу от Малаккского пролива заходят в тупик! Будет ли новая война между Англией и Нидерландами?

Англия, Нидерланды и уж тем более — Малаккский пролив, были очень далеки отсюда. Но в этом городе так много бывших англичан и бывших голландцев…

— Мы не шлюпка в британском кильватере! Доктрина президента Монро встречает широкую общественную поддержку!

Отпустило…

Джозеф не любил Нью-Йорк: его образованная, но небогатая и невезучая семья перебралась сюда в силу нужды. Вместе с американской мечтой упустила она и Господа, хотя оставалась более-менее верующей: Смиты не посещали ни одну из многочисленных городских церквей.

По разным причинам, но у самого молодого человека на то была наиболее веская. Иисус, явившись ему однажды во время молитвы, сказал:

— Земные церкви омерзительны в глазах Моих. Они проповедуют заповеди человеческие как учения, имеющие вид Божественного, но отрицают саму силу Мою. Придёт час, и ты познаешь всю глубину Евангелия, ибо избран Мною для того. Но труден будет первый шаг, и скучен покажется первый путь.

С тех пор Джозеф искал тропу к истинному знанию, перепробовав много проводников: от виски до лауданума. Лишь теперь, похоже, он нашёл нечто настоящее. Средство, способное не просто затуманить разум, вытащив из его глубин какой-то бред, но открыть истину. Совершенно особое снадобье, ничуть не похожее на любое их тех, с помощью которых ньюйоркцы бежали от реальности.

Ещё не поднявшись с постели, Джозеф начал записывать свой сон, как поступал всегда. Страницы потёртого блокнота густо покрывались неровными буквами: после пробуждения рука неизменно дрожала.

Перенеся на бумагу всё то, что запомнил из очередного видения, Смит должен был переключиться на дела насущные (работы хватало — семья жила непростым трудом), но вместо этого мысли оказались заняты чудесным снадобьем. Оно, к сожалению, заканчивалось.

Это было что-то вроде микстуры: её пили, как и проклятый лауданум. Хорошо, ведь курение опиума у Джозефа всегда вызывало отвращение, даже когда он активно его практиковал. То ли дело этот напиток: словно принял снотворное, отвар из душистых трав.

Работало снадобье необычным образом.

Никакого опьянения и никаких неприятных последствий после того, как действие заканчивалось. Микстура мягко погружала в сон, но главное — то, что принимающий снадобье после этого видел. Те сны невозможно было сравнить с любыми другими, они не являлись простым наваждением. Такое сновидение едва ли не реальнее событий наяву.

А Джозеф Смит от чудной микстуры получал даже больше: он видел вещи, о которых говорил ему Иисус. Правдивую картину прошлого. Истинную суть Евангелия.

Только ничего этого не будет, если не принять снадобье в очередной раз. А поскольку запасы почти исчерпаны…

— Ничего не поделаешь. — с досадой сказал Джозеф сам себе. — Опять идти к Хасану.

Хасан лишь представлялся таким именем (а иногда вовсе намекал, будто является самим Старцем Горы из легенд о хашишинах Аламута). Конечно, он не был никаким арабом — это Джозеф Смит прекрасно понимал. Сильнейший ирландский акцент Хасану никогда не удавалось полностью подавить, несмотря на все старания.

Что же до его якобы восточной внешности — на деле это был обыкновенный «чёрный ирландец», каких Джозеф видел достаточно. Когда-то такие уроженцы юго-запада Зелёного острова успешно выдавали себя за испанцев. А теперь, вот — за арабских мистиков…

Хотя мистиком Хасан действительно был. Его микстура — далеко не обычный наркотик. В ней крылось нечто иное…

***

Хасан жил на Литл-Уотер, в районе Пяти Улиц. Ещё не так давно это было вполне приличное место, если судить по рассказам старожилов — но с начала 1820-х район начал стремительно портиться. Этому способствовали две неукротимые стихии: болота, на которых построили район, и ирландцы.

Ещё поди скажи, что хуже! Да, Пять Улиц выросли на неудачно осушенной земле и неправильно сделанных насыпях, а потому к 1824 году многие дома здесь успели разрушиться, большинство прочих — покосились. Но нищие ирландские иммигранты, охотно заселявшие аварийные дома — напасть жуткая. Если ещё недавно один «кожаноголовый» (как районного стража порядка называли из-за смешного шлема) легко мог держать в узде местный криминалитет, то теперь власти практически умыли руки. Они предпочли не замечать творившееся на Пяти Улицах.

Солидные леди и джентльмены, уже считавшие себя коренными американцами, продавали дома и квартиры в этом районе. Попавшая в руки приезжих жилплощадь быстро превращалась в ночлежки, опиумные притоны, дешёвые бордели, а то и нечто похуже. Одна из таких некогда приличных квартир, брошенная испугавшимися уличных банд хозяевами, досталась Хасану.

Находилась она буквально в двух шагах от площади Парадиз, где улица Литл-Уотер пересекалась с Кросс, Энтони, Оранж и Малберри — того самого места, что дало название всему району. Второй этаж, окна прямо на сквер.

Дверь Джозефу открыл Коффи, на редкость жуткий тип. Огромный негр — это уже неприятно, но негр-альбинос — зрелище по-настоящему пугающее: африканские черты его абсолютно белого лица выглядели совершенно ненормально. Будто рукотворный монстр. Голем.

— Хасан дома?

— Хозяин ждёт.

«Коффи: как напиток, только пишется по-другому», так слуга мистика говорил о себе. Он лишь своё имя и умел написать или прочесть: не владел грамотой, но запомнил начертание символов. Альбинос проводил Джозефа вглубь грязной и полутёмной квартиры, едва не задевая головой потолок.

В квартире было холодно: ещё холоднее, чем дома у Смита. Хозяин, вероятно, этим хотел нагнать пущей таинственности — будто ему тепло вовсе не нужно. Надо признать: Коффи, хоть и должен был любить жару Африки, совсем не выглядел мерзнущим. Авось и правда какое-то колдовство?..

Хасан полулежал в кресле, по обыкновению облачённый в нелепые одежды, изображающие восточный костюм. Едва ли платье было аутентичнее самого ирландца, выдававшего себя за Старца Горы, но Джозеф плевать на это хотел. Главное-то в самом зелье.

— Пришёл за добавкой? Как вижу, ты распробовал снадобье.

— Оно указывает мне дорогу.

— Для этого оно и нужно.

Чудодейственная микстура стоила дорого. Куда дороже нескольких шариков курительного опиума или бутылки лауданума. Джозеф на неё тратил непозволительно много, а Хасан наверняка зарабатывал на таких любителях особых снов солидные деньги. Нью-Йорк 1824 года был полон наркоманов, но среди них лишь у Смита имелась особая цель.

— Я принёс деньги.

Это было важным уточнением: мистику Джозеф порядком задолжал. Но Хасан отмахнулся.

— Деньги не нужны. Оставь и долг, и плату за новую порцию себе.

— Вы больше мне не продадите?..

— Не продам. Вручу в обмен на одну услугу.

Смит оформил в голове согласие на сделку, ещё даже не услышав условий. Он слишком нуждался в том, чтобы увидеть продолжение истории Морония.

***

Ясное дело, услуга была не из законных: иначе Хасан не стал бы просить исполнить её одного из людей, попавшихся на крючок. В крайнем случае — всегда мог послать Коффи. Почему он этого не сделал? Наверное, потому что негр-альбинос был уж слишком приметным. А человек, которого предстояло навестить Джозефу — наверняка на стрёме. Кажется, именно так говорили ирландцы с Пяти Улиц: «на стрёме». Дурацкое выражение.

Того, с кем Хасан велел «поговорить», звали Генри О’Нил. Он жил на Малберри, буквально в четверти часа размеренной ходьбы от дома Хасана, также в пределах Пяти Улиц — но эту часть района держали не те банды, к которым был близок мистик.

Четверть часа тихим шагом, но каждая из этих минут вышла мучительной: капсюльный пистолет, который Хасан дал Джозефу, заметно оттягивал карман и ещё сильнее давил на совесть.

«Почему я?» — вопрошал он у араба-самозванца, узнав суть задания. «Потому что ты для этого подходишь». Почти так же говорил Иисус. В любом случае, Джозеф нуждался в снадобье и точно не смог бы получить его иным путём. А этот Генри…

«Он украл мой товар, и этот товар необходимо вернуть. Кроме того, я буду благодарен, если ты избавишь меня от дальнейших проблем с Генри. Раз и навсегда».

Хасан не сказал, что убивать вора обязательно. Но несколько раз аккуратно подчеркнул, что лучше это сделать. Джозеф никогда не убивал человека и сильно сомневался, что способен на такое. Впрочем, он ведь сомневался и в том, что сможет постичь истинную волю Господа. Сомнения — неизбежные камни под ногами на его пути.

— Кто там?

Генри О’Нил задал этот вопрос, но почему-то приоткрыл дверь сразу, не дожидаясь ответа. Смит действовал почти неосознанно: едва перед ним появилась узкая щель, в которую высунулось прыщавое лицо Генри, как в это самое лицо упёрся ствол пистолета. Джозеф, правда, забыл взвести курок — но перепуганный хозяин квартиры этого не заметил.

Как оказалось, всё делается просто: не слишком заковыристо бандитское ремесло. Понюхав ствол, Генри весьма охотно открыл дверь и исполнил все приказы Джозефа: от «не шуметь» до «встать вон туда».

— Послушай, Генри, ситуация нравится мне не больше твоего. Я не бандит и здесь не по своей воле. Просто скажи, где снадобье Хасана, и мы покончим с этим быстро.

Джозеф ещё не решил, станет ли он действительно убивать ирландца. Вид у Генри был весьма жалкий, и страх этому облику на пользу не шёл. Больше похож на нашкодившего мальчишку, чем на прожжённого ворюгу, каким описывал его Хасан.

— У меня его нет.

— Думаю, ты врёшь. Хасан говорит, что ты его обокрал.

— Обокрал, это правда.

Генри дрожащей рукой указал на грязное трюмо в углу комнаты.

— Вон там стоит склянка. Одна из того ящика, что я действительно упёр, сознаюсь в этом. Только в ней нет никакого снадобья.

— А что же там?

— Пёс его знает. Больше всего похоже на разбодяженное куриное дерьмо, вот. Матушка таким землю удобряла. И на вкус — точно дерьмо. А эффект от «товара» один: блевать хочется.

Чушь какая-то. Зачем Хасану вынуждать Джозефа на такое дело, если Генри украл у него куриное дерьмо? Это какая-то изощрённая психологическая игра с человеком, и без того скованным зависимостью, находящимся у мистика в кармане?

Смит осторожно приблизился к трюмо, продолжая направлять пистолет на сжавшегося в углу Генри. Только теперь он вспомнил, что курок всё-таки надо взвести — иначе никакого выстрела при случае не произойдёт.

Склянка с микстурой Хасана выглядела как обычно: в таких он своё снадобье и продавал. Стараясь одним глазом следить за вором и не сводить с него оружия, Джозеф свободной рукой откупорил небольшой сосуд. Поднёс к лицу и принюхался.

Не похоже на дерьмо. Совсем.

— Ты лжёшь, Генри. Зачем?

— А ты не чувствуешь запаха?

— Поверь, я хорошо знаком с этой штукой. В склянке именно она, а не куриный помёт с чем-то ещё. Не знаю, зачем ты пытаешь обмануть человека с пистолетом: если бы на меня такой наставили, я бы говорил правду. Генри, где остальное?

Этот ирландец явно не был самым умным вором в Нью-Йорке. Судя по тому, что не прятался, обокрав опасного человека. И по тому, как беспечно открыл дверь Джозефу. Но даже на этом фоне столь наивная попытка обмануть выглядела странно. К тому же, Генри либо оказался отличным актёром (куда лучшим, нежели преступником), либо действительно недоумевал теперь: отчего визитёру не очевидно, что из склянки мерзко воняет?

— Где оно, Генри?

Вор закатил глаза. Джозеф обратил внимание, что тот явно осмелел. Видимо, уже понял: перед ним и правда далеко не бандит. И начал сомневается, умеет ли его гость пользоваться оружием.

— Слушай, мистер как-там-тебя… ты какой-то ненормальный. Если тебе действительно нужен ящик разведённого водой куриного дерьма — то он стоит в углу. Я такое «снадобье» всё равно никому не толкну. Забирай. И будет здорово, если ты перестанешь тыкать в меня пистолетом.

Джозеф перевёл взгляд в угол — слишком тёмный, чтобы ящик в нём было легко рассмотреть. Этим моментом Генри и решил воспользоваться.

Возможно, он просто собирался бежать. А быть может — мгновение спустя отправил бы Смита на новую встречу с Господом раньше времени. Этого Джозеф так и не выяснил, потому что от испуга рефлекторно нажал на спуск. Курок сорвался, ударил на капсюлю, комнату озарила вспышка — и выстрел в этих тесных стенах вышел оглушительным, от него заложило уши.

Генри ещё сползал на стене, выпучив глаза и отчаянно хватая ртом воздух, когда Смит уже летел вниз по лестнице, прижимая к груди проклятый ящик. Он выскочил на Малберри-стрит, сбив с ног какого-то смуглого моряка и задев плечом хорошо одетого джентльмена — тот уронил трость, а его высокий цилиндр улетел в талую лужу.

Ноги сами понесли Джозефа прочь от Пяти Улиц, в противоположную от дома Хасана сторону. После он долго петлял по припорошенным мелким снегом нью-йорским переулкам и совсем не мёрз: сердце колотилось как бешеное. Немного успокоил только свежий воздух у Ист-Ривер.

— Господь милосердный, если я сегодня и убил человека, то только во исполнение воли Твоей: прости этот грех.

В конце концов, Генри сам выбрал такой образ жизни, а проходимцы с Пяти Улиц редко доживают до старости. Не так уж его и жалко.

Добравшись до своей квартиры, Джозеф первым делом опустошил одну из склянок — даже не позаботился о том, чтобы спрятать ящик или избавиться от оставшегося при нём оружия. Вкус оказался всё тем же, хорошо знакомым, вполне приятным. Ничуть не птичий помёт, насколько Джозеф мог представить его гастрономические качества.

Смит сел у окна, уставившись на слонявшихся внизу горожан. Поднялся ветер, погнавший по мостовой мелкие снежинки, заставивший прохожих торопиться, а уличных торговцев — зябко ёжиться.

Очень скоро Джозефа стало клонить в сон. Глаза слипались, а сквозь нью-йоркскую зиму всё яснее проступали картины далёкого прошлого.

***

Сколь же велико коварство ламанийцев! Обычаи войны для этих псов — пустой звук! Потеряв своего царя, они не оставили поле боя, а продолжили сражаться с еще большим остервенением. Как так?

Мороний ликовал, когда в точном соответствии с планом Мормона его отряд зашел врагу в тыл: клин нефийской куреломницы прорвал строй личной гвардии Аарона. Сразив копьем ламанийского монарха, Мороний уже предвкушал сладость победы.

Но слишком велика была взаимная ненависть двух народов, чтобы сегодняшняя битва могла закончиться иначе, чем полным истреблением одной из сторон.

Гвардия Аарона погибала, но не сдавалась. Командиры павшего царя вместо того, чтобы предаться дележу власти, думали о войне. Хотя нефийцы устроили в тылу врага отменную резню, скоро замешательство ламанийцев окончательно прошло.

Они подтянули свежую кавалерию, и вот уже отряд Морония начали брать в клещи. Последний раз улыбнулась нефийцам удача, позволив прорваться к своим. Далее же несчастному народу улыбалась только смерть. Основные их позиции были смяты, ламанийцы прорвали правый фланг нефийской пехоты. Мормон с последним резервом, личной охраной, пытался заткнуть брешь.

Тщетно. Влетевший в эту кровавую кашу Мороний уже никак не мог повлиять на исход боя. Нефицы оказались рассеяны. Кому-то повезло утратить жизнь прежде, чем мужество. Остальные же пустились в бегство, преследуемые ламанийскими всадниками.

Так в битве у горы Кумора подошла к концу история народа Нефия. Его воины погибли, не сумев защитить детей и женщин — те разделили их судьбу, когда ламанийцы вошли в лагерь на склоне горы. Лишь горстке нефийцев удалось спастись, но их до конца дней ждала участь преследуемой охотниками дичи.

Мороний сидел, прислонившись спиной к стволу огромной секвойи. Трясущимися пальцами развязывал он шнурок кисета с нефийским дурман-порошком. Вдохнув щепотку или втерев ее в десну, можно было отправиться в мир удивительных видений, напрочь забыв об всем. Это ему и требовалось теперь: забыться. А может, лучше упасть на свой меч и покончить с бессмысленной жизнью?

Рядом лежал отец. Взглянув на него, Мороний почувствовал зависть: Мормон умирал от полученных в битве ран, как воин и полководец.

— И зачем я только вынес тебя с поля боя, отец! На кой подхватил я тебя раненого, посадил на своего курелома и гнал его во весь опор, пока несчастный Шломо не издох? Зачем я показал спину этим овцеложцам? Ты все равно умираешь от ран, а я… Да я уже сдох, хотя еще дышу. Сдох трусом, беглецом!

— Замолчи… — голос Мормона был слаб, но ему удалось привести утратившего самообладание сына в чувство. — Ты спасёшь народ Нефия.

— Спасу?.. Но они все погибли! А если кто и смог уйти, то это уже не народ.

— Сын, послушай меня. Золотые пластины с нашими священными текстами… В них — история прошлых народов, наша история, наши обычаи, наш Бог — всё, что делало нефийцев нефийцами. Я их спрятал. На Куморе. Зарыл.

— Я помню, ты показывал мне место.

— Через эти пластины мы возродимся. Останемся в веках. Но историю нужно закончить…

— Ее уже закончили ламанийцы.

— Просто сделай, как я говорю. Выживи. Вернись к тайнику: там есть и чистые пластины, и Святое Писало! Заверши… Обещай!..

Мороний не видел в приказе отца никакого смысла, но воля умирающего могла предать его существованию какую-то цель, хотя бы на время. И разве мог он отказать Мормону в последние минуты его славной жизни?

— Обещаю.

— Хоронить меня не нужно. Не трать времени и сил. Душе моей скоро будет плевать на мясо да кости… А тебе пора идти. Мы не слишком далеко от Куморы, чтобы…

И так Мормон умер — отдав свой последний приказ, возможно, последнему нефийцу.

***

Записав очередное видение (как оказалось, уснул он прямо у окна, привалившись головой к холодному стеклу), Джозаф задумался о собственном рассудке. Между прочим, впервые в жизни — а ведь первые странные вещи он увидел ещё в 13 лет.

Но одно дело — видеть Господа или древнего полководца и его деяния. Ничего удивительного: ведь половина Библии рассказывает о том, как кто-то кому-то являлся. Другой вопрос — когда жидкость в сосуде для разных людей пахнет по-разному, да ещё на одних оказывает эффект, а на других нет. Всё-таки бедняга Генри, упокой Бог его душу и прости его прегрешения, едва ли лгал насчёт запаха и вкуса дерьма. И о том, что ощутил после приёма лишь тошноту. Совсем не напоминало ложь…

Нужно было как-то всё проверить. Решение Джозеф нашёл быстро: его старший брат Хайрам не брезговал любыми интересными веществами, что можно было достать в Нью-Йорке. Однако ранее не употреблял микстуру Хасана, и теперь Джозеф решил предложить снадобье ему — не рассказав никаких подробностей.

— Это такая шутка, братец?

— Что?

— Очень, очень смешно, Джозеф. Подсунуть мне какое-то дерьмо, разведённое водой — просто обхохочешься! Надеюсь, дохлой крысы я в кармане не найду?

Таким образом подтвердились опасения Смита-младшего: снадобье и правда было снадобьем именно для него. И, видимо, для прочих клиентов Хасана. Но люди непосвящённые видели, слышали носом и ощущали на вкус вовсе не чудесную микстуру, а какую-то ужасную дрянь.

Вероятно, и правда разведённый водой помёт. Вот только были ещё сновидения, которые это средство вызывало. Вполне очевидный эффект от приёма, который не спишешь на ошибки органов чувств. И что тут думать?

Думать, конечно, можно было что угодно — но решения таким образом не найти. Требовалось выяснить правду, а знал её лишь Хасан.

Следующим вечером Джозеф решил пойти к нему за ответами.

Погода порядком испортилась: ветер с мелким снегом превратился в настоящую метель, какая в Нью-Йорке является большой редкостью. На улицах почти никого не было — люди попрятались от непогоды, даже площадь Парадиз пустовала. А уж она-то бывала многолюдной практически в любое время… Что же, меньше лишних глаз — это даже хорошо.

Тем более что в районе Пяти Улиц сильно не любили так называемых «коренных американцев». Не в смысле индейцев, конечно — а таких, как Джозеф Смит, пять поколений предков которого жили на этой земле. В основном Пять Улиц нынче населяли ирландцы, недавно сошедшие с кораблей, и негры: рабство в Нью-Йорке отменили ещё до рождения Джозефа, 25 лет назад. Чёрные жили в этом городе свободно и давно спелись с рыжими.

На всякий случай в кармане Джозефа по-прежнему оставался пистолет. Он был разряжен, конечно: ведь капсюлей, пороха и пуль в жилище Смитов не водилось, да Джозеф и не умел с ними толком обращаться. Но для острастки сойдёт.

В окнах квартиры Хасана свет не горел, хотя час ещё не поздний — светились все соседние. Какое ярче, какое более тускло, но никто пока не спал. Ответом на стук в дверь с той стороны оказалось полное молчание.

— Араб с белым ниггером уехали! — прозвучал из-за соседней двери голос, наверняка принадлежавший сварливой старой женщине.

Хм… может, это даже хорошо? Джозеф рассудил, что вскрыть такой убогий замок можно даже перочинным ножом: жилище Хасана защищала в основном его мрачная репутация, о которой так опрометчиво не подумал бедняга Генри. Пробраться в квартиру и поискать в ней ответы самому?

Чёрт побери, да.

Щёлк — и дверь отворилась без особых усилий. Джозеф Смит едва ли был наделён какими-то криминальными талантами, но раз уж вчера он стал убийцей… уже не самый большой грех на его душе.

Зажигать свет побоялся, а в темноте здесь ориентироваться оказалось трудно: квартира Хасана не содержалась в порядке, её загромождало великое множество запылившихся вещей. По большей части совершенно не интересных, наверняка оставшихся от прежних хозяев, которые торопились покинуть катящийся в Преисподнюю район.

В попытках отыскать нечто, способное пролить свет на тайну, Джозеф упустил главное: тот момент, когда в квартиру вошли двое.

— Смит, я в тебе разочарован.

Хасан стоял прямо над ним, сжимая в руках увесистую трость. Как обычно, одетый в нечто псевдовосточное: ночью и правда напоминал араба, выдавал лишь акцент. За спиной хозяина квартиры возвышалась огромная белесая фигура Коффи.

Джозеф бросился в сторону и выхватил пистолет, но на Хасана это не произвело никакого впечатления.

— На Пяти Улицах уже говорят о смерти дурачка Генри, так что мы оба знаем: пистолет не заряжен. Я догадываюсь, зачем ты пришёл сюда. Ты ведь понял, что с напитком всё немного сложнее, чем кажется? Именно поэтому мне было так важно избавиться от вора.

Смит кинулся к окну — пусть и второй этаж, но уж лучше так. Его, возможно, и не станут убивать на улице. Увы, Хасан оказался куда проворнее, чем можно было ожидать. Набалдашник врезался в колено, нога подкосилась, а через мгновение Коффи могучими руками оттащил молодого американца от спасительного проёма.

— Должен и тебя разочаровать, Джозеф. Ты действительно всё это время пил куриное дерьмо, как все остальные. Но некоторая, так сказать, магия здесь есть. Даже самая настоящая, если честно. Внушение, Джозеф! Каждый, кто приходит ко мне за волшебными снами, уже готов к ним. Вы, придурки, верите — а мне остаётся вашу веру лишь катализировать и применить в ритуале. Это несложно.

Сильный тычок тростью в рёбра. Хорошо, что Джозефа пока не бил Коффи… уж это точно конец.

— Ты же догадался, что я ирландец? Ирландец, конечно. Только из тех, кого твои поганые английские предки отправили рабами на Карибы. Я вырос в двух шагах от Гаити, а у гаитянцев можно многому, очень многому научиться. В том, что касается тайных искусств.

Наверняка и диковинный белый негр был именно оттуда: привезли из Африки ещё до восстания Дессалина... Странно, что в такой момент Смит думал об истории Карибских островов.

— Это не наркотик, Джозеф! Ваши веры и суеверия — вот настоящий дурман, которому всего-то и нужен небольшой толчок. Всё то непостижимое, что бывает в мире, происходит из разума людей. На Карибах издавна умели с этим работать. Сама по себе вера создаёт любые чудеса, включая и описанные в Библии. Каждый ваш пастырь, если он хоть немного успешен — точно так же применяет древние секреты, чтобы воспользоваться верой. Всякая магия для того и нужна!

Хрясь, хрясь. Джозеф пытался закрыться руками, защитить хотя бы голову, но и удары по рёбрам были ничуть не лучше. Какую-то надежду он ещё сохранял: будь Хасан рациональнее — убил бы сразу. Но он слишком долго изображал на Пяти Улицах арабского мистика: увлёкся. Это глупое желание исполнить подобие театральной сцены, покрасоваться, рассказать обречённому все подробности — оно могло сыграть на руку Смиту.

Ещё бы не переломали ему руки прежде…

— Смешно, что в магию почти никто нынче не верит. Вот оно, главное лукавство Дьявола: убедить всех, будто его не существует. То же самое с моим искусством. Превратить куриный помёт в средство, способное одному раскрыть суть вещей, а другому — погрузиться в свою внутреннюю пустоту? О да, это Хасан действительно умеет, пусть он и не Старец Горы! Но у ирландца-то покупать станут только виски, верно?

В полумраке блеснул огромный тесак, зажатый в толстых пальцах Коффи. Альбинос приближался, стараясь дотянуться до Джозефа: теснота не позволяла гиганту протиснуться между хозяином и излишествами интерьера.

Смит осознал: нет, ему уже не выбраться отсюда. В отчаянии от этой ужасной мысли он выпалил:

— Ублюдочный колдун!..

Хасан рассмеялся.

— Колдун? Это было оскорбление, что ли? Но я совсем не обижен, ведь вполне заслуживаю такой титул. Но это были хорошие последние слова, Джозеф. Сейчас Коффи порубит тебя на куски. И не надейся, что соседи проявят интерес к крикам: на Пяти Улицах каждую ночь кого-то убивают. Коффи?..

Но негр с белой кожей застыл на месте. Почему? Встретившись с ним взглядом, Джозеф вдруг совершенно ясно это понял.

Пусть Хасан и поил юношу куриным дерьмом, но раз в деле была замешана магия — то что-то такое американцу определённо передалось. Особенное видение вещей. Быть может, именно ради обретения такой способности он должен был замарать руки кровью вора и терпеть это избиение? Словно какие-то библейские испытания?

Смит ясно читал в глазах Коффи причину, по которой тот медлил с исполнением приказа.

«Колдун, колдун, разрубить на куски, куски, колдун… куски…»

Альбинос застонал. Здесь, за океаном, он был просто диковинным бледнокожим черномазым, странной шуткой белого бога. И черные боги Африки тоже смеялись над такими, как Коффи, но шутки у них выходили совсем иного рода.

Чёрные колдуны могли плотью своих неестественно белесых собратьев лечить недуги, изгонять злых духов… или только думали, что могли, но альбиносам от этого легче не становилось. Белых негров не убивали сразу. Колдуны рачительно использовали ценную плоть. Альбиносов кромсали. Сегодня под ножом колдуна ты потеряешь правую руку, а через месяц — левую, если не повезёт сдохнуть. На куски. Альбиносов рубили на куски. Колдуны. Отец Коффи пригодился для четырех ритуалов, прежде чем ему позволили умереть.

А потом белые-белые люди забрали и чёрных-чёрных негров, и белого негра, которого назвали в честь чёрного напитка. Оказаться рабом на Карибах куда лучше, чем быть просто мясом. Даже животных убивают быстро…

В итоге Коффи снова столкнулся с колдуном. Который тоже хочет рубить плоть на куски. А ведь хозяин Хасан называл себя учёным и философом! Он выкупил Коффи у гаитянцев и отвёз туда, где негры были слугами, но не рабами. Все колдуны хитры. Все они одинаковы. Проклятые колдуны!

— Коффи, я приказал!

Негр поднял тесак и опустил его на череп Хасана. Опустил, приложив всю свою огромную силу. Да, теперь он тоже решил пошутить. Сегодня альбинос порубит колдуна и сожрёт, а черные и белые боги славно над этим посмеются.

***

Рассвет Джозеф Смит-младший встречал в злачной дыре, где веселились всю ночь. Завсегдатаи лихо кутили, а юноша только вливал в себя виски, стакан за стаканом — и при этом не пьянел. Толком не мог вспомнить, как выскочил из квартиры, оставив Коффи над трупом колдуна. Но какое это имело значение? Джозеф выжил, вот что важно.

Он даже на страшную боль в ноге плевать хотел. Не исключено, что удар Хасана навсегда оставит юного Смита хромым… тогда нужно будет придумать историю увечья попроще. Про болезнь и неудачную операцию, скажем.

Хайрам, старший брат Джозефа, сидел напротив. Он-то как раз славно залил глаза, слушая всю эту безумную историю, но пока не понимал её истинного смысла.

А вот Джозеф прекрасно понял всё. Похоже, настал тот самый день, о котором говорил ему Иисус: день, когда Смит осознал суть Евангелия во всех деталях. Саму глубинную идею христианства. Всё, что должен изведать настоящий пророк.

Между братьями лежал толстый блокнот, в который Джозеф так долго записывал каждое своё сновидение. Хроники чего-то неведомого. Обратной стороны сущего или какой-то совсем иной реальности, существующей параллельно нашей? Не исключено. Возможно, все эпохи существуют одновременно. Ключевое в другом: сны содержали Откровение. И Джозеф убедился, что теперь сможет постигать его безо всяких сомнительных напитков.

— Я напишу книгу, Хайрам. Я напишу книгу обо всём том, что мне указывали и указывают. С этой книгой я понесу людям великое Слово. Будь уверен, брат: они пойдут за мной. А ты? Ты тоже пойдёшь?

— Яяя?.. — протянул пьяным голосом Хайрам. — Дык… я… куда хочешь. Только… стоит нам… м… уехать пока из Нью-Йорка. Например, ик, в Ппп… П-п-п… Пенсильванию, о.

— Звучит разумно. Там я и начну писать книгу. А назову её в честь Морония.

— Ммморония? Книга М… ммм… морм… мммо… Мормона?

Джозеф вздохнул. В своём состоянии брат и выговорить больше двух слогов не мог, и имена перепутал, но хотя бы исполнился решимости действовать. А это главное. И это знак.

— Да, брат: «Книга Мормона». Пусть будет так.

***

Мороний исполнил волю отца, написав заключительную главу истории народа Нефия. Уйдя подальше от святого тайника, воин обнажил меч, чтобы отправиться вслед за отцом и соплеменниками. Больше его в этой жизни ничто не держало. Хотя…

Мороний потянулся к кисету. Дурман-порошка оставалось совсем немного. Наверное, это было слабостью, но почему бы перед смертью не пройтись по иным мирам и эпохам? Хорошая мысль. Высыпав содержимое кисета на ладонь, Мороний стал жадно втягивать его носом.

С минуту ничего не происходило, а потом разум утратил всякую власть над телом. Мороний растянулся на земле, ощущая, будто его мышцы превращаются в воду и стекают с костей. Стало необычайно легко, а по позвоночнику словно побежали снизу вверх маленькие-маленькие муравьишки, ползущие прямо в мозг, приятно щекочущие его.

Перед глазами заплясали цветные пятна, и нефиец провалился в тот самый волшебный мир, куда уже не раз сбегал от горькой реальности.

В странных снах видел он молодого пройдоху Джозефа Смита, ставшего пророком и основавшего собственную религию. Его последователи называли себя «Святыми последних дней», но более стали известны под названием «мормоны».

Ибо они — вот смешная шутка! — почитали Мормона как ангела, да и самого Морония тоже. И стали они многочисленны и влиятельны, особенно в землях, что назывались Юта. Когда-нибудь весь этот дивный мир покорится им…

Мороний блаженно улыбался в наркотическом сне.