El creador en su laberinto

Светильник Иакова

Дневник Рауля Морено. 28 мая 1588 года, Лиссабон

Эта запись, вполне возможно, станет последней в дневнике. Не сочтите мои слова проявлением смертного греха уныния или страха перед скорыми опасностями: я просто стараюсь быть прагматичным. Уже завтра заботы корабельной службы не оставят мне довольно времени и сил на ведение записей. А впереди нас ждёт бой, и одному Господу известно, переживу ли я его.

В подобной ситуации истинный кабальеро обязан привести в порядок свои дела и раздать все долги. Я так и поступил загодя во всём, кроме своего дневника: самое время поставить в нём точку — даст Бог, и она станет лишь запятой.

Уже завтра Непобедимая Армада выйдет в море и возьмёт курс на вражеские берега. А я, на борту 36-пушечного «Сан-Кристобаля», буду её частью. Некоторые болтают, будто герцог Медина-Сидония не годится во флотоводцы и всех нас ждёт погибель. Но большинство матросов, солдат и офицеров, славных мужей Испании, верит в решительную победу.

Пока одни проводят последние часы на суше в молитвах, а другие — во грехе, мне следует отдать последний долг. Этому дневнику я, Рауль Морено, должен одну историю. Ту историю, воспоминания о которой мирными ночами повергали меня в ужас — но в самые тревожные часы, напротив, поддерживали. И особенно поддерживают теперь.

Этой перемене есть причины, которые вы вскоре поймёте. Трагические, пугающие и безумные события, о которых самое время поведать, случились 25 лет назад — в 1563 году. Случились очень далеко отсюда…

***

В те дни автору сих строк было 30 лет — и все эти годы он провёл в землях Нового Света, ибо там родился. Предки мои не значатся среди знаменитых конкистадоров, но они стояли плечом к плечу с другими завоевателями земель вице-королевства Перу. Сам аделантадо Писарро жал руку моему отцу, чем я безмерно горжусь.

Отец растратил всё своё здоровье, сражаясь с индейцами, продираясь сквозь непроглядные джунгли, карабкаясь по крутым скалам. Мне он желал иной доли — и отчасти желание своё исполнил. Хотя я, как идальго-де-сангре, с детства привык к обращению с эспадой и мушкетом, вырастили меня в меньшей степени воином. В свои 30 лет ваш покорный слуга Рауль Морено был известен в заморских колониях как врач и исследователь.

Слава эта, впрочем, была неоднозначной. Как туземцы, так и испанцы относились ко мне очень по-разному.

Должно быть, вы знаете, что тогда испанцы охотно брали в жёны местных женщин. Если те согласны были принять христианство, такие браки поощрялись и предводителями конкистадоров, и духовенством. Мы завоёвывали Новый Свет для Бога и короля Испании, но не ставили себе цели уничтожить язычников. Привести их к истинной вере, к вассальной клятве и верному служению государю нашему — такова была задача. Если для её достижения уместнее оказывалось взять знатную индианку в жёны, а не мушкет в руки, мы так и поступали.

Но со мной всё вышло немного иначе.

Да простят меня Господь Бог и любимая Испания, но я всегда чаял не изменить туземцев, а познать их такими, каковы они есть. Подобное уже сложно было реализовать в Перу, где всё слишком смешалось. Но однажды судьбе оказалось угодно забросить меня в земли, до которых Конкиста едва успела дойти. Там, на переднем рубеже христианского мира, за год до моего приезда отстроили деревянную крепость, быстро обросшую небольшим городком. И форт, и город носили название Сан-Мигель.

Итак, я прибыл в Сан-Мигель примерно за год до событий, составляющих суть моего рассказа. При себе имел я доброго коня, оружие, некоторую скромную сумму денег, врачебные инструменты да многочисленные записи о природе и жизни Нового Света. За спиною моей шлейфом тянулась репутация человека, склонного слишком сближаться с дикарями.

— Запомни, Рауль Морено: покуда вице-король не пришлёт подкреплений, мы почитаем неразумным связываться с индейцами. Они не претендуют на занятые нами земли, но там, за рекой — территория нехристей.

Так сказал мне капитан Кордова — человек, распоряжавшийся делами Сан-Мигеля. Стоит ли говорить, что я не послушал его?

Кордове не нравились мои одинокие поездки за реку. Он скрипел зубами, но поделать ничего не мог: Сан-Мигелю требовались и врач, и учитель, а я с успехом совмещал обе должности, столь важные для молодой колонии. В вице-королевстве считали, что эти земли не богаты ни золотом, ни серебром: потому не наблюдалось избытка желающих ехать в Сан-Мигель.

В городке не происходило ничего особенно интересного: он вёл самую обычную жизнь поселения на фронтире. Здесь возделывали землю, молились Господу, стерегли рубежи владений Филиппа II, воспитывали немногочисленных детей. Днём работали, вечерами выпивали и бренчали струнами, а по ночам тревожно всматривались в даль.

Лишь однажды на моей памяти случился серьёзный индейский набег, легко отражённый и обернувшийся суровой карательной экспедицией в ответ. Ваш покорный слуга, разумеется, принял участие в походе. Во-первых, экспедиции был необходим врач, во-вторых — сколь бы мягко я ни относился к индейцам, но прежде всего сам был испанцем. Тот, кто поднимал оружие против нас, должен был заплатить дорогую цену — и дерзкое племя заплатило её сполна. Мы убили сотню их мужчин, а оставшиеся агрессивные дикари сбежали на юг и больше не показывались нам на глаза.

Не сочтите эти слова за похвальбу, но в походе я весьма отметился: и лично сражаясь с неприятелем, и помогая раненым. Это немного смягчило капитана Кордову, так что появилась возможность куда больше времени проводить на территории индейцев.

К югу от реки жило несколько маленьких племён — все с характером достаточно спокойным. Языки большинства из них оказались сложны для изучения, но речь одного племени сильно напоминала ту, с которой мне уже доводилось сталкиваться. Племя называло себя «нунтур». С нунтурами, пока не тронутыми цивилизацией, мне и удалось наладить долгожданное общение.

Увлечённо описывал я быт, нравы и ритуалы нунтуров, чему они не препятствовали. Удалось даже наладить некоторое сотрудничество: оказалось, что испанская медицина отнюдь не бесполезна для индейцев. Меня же в обмен на такие услуги охраняли во время поездок по неизведанной земле. Отношения налаживались, и с каждым новым визитом к нунтурам я узнавал от них всё больше.

Вскоре появилась и другая причина регулярно посещать деревню туземцев. У причины этой были дивные чёрные глаза и ласкающий слух голос. Так уж вышло, что я полюбил Титубу, а Титуба полюбила меня, и старейшины племени ничего не имели против этого. Ко мне относились не без недоверия, но и с определённым уважением, а также интересом.

По весне я уже проводил с Титубой не меньше времени, чем в Сан-Мигеле — и капитан Кордова снова начал беспокоиться по этому поводу. Да и многие колонисты смотрели косо, шептались за спиной, однако я не придавал тому никакого значения. За свою бурную жизнь Рауль Морено знал немало женщин, но ни одну из них не любил так, как милую Титубу. Так уж судил Господь, и ни одному из смертных не пристало подвергать сомнению его волю.

Однако не только любимая занимала моё внимание в те дни. Наступило лето 1563 года, и вместе с ним в Сан-Мигель вошёл необычный человек.

***

Иаго Карвасса: так его звали. Судя по акценту, он был каталонцем — да и проговорился как-то за выпивкой, что родился в Барселоне. Иаго выглядел лет на сорок: это был здоровенный детина со злодейской чёрной бородой, без двух пальцев на левой руке, весь покрытый шрамами. От него разило мадерой и опасностью. Иаго имел превосходное оружие, великолепного вороного коня, а также солидный доспех перуанской работы.

Он много пил, много болтал — но всё не по делу, и никто толком не мог понять, зачем Карвасса вообще явился в Сан-Мигель. Уточнить это было большинству боязно, а прочим — лениво; поговаривали, будто он связан с подкреплением из Лимы, которого ждали уже полтора года. Признаюсь, что это походило на правду, ибо военный в Иаго узнавался однозначно.

Карвасса рассказывал всем чудную историю: якобы он служил когда-то под началом самого Хулиана Ромеро в Англии — сражался там с шотландцами, друзьями заклятого врага нашего, французского короля Франциска. Отличился в боях, попал в плен, бежал и воевал после на полях Франции — а затем направился в Новый Свет. Должен сказать, что у многих по ту сторону океана была интересная история прошлого: иногда правдивая, а иногда — выдуманная, скрывающая грязную правду.

— Ты, говорят, якшаешься с индейцами?

Помню, что мне тогда даже не хотелось отвечать. Он продолжал:

— Сам знаю, что якшаешься. И бабу себе завёл среди них. А я индейцев убиваю. На севере платят за каждый скальп: я снял две сотни скальпов.

— Но здесь, сеньор, за скальпы не платят. Выходит, вы тут не заработаете.

— Это пока не платят. Да и потом… может, я не за тем приехал.

Ради чего ни приехал бы Иаго Карвасса (а я до сих пор не знаю ответа на этот вопрос), дни свои конкистадор проводил праздно. Я нечасто виделся с этим человеком и совсем оттого не грустил, ибо он был мне неприятен.

Одно лишь интриговало в жутковатом каталонце. Всюду, где ни появлялся, он таскал с собой тыкву — маленькую тыкву, сорта мне неизвестного. Не раз раздумывал я, проводя вечера в Сан-Мигеле: задать ли вопрос об этом? И однажды настал день, когда я спросил о тыкве, но прежде случилось иное.

***

Вслед за летом пришла осень — и недоброе она принесла. В очередной раз навещая селение нунтуров, я застал их в тревоге. Старейшины не желали пояснять её причин, а охотники отводили глаза: даже Титубу мне удалось разговорить с трудом.

И вправду, скверными были новости.

Нунтуры говорили о племени, пришедшем издалека; о племени, за которым тянулась дурная и пугающая слава. Истинный крест: про день, когда явятся четыре всадника Апокалипсиса, не говорим мы с таким ужасом. Племя, чьё название индейцы боялись произнести вслух. Племя, в котором видели они воплощение зла. Того зла, что не рождается меж людей, но приходит из царства Тьмы.

Стоит ли говорить, что я, едва утешив милую Титубу, поспешил в Сан-Мигель? Если и правда угроза была так велика, ничем другим нельзя было помочь людям, которые стали мне дороги.

Увы, тщетно убеждал я капитана Кордову оказать помощь нунтурам. Не было моим соотечественникам дела до индейцев. И если тогда, волнуясь о судьбе любимой, я готов был проклинать Кордову за его непреклонность, то теперь, когда прошло много лет — я его понимаю. У колонии имелось много проблем, и всё, что делал капитан — это искренне заботился о своих людях. Ответственность за судьбы чужих была бы для него неподъёмной.

Единственное, чего добился я, и то далеко не сразу — так это дозволения привезти Титубу в Сан-Мигель. Я не был уверен, что она легко согласится на такое, но исполнился решимости убедить. Не виделось иного пути спасти её от грозящей опасности. А так уж вышло, что к тридцати годам не утратил я способности к сильным чувствам: потому не мыслил, как и зачем буду жить без неё, если случится что-то плохое.

Не жалел автор сих строк коня, когда ехал обратно солнечным октябрьским днём. И лучше бы прекрасное солнце Нового Света не освещало то, что застал я в деревне нунтуров.

Не желаю описывать зверства, которые совершило пришлое племя. А если бы желал — не найти в любом из языков, коими владею, подходящих слов для увиденного. Мне доводилось сталкиваться с жестокостью, доводилось видеть кровь и, в конце концов — сам я был врачом. Но нет описания тому, что совершило племя, название которого нельзя произносить. И нет оправдания.

Бессмысленны оказались мои попытки хотя бы отыскать тело любимой: здесь нельзя было понять, кто где. Не хватило бы моих сил предать земле каждого, кто был изуверски убит. Не нашлось бы в пампе довольно хвороста, чтобы сжечь то, что осталось от нунтуров. В бессильном отчаянии рыдал я посреди залитых кровью шатров, под чёрными крыльями падальщиков, и стрелял из аркебузы в солнце. Лишь одного я желал: умереть здесь, там же, где погибла прекраснейшая из женщин, которой возлюбленный не сумел помочь. Но Господь был глух к безумным молитвам и не даровал смерти мне, недостойному.

Я не помню, как вернулся в Сан-Мигель, и не знаю, как проходили там дни — да и счёт им утратил. Вино не приносило облегчения, сон не возвращал сил. В каждой тени видел я силуэт Титубы, звёзды казались её глазами, ветер шептал её голосом. Я мечтал лишиться рассудка, поверить ветру и звёздам; но и в этой милости мне не оказали свыше, сулив одно — понимать, что её больше нет.

Как добрый христианин, я не смел убить себя. Теплилась последняя надежда: может, хотя бы Чистилище было уготовано Титубе, не принявшей при жизни креста и истинного Бога. А значит, мне не встретить её в Аду. Оставалось лишь поступить так, как обязан истинный кабальеро в подобной ситуации.

Однажды утром я накормил и напоил коня. Облачился в кирасу, покрыл голову шлемом, взял с собою отцовскую эспаду, две аркебузы, много пуль с порохом, еду и воду на дорогу в один конец. И выехал из ворот Сан-Мигеля с единственной целью: умереть в пампе, прежде убив столько врагов, сколько сумею. Я догадывался, где искать людей, погубивших нунтуров. Я даже не боялся, если вдруг это окажутся не люди.

«Кроа». Такое слово было написано кровью на деревянном тотеме нунтуров, и я запомнил его. Такое имя Рауль Морено дал своему врагу, раз уж истинного индейцы называть не смели.

***

Одинокий всадник нагнал меня на излёте первого дня пути, а я даже не обернулся. Это капитан послал кого-то убеждать меня повернуть назад, забыть о долге? Если так, то напрасно. Для этого мира я уже был мёртв. Но то оказался не посланник капитана.

— Стал-быть, ты едешь убивать индейцев?

Голос Иаго Карвассы я сразу узнал. В его чёрной бороде сверкала жуткая улыбка, а солнце сверкало на прекрасном доспехе. При себе имел он эспаду, круглый стальной щит, аркебузу и пистолеты.

Я ничего не ответил.

— Сам знаю, что затем и едешь. Слушай же меня, Рауль Морено: вдвоём сподручнее. А я, как ты знаешь, славно убиваю индейцев. Мне всё равно, которых. Хочешь наказать тех, кто погубил твою бабу? И я поучаствую! Скажи, сколько дашь за их скальпы?

— Сколько у меня есть.

— Хорошая цена.

И дальше мы поехали вместе.

По пути я больше молчал, а Иаго, напротив, постоянно говорил. Он много рассказывал об итальянских кампаниях и о том, как позднее воевал под началом Хулиана Ромеро. Вёл речи о шотландцах, в плену у которых провёл много времени. О диких обычаях людей, живущих кланами в горах Шотландии и говорящих на гэльском языке. О вещах странных, что заставили бы монаха перекреститься. Какие-то байки.

— А ты, Рауль, правда любил эту бабу? Ну, знаешь, так… по-настоящему?

Вновь не хотелось отвечать, но с кем ещё было поделиться?

— Любил. Более, чем любую другую.

— Завидую тебе, Рауль. Я никогда никого не любил. Вот в меня влюблялись, да только знаешь: война была дороже любых женщин. Время любви — лишь вассал времени битв. Мы живём не любовью, но волей и силой, и нет большей любви, чем любовь к Испании. Так мне Хулиан Ромеро говорил.

Странным казалось услышать подобное от каталонца: никогда они не питали особой любви к Испании. Я же этой благословенной страны, вернейшего оплота Господа и католической веры, никогда не видел. Тут уж мне, уроженцу вице-королевства Перу, было впору позавидовать Иаго.

Долгой вышла дорога. Мы ехали через пампу, видя сожжённые индейские деревни, видя птиц, клюющих обезображенные тела. Никогда и нигде не встречал я подобной жестокости. И всё более убеждался, что враги мои — никакие не люди, даже если выглядят так же. А окажись иначе — пусть у них хоть рога да копыта, но мы проверим, берёт ли пуля дьявольских созданий.

Кровь и смерть вели нас в логово людей, которых я истово желал убить. Иаго оказался прекрасно подготовлен к подобным походам: о различных тонкостях знал куда больше моего. Опыт и мастерство мрачного каталонца не раз пригодились в пути.

Постепенно моя изначальная неприязнь к Карвассе сглаживалась. Начинало даже казаться, будто он искренне желает помочь — а не просто рад возможности убивать краснокожих. Впрочем, и о дружбе говорить не находилось оснований.

Умирать, хотя бы слегка не развеявшись беседой, уныло. На одном из привалов задал я Иаго Карвассе вопрос, который давно меня интересовал: о тыкве.

— Тыква? Это, Рауль, не простая тыква. Это мой старый и верный друг: я зову его Люм.

Друг так друг. Тяготы покорения дальних земель многих сводили с ума. Но Иаго продолжал.

— Завтра ведь последний день октября, ты помнишь? Это праздник для тех людей, среди которых я жил в плену. Они называют его Oidhche Samha, а наниматели наши говорили «Самайн». Те люди в этот день вырезают лица на тыквах и вставляют в них свечи. Jack-o’-lantern, так говорят. Я многое видел в плену, Рауль Морено. Много такого, чего ты не желал бы увидеть.

Пусть так. Испанцы не знали подобного праздника, и он был мне совершенно безразличен. Поутру я заметил, как Иаго вырезает на тыкве что-то вроде лица, но не придал тому никакого значения. Куда важнее, что мы напали на след кроа — и уже близок был бой, кроме которого я ничего не желал.

Но бой не состоялся, потому что кроа нашли нас первыми и застали врасплох.

***

Я плохо запомнил, как мы с Иаго попали в плен. Помню лица, перемазанные глиной и кровью, помню странное для индейцев стальное оружие и лошадей, на которых никто из язычников в те годы ещё не ездил. Но кроа ездили.

Не хотелось размышлять: оставалось только ждать смерти. Не вышло выстрелить прежде, чем крепкие руки обхватили меня, и я сделался беспомощным. Враг оказался хитёр, как сам Дьявол. Он двигался бесшумно и словно не отбрасывал тени. Никто не сказал бы, что Рауль Морено — слабый боец, но против кроа оказался я бессилен. И даже Иаго ничего не сумел противопоставить тем, кто для индейцев воплощал самый мрачный ужас.

Мало напоминали они людей. Мерзкие создания, исказившие краской, глиной, кровью и перьями свой облик — что должен быть подобен облику Господа, создавшего всех людей. Кроа говорили о лающем языке, черепа перестукивались на сбруях их коней, скальпы висели на копьях.

Иаго принял смерть от их рук первым — и принял её с достоинством. Он не издал ни звука, несмотря на все те непотребные зверства, которые индейцы сотворили с ним. И меня не устрашили страдания каталонца, потому как бояться было уже нечего. Истерзанный труп подвесили они вниз головой на дереве, а меня оставили связанным на ночь.

Пустые глазницы мертвеца смотрели на меня, а я не мог отвести взгляда. Они забрали его глаза, забрали скальп, и всё это случилось прежде, чем Иаго испустил дух. Он смирился с судьбой, как пристало истинному христианину в подобный час. Страшные женщины издевались над его телом, ещё дёргавшимся в конвульсиях, прежде чем мужчины подняли на дерево то, что осталось от храброго сына Испании.

Впереди была ночь, и не приходилось сомневаться, что на рассвете — мой черёд. Последняя ночь, жуткая и лишённая всякой надежды. Ночь, наполненная светом костров, дьявольскими индейским плясками, исступлёнными воплями и боем барабанов. Истинно сатанинское зрелище развернулось пред взором автора сих строк.

Кажется, безумие наконец добралось и до меня. Чудилось, будто вырезанные глаза тыквы, что валялась под трупом Иаго, вспыхивали огоньками. А после засветились ровным светом. И слышал я голос изнутри тыквы: «Jack-o’-lantern… Jack-o’-lantern…». Постепенно он становился отчётливее.

— Светильник Джека, Рауль. Я — Светильник Джека. Я проведу тебя долиною смертной тени: страшишься ли ты зла, смертный?

Только вышло, что не я один слышал это. Часовой кроа оказался привлечён шумом: тыква тут же замокла, глаза её погасли. А индеец обратился ко мне на языке, подобном наречию нунтуров: он грубо велел молчать и насмехался над белыми людьми, что принесли в их земли Бога — ложного, по мнению язычника.

И тогда услышал я иной голос. Он прозвучал сверху — с дерева, на котором болталось тело каталонца. Голос самого Иаго, к которому я уже успел привыкнуть:

— Глупцы... Не Бога я принёс вам, но саму Тьму.

И клянусь, что это было истинной правдой: потому как всё, что случилось после, сотворить мог лишь Сатана. Я не посмел бы поведать подробности ни одному священнику на исповеди. Я боюсь вспоминать то, что увидел, но не могу забыть. Скажу лишь одно: кроа сполна получили заслуженное, и весь ужас, сотворённый ими с нунтарами — лёгкая смерть в сравнении со случившимся той ночью, 31 октября 1563 года.

Это звучит как безумие и ересь, но поверьте: мне нет никакого смысла лгать этому дневнику. Трудно подобрать слова. Я не могу сказать, убивал ли их сам Иаго, или Дьявол в его обличии, или кто-то другой. «Jack-o’-lantern, Jack-o’-lantern» — единственные слова, что звучали среди криков боли и ужаса. Если и правда враг рода человеческого сотворил это, то что же: сила, вечно желающая зла, совершила той ночью благо. Это была справедливая месть.

Кроа по-прежнему пугали меня, но тени, что кружились над лагерем, были страшнее. Стрелы и копья оказались бесполезны против призраков. Я видел, как Иаго шагал меж тел, раздираемых неведомыми силами. Слышал, как трещали кости, и чуял запах горящей плоти. Индейцы бросались кто куда, но нигде не находили спасения. Их шаман корчился в муках, бессмысленно взывая к своим жалким духам, и их женщины выцарапывали собственные глаза.

А потом Иаго освободил меня от пут. Я боялся смотреть ему в лицо, да оно и было сокрыто мраком, даже когда огонь освещал тело. Ярость Господа, обрушившаяся на Содом и Гоморру, не сравнилась бы с яростью Дьявола, которую видел я этой ночью.

Иаго вложил в мои трясущиеся руки аркебузу.

— Я не смею забрать их вождя, Рауль. Он твой. Дай волю гневу, не страшись смертного греха: убей его.

Вождь кроа убегал из лагеря на коне, а я заряжал своё оружие. Тело будто совершало каждое движение само, не повинуясь воле. Я засыпал в ствол порох, вогнал следом круглую пулю с матерчатым пыжом и взвёл кремнёвый замок, столь редкий в Новом Свете. Этот щелчок, хорошо мне сегодня знакомый, никогда не звучал так сочно.

— Она смотрит она тебя, Рауль. Она ждёт.

Быть может, Титуба и правда видела меня в этот миг. Я же видел только своего врага. Видел его в ночи так ясно, будто это было днём.

Он скакал быстро, стараясь скрыться во тьме, и расстояние казалось уже слишком большим. Бог или Дьявол направлял мою руку и даровал небывалую меткость глазу, но так или иначе — пуля настигла врага. Одним выстрелом я ссадил вождя с лошади. Всё было кончено.

***

Я не видел больше Иаго и никогда не вернулся в Сан-Мигель. Из города я уезжал, чтобы умереть, и раз уж остался жив — то волею Небес или Ада, но это означало начало новой жизни.

В те годы мне не был знаком каталанский язык, но теперь понимаю куда больше. Llum — так они называют lampara, лампу или светильник по-нашему. А тыква, calabaza по-испански — для каталонцев carbassa. Что до имени «Иаго», имени самого Иакова Компостельского, святого патрона Испании — то Джеком его и назвали бы в тех местах, о которых каталонец рассказывал. Не мне, пожалуй, рассуждать об этом мрачном символизме. Не мне судить, кем был Иаго Карвасса и почему он решил прийти на помощь.

Обо всём этом я узнал уже в Испании: на истинной родине, которой прежде не видел. Милая Испания приняла своего любящего сына тепло и радушно. Рауль Морено навсегда покинул Новый Свет и посвятил себя службе в королевском флоте на Средиземном море. Франсиско Писарро когда-то жал руку моему отцу, а мою руку жал сам маркиз Санта-Крус, величайший наш флотоводец — я горжусь этим.

В Кадисе, где мы отдыхали после жарких боёв с берберскими пиратами, пять лет спустя повстречал я новую женщину: испанку, но с такими же дивными чёрными глазами. Милостью Господа для каждого из нас существует не только один человек.

Я ничего не рассказывал ей об этой истории.

Дневник Рауля Морено. 28 мая 1588 года, Лиссабон

Теперь мой последний долг уплачен. И прежде чем Непобедимая Армада отправится к английскому берегу, остаётся признаться только в одном. Перед каждым боем ищу я меж испанских солдат и матросов одного человека: Иаго. Почему-то я верю, что он всегда среди нас. И уж если Господь вдруг не дарует победы или спасения, то протянется рука помощи с другой стороны.

Я не знаю, что ждёт эскадру, и не ведаю, что уготовано самому мне. Быть может, я доберусь до тех мест, где Иаго встретил людей, вырезающих лица на тыквах? Как знать, не суждён ли мне его путь? После случившегося памятной ночью — не в долгу ли я перед тем, кого негоже поминать?

Наше будущее сокрыто в тумане, что стелется над водой. И наше прошлое растворяется в нём же.