El creador en su laberinto

Дом восходящего солнца

1851 год: в баре El Baron

За дверями полупустого бара совсем не ощущалось напряжения. А ведь Новый Орлеан, вечный город-праздник, варево разных наций, религий и языков — в эти дни, увы, сделался тревожным.

Городские газеты уже напечатали печальные известия о том, чем кончилась экспедиция Нарсисо Лопеса. Местные кубинцы, что собрались с силами для борьбы против Испании — угнетающей, по их мнению, родной остров — потерпели сокрушительное поражение. Со свойственной испанцам скоростью на расправу победители расстреляли почти всех: и самого революционера, и многих уважаемых американцев Нового Орлеана, что присоединились к походу. Понятно, чем это кончилось в городе, где испанцы составляли пусть весьма значимое, но всё-таки меньшинство. Начались погромы.

А вот здесь было совершенно тихо. Какая-то компания пила в дальнем углу зала, ведя негромкий разговор на испанском. Кроме них под добротными деревянными сводами присутствовали ещё трое.

Один был хозяином бара. Дядюшка Чичо: так его все называли в городе. Это был уже пожилой, довольно полный мужчина, с обширной лысиной и невероятно пышными усами. У дядюшки Чичо были толстые губы, суровый взгляд и не слишком опрятная одежда. Милое прозвище никого не обманывало: этот человек имел неоднозначную репутацию. Говорили, будто Чичо поклоняется тёмным силам.

Другой — Хулио Браво, был несколько моложе, но также отнюдь не мальчиком. Женщины Нового Орлеана обожали его голос, его мастерство в игре на гитаре, его обжигающий шарм. Музыкант лениво перебирал струны, импровизируя в испанском стиле.

Напротив них сидел мужчина, похожий на англичанина. Он был очень хорошо одет и носил элегантные очки — за которыми светился исключительно проницательный взгляд. Типичный журналист. Может быть, даже писатель.

— Всё ходишь по городу, всех расспрашиваешь, мистер Рэнквист… — произнёс Чичо, откупоривая бутылку рома. — А я тебе расскажу всю правду: лет тридцать, как те дела приключились. Эта история, клянусь, ответит на много вопросов.

— Любопытное предложение, сеньор.

— Зови меня дядюшкой Чичо, какой я тебе сеньор? Всё узнаешь из моей истории. И как я заведение это заполучил, и почему плохо знающие Новый Орлеан брешут, будто я Дьяволу поклоняюсь. Тьфу, балаболы… вертел я что Дьявола, что Madre de Jesus… её-то с превеликим удовольствием, ха-ха-ха!

Хулио тоже рассмеялся, сбившись с подбираемой на ходу мелодии. Он явно знал, о чём идёт речь.

— Заодно, мистер Рэнквист, ты превосходно поймёшь, отчего это все ублюдочные гринго, hijos de putas, не рискуют сунуть нос в моё заведение. Даром что знают: я сам испанец и собираются под моей крышей многие испанцы. История — про одну знаменательную встречу. Хулио, раз уж расселся тут, дополнит местами… только старшого не перебивать!

Мистер Рэнквист кивнул и приготовился записывать.

1822 год: рассказ дядюшки Чичо

Я в те годы работал барменом. Этакую профессию удумали, едва началась «золотая лихорадка» в Каролине. В самом начале века. Первое золото нашли тогда в США, ну а с ним пришла эта мода: выпивать за стойкой. Быстро докатилась она и до Нового Орлеана.

Заведение наше называлось «Дом восходящего солнца».

Местечко было не из тех, где рады найти своего блудного сына. Официально значилось оно отелем: только какой же отель, если доверху набит шлюхами? Публичный дом как есть. А ещё играли в «Доме восходящего солнца» в карты — часто на большие деньги, да обсуждали грязные делишки. И пили. Много пили. Ром был не слишком в чести: предпочитали виски.

Не стану подробно описывать обстановку: и так понятно, как выглядел дом. Не какая-то вонючая дыра для простых моряков, но и не закрытое заведение для самых богатых господ. Что-то среднее. Туда мог зайти не самый бедный горожанин, капитан торгового суда или серьёзный бандит, может быть — даже неженатый офицер.

Работа бармена мне нравилась. За неё платили — а это редкая удача, если умеешь только поить людей да вести с ними разговоры. Я в юности был оболтусом и не овладел никаким ремеслом.

Владел «Домом восходящего солнца» американец: как им город французы продали, так и повалили сюда протестанты. Хотя… какой американец? Мистер Голдман разве что пейсов не носил: типичный иудей. И всё плохое, что о его народе говорят — как знать, не понапрасну ли — именно в Сэме Голдмане воплощалось. Он на всё был готов ради денег и справедливо прослыл скупердяем.

Когда работаешь барменом, видишь перед собой самую суть жизни. Так что за несколько лет работы в «Доме восходящего солнца» я чего только не наслушался и чего не повидал… Бывало всякое. Драмы и комедии. Иногда — кровь.

Но один вечер вышел особенным, и не только из-за финала. Из-за особой встречи.

Была суббота. В субботнюю ночь, понятное дело, «Дом восходящего солнца» просто ломился от посетителей. Бандитская аристократия, портовая знать… Народу уже привалило, но я понимал — это ещё не предел, скоро станет вовсе не протолкнуться. А пока вошли эти двое.

Сначала я обратил внимание на негра. Чернокожие в городе не удивляли, но какого негра обычно увидишь? Если не раб, то моряк или фримен — а они от раба отличаются лишь тем, что беднее одеты и хуже накормлены. Но я-то говорю о совсем другом чернокожем! Этот был богат.

Всякий богатый негр выглядит смешно, вот и он тоже. Костюм его был скроен на манер старомодного фрака и имел пижонский фиолетовый цвет. Уважающий себя гринго такого не носит, конечно, если он не мужеложец… Да ещё на голове — высоченный цилиндр с парой ярких перьев. Негр курил длинную и толстую сигару, настоящее бревно в зубах. Сам-то высокий и худой, что твоя жердь: а лицо — будто череп еле-еле обтянули кожей. А ещё громко смеялся. Грохотал смехом прямо с порога: того и гляди — стёкла вылетят. При нём была женщина.

Странно, конечно. Что с собственной женщиной делать в «Доме восходящего солнца»? Сюда ходили за продажными. Да и женщина была необычная.

Любой бы узнал в ней типичную ирландку. Кожей бледная, с ярко-красной помадой — всё самое то к огненным волосам. Наряд носила богатый, но совсем неприличный для леди: так оденется шлюха, у которой денег больше, чем у ста лучших шлюх. Узкий корсет, в котором груди страшно тесно (а грудь-то была — ох, моё почтение), юбка короче, чем принято, голые плечи. И тоже вся в перьях, воткнутых в волосы.

— Гаитянец, небось! — это мне Хулио сказал; он в тот вечер крутился рядом со своей гитарой.

Гаитянцы жили тогда на широкую ногу. Я ещё под стол пешком ходил, когда они стали гнать с запада своего острова французов: завели царька чёрного, Дессалина, а потом сами его убили, но это уж другая история. Новый Орлеан французы американцам вовремя продали, а вот Эспаньолу просто... потеряли, одним словом, чтобы не сказать грубо.

Там, кроме освободившихся рабов, оставались ещё и испанцы. Правда, они уже стали величать себя доминиканцами: тоже объявили независимость, на востоке. Но аккурат в год, о котором я рассказываю, наших на острове негры тоже прижали к ногтю. Всё забрали себе… весь остров лёг под власть чёрных.

— Hola, amigo! — это мне негр крикнул весело, едва подошёл к стойке. — Славный нынче вечер! Что замер? Гляди-ка: стою перед тобой, а у меня до сих пор не налито!

Хоть я недолюбливал гаитянцев, да и вообще всех негров, но этот малый располагал к себе. Обаятельный, как говорится. Лыбился во все зубы, а зубы-то — что твой снег, хоть я отродясь снега не видел. И баба его так глазками стреляла — ух…

— Коли выпить желаете, мистер… могу предложить славный бурбон.

— Бурбон? Это что такое?

Сейчас-то каждый знает, что такое бурбон. Но тогда его только-только стали вывозить за пределы Кентукки, увешали весь Новый Орлеан рекламой. Ясное дело, что приезжий с Карибов про этот славный напиток не слыхал.

— Как виски, только по-американски. Из кукурузы гонят.

Негр сигару изо рта вытащил, глянул на свою женщину, потом на меня. Видно, задумался.

— Виски из кукурузы... Чудно-то как! Ну давай, Чичо: плесни мне бурбона! И себе налей тоже. Да ещё кого угости!

И бросил купюру на стойку: такую купюру, на которую с десяток бутылок купить было можно. Ясно видно, что сдачи не ждёт. А такой подход, знаешь ли, любому бармену приятен: сразу видно, что зашёл хороший человек. Я даже и забыл спросить, откуда он знает моё имя.

— Что даме налить? Игристого-то, грешен, нынче не держу. Но всякого другого вина в избытке. Есть даже французское! За счёт заведения, как говорится…

Женщина захихикала, будто я глупость какую-то сказал. А негр затянулся сигарой, выпустил дым кольцами и отвечал мне:

— Оставь французское для других гостей. Моя женщина пьёт только ром! Самый, Чичо, огненный ром, какой у тебя только есть. Такой, чтобы и у старого моряка глотка горела!

Уж с чем-чем, а с ядрёным пойлом в «Доме восходящего солнца» никаких проблем не было. Ром так ром: вытащил я из-под стойки бутылку, которую сам пригубить опасался, и налил. Ирландка тем временем поправляет своё богатое хозяйство в корсете да говорит:

— И перцу туда, милый! Побольше. Самого острого.

Негр уронил пепел с сигары на стойку и приобнял свою женщину. Они поцеловались. Тут самое время настало спросить его имя, раз уж моё-то гость знал.

— Ты ведь испанец, Чичо? Уважая тебя как хозяина, рад возможности представиться на милый тебе испанский манер. Меня зовут Сабадо! А это моя супруга, Бриджит. Не сердись, что она не желает американского виски: ведь этот напиток на её родине придумали. И гнали там совсем не из кукурузы.

— «Домом восходящего солнца» владеет мистер Голдман. Я просто бармен.

— Не суть важно. Ты принимаешь нас как гостей, ты нам наливаешь. Значит, почитаю тебя за хозяина дома. Всё просто.

— Вы, мистер Сабадо, приехали из Гаити?

Они переглянулись и хором засмеялись.

— Мы прибыли с Эспаньолы. Так ведь называется остров, верно? А что на нём нынче — испанская колония, французская, независимое Гаити… не так важно. Это всё преходящее, mi amigo.

Нет нужды скрывать, что мне эти слова понравились. Я ведь ожидал услышать напыщенную речь про «государство для чёрных», про страну освободившихся рабов — всё то, чём гаитянцы так хорохорились в эти годы, сволочи.

Подняли они стаканы и мне велели сделать так же: а я что, на моей работе пить — вовсе не грех.

— За что принято поднимать первый тост в Новом Орлеане?

— За встречу. — тут изысканных традиций не водилось, не Мадрид.

— Скучно. А пьют ли, Чичо, в твоём городе за души мертвецов?

Думаю, за своих мертвецов-то в любом уголке света пьют, так что оставалось лишь ответить утвердительно. Разве только первый тост поднимать за них странно…

— Вот это дело! Давайте-ка выпьем за мёртвых! Но втроем это делать — кощунство... А ну-ка, ну-ка!

Сабадо приподнялся на высоком стуле и закричал так, чтобы его услышали в самом дальнем углу нижнего зала «Дома восходящего солнца» — а может, и на втором этаже.

— Выпивки для всех! Лучшего бурбона каждому, кто выпьет со мной за мертвецов!

Когда кто-то столь щедр на угощение, это сразу же привлекает внимание. А тут ещё слова про мертвецов, да от такого человека; и отреагировала публика в «Доме восходящего солнца»… по-разному. Тут самое время рассказать про прочих гостей, потому как…

1851 год: в баре El Baron

Дядюшка Чичо рассказывал свою историю увлечённо, не скупясь на подробности, и мистер Рэнквист едва успевал записывать главное — больше запоминая. Он приготовился к рассказу о публике, что собралась тогда в «Доме восходящего солнца»: почувствовал, что эти детали окажутся важны для истории необычайной встречи с богатыми негром и ирландкой.

Но тут Хулио Браво хлопнул рукой по гитаре, прекратив играть, и бесцеремонно перебил друга — хоть Чичо просил так не делать.

— После расскажешь про публику! Этак упустишь половину… Давай-ка я лучше поведаю мистеру Рэнквисту про ту женщину! Бриджит-то непроста была, ох и непроста…

Музыкант освежил рюмки и начал рассказывать.

1822 год: рассказ Хулио Браво

В то время, когда Чичо болтал с Сабадо и чернокожий вознамерился угостить весь зал «Дома восходящего солнца», чтобы выпить с нью-орлеанцами за души мертвецов, меня куда более увлекла Бриджит.

Не пробуждали во мне никакого волнения все политические дела на Эспаньоле — гаитянцы, французы, испанцы… К тому же это Чичо работал барменом, его обязанностью было общаться с гостями. Я же зарабатывал на жизнь музыкой. И под музыкой имею в виду высокое искусство игры на гитаре — а не то, что исполняет любой мексиканский марьячи. «Дом восходящего солнца» был одним из немногих мест в Новом Орлеане, где мой природный талант могли по достоинству оценить. Хоть и платил Сэм Голдман, по своей врождённой жадности, маловато.

Но для истинного человека искусства на первом месте не деньги. Что они? Пропей золотое солнце прежде, чем взойдёт настоящее! Для меня была важна публика. А в Бриджит я сразу же увидел прекрасную публику. Спросите любого — и каждый ответит: Хулио Браво всегда превосходно разбирался в женщинах!

Она свой скатан осушила первой, и надо сказать — сделала это так легко, будто пила сангрию, а не ром с перцем, от одного взгляда на который у меня слезились глаза. Тут-то, после тоста, начала разворачиваться ситуация вокруг её чёрного кавалера, но об этом Чичо расскажет. Пока первое внимание приковал гаитянец, ирландка улыбнулась мне: а с этой женской улыбки, вы знаете — всё всегда и начинается.

— Наверное, моё имя ты расслышал. — её ирландский акцент и хрипотца в голосе показались мне очень чувственными. — Как тебя зовут, chico?

Я был не таким уж и chico в тот год — уже взрослым мужчиной, но Бриджит легко позволил подобную вольность. Гордо поднял голову и отвечал:

— Меня зовут Хулио Браво, и я музыкант!

— Музыкант! Это славно, потому что не каждый человек с гитарой может так называться. Я всегда приветствую веселье, Хулио, а ещё очень люблю танцевать. Покажи мне своё искусство, а я покажу своё!

Уж об этом меня не нужно было просить дважды, тем более — такой женщине. Сей же миг перехватил я гриф поудобнее, и мои пальцы пробежали по струнам, родив мелодию. Бриджит лебедем выплыла на середину зала, и вот что я вам скажу о случившемся далее. Ещё не слышал «Дом восходящего солнца» такой игры на гитаре, какая удалась мне в этот момент. И не видел такого танца.

Истинно скажу: я играл как Господь — и она танцевала как Дьявол!

А этот негр, Сабадо, улыбался. Ему нравилось смотреть, как танцует его женщина — и я уверен, ещё больше нравилось то, как смотрели на неё другие. Это тонкое удовольствие, знакомое настоящему мужчине — мы оба понимали, что не соперники здесь. Сабадо беззвучно сообщил взглядом и поворотом головы, что позволяет мне оказать внимание Бриджит. Я был здесь мастером игры на гитаре, а потому — достойным.

О, как она танцевала! Пусть кто-то скажет теперь, будто северные женщины холодны! Движения Бриджит выражали тот огонь, что живёт в крови каждого моего соотечественника, лучше самого лихого испанского аккорда. Потрясающая пластика, высокая искушённость в каждом шаге, каждом повороте — и страсть, равной которой припомнить мне трудно.

Бриджит кружилась, каблуками выбивая ритм на грубых досках пола; многие поднялись с мест, сомкнувшись вокруг нас, и принялись хлопать в такт. Её юбка в движении надулась, огненные волосы поднялись над плечами, и всё это было прекрасно.

Чичо начинал говорить о публике… А публика-то была непростой в этот вечер — как, впрочем, и почти всегда. Нет нужды описывать обыкновенных случайных посетителей или старых завсегдатаев, которые стали уже практически частью «Дома восходящего солнца». Среди тех и других были очень разные люди, но могут ли они оказать какое-то заметное влияние на историю? Всё равно что мебель.

Однако присутствовали в тот вечер среди нас два иных человека. Тогда, в 1822 году, противоречия вокруг Техаса ещё не успели обостриться по-настоящему и дойти до войны. Техас пока оставался мексиканским, но это не значит, что мексиканцы с американцами любили друг друга. Так вот...

Явился со своими парнями Пит Джонсон: про него вы могли слыхать, тем паче что старина Пит пережил сей вечер — а так повезло не всем. Это был самый важный человек в порту Нового Орлеана: более важный, чем любой из тех, кто официально имел в нём должность. Питу нравилось изображать из себя джентльмена: кажется, он успел искренне увериться в собственном благородстве. Носил прекрасный костюм, приличный самому богатому плантатору, а бороды не брил просто потому, что не желал показывать старые шрамы.

И был мексиканец. Рамон Гальярдо по прозвищу Бешеный Бык — я полагаю, кличка эта достаточно говорящая, чтобы не пришлось описывать её носителя во всех подробностях. Рамон многое решал в Новом Орлеане, очень многое: но всё же меньше, чем мистер Джонсон. Нет нужды объяснять, какое противоречие этот факт порождал. Открытой вражды, насколько мне известно, старались избегать — но напряжение-то всё равно чувствовалось.

Что за разговор вышел у мексиканцев с Сабадо, это поведает Чичо. Беседа разворачивалась в то время, пока я был занят игрой и созерцанием прекрасного танца. Что ваш покорный слуга видел точно — так это момент, когда Гальярдо растолкал сбившихся в круг и вышел на середину. Без всяких церемоний, как и следовало ожидать от подобного человека, он предложил Бриджит станцевать с ним.

Да что значит — предложил? Приказал. Бешеный Бык был не из тех людей, которые нечто предлагают иначе, чем с позиции силы. Тем более женщинам.

Ирландка сделала вид, что ничего не заметила, продолжив свой танец: тогда Рамон грубо схватил её за локоть, повторив свои слова. Я ожидал от такой женщины дерзкого ответа, но слова её оказались ещё грубее:

— Иди в задницу, cabron! Ты страшный, старый и неуклюжий: в партнёры сгодишься только хромой!

Бывает такое, когда полный возгласов и смеха зал вдруг принимает гробовое молчание: подобное и случилось тогда. Рамон опешил и не успел ответить прежде, чем из-за спин американцев показался Пит.

— Бешеный Бык, ты слышал, что тебе сказали. Я, как друг Сэма Голдмана, гарант соблюдения законов и обычаев Нового Орлеана, рассчитываю на твоё благоразумие.

Впрочем, если вы думаете, что наша с Чичо история — о том, как американец заступился за ирландку против мексиканца, то вы неверно поняли. Всё вышло совсем не так.

1851 год: в баре El Baron

Чичо, поначалу возмутившийся вмешательству Хулио в рассказ, теперь и сам заслушался. Понятное дело: музыкант говорил куда красивее, чем он сам. Однако слово явно было передано дядюшке Чичо.

— Вот уж правда: история не о том. Потребно рассказать, что случилось, пока эта рыжая бестия плясала под гитару Хулио. Я в тот момент, конечно, ещё не знал, что последний вечер работаю в «Доме восходящего солнца»: но как ситуация накаляется, это уж ясно видел…

Рассказ продолжился, когда донца рюмок вновь перестали быть сухими.

1822 год: рассказ дядюшки Чичо

Стало быть, нужно мне немного вернуться назад во времени: прежде, чем про местных заправил, Рамона с Питом, рассказывать — должно поведать, что я видел и слышал после слов гаитянца о мертвецах. Да, тост не всем понравился. Если точнее, одним не понравился тост — а другим не приглянулся сам негр. Оно и понятно.

Мексиканцы-то ничего против выпить за мёртвых не имели: они сами, даром что крестятся и ходят в церковь — а празднуют Dia de Muertos. Видел, наверное, как рожи себе разрисовывают на манер черепа? То-то и оно. Но я ведь уже говорил, что в тот год вышло на Эспаньоле. Мексиканец, доминиканец, испанец… между собой разбираться — это одно, но если враг внешний — тут свой своему поневоле брат. А чёрные гаитянцы, как ни крути — врагами оказались всем, кто говорил по-испански.

Что до господ американцев, то им в основном наплевать было на остров Эспаньола. Зато совсем не наплевать на собственную веру… хотя знаешь, как во времена Конкисты говорили испанские католики? «Вера протестантов и индейцев одинакова». Тем не менее почуяли они что-то нехорошее в тосте за мёртвых, да ещё из уст негра. Потянуло, как говорится, холодком…

Сначала-то к Сабадо подвалил усатый мексиканец, толстый и грозный на вид. Вооружённый пижонскими капсюльными пистолетами: револьверов тогда ещё вовсе не было, это сейчас у каждого дурака револьвер. Я того мужика не знал.

— Эй ты, moreno! – и плюнул на пол, — Эка вырядился, я погляжу… и чёрный. Гаитянец?

Сабадо ему сразу отвечать не стал: попросил у меня ещё рома. Я и не такие ситуации видал в «Доме восходящего солнца», так что пока наливал — рука не дрогнула.

— Нынче, сеньор, на острове Эспаньола все — гаитянцы. Если ставить вопрос так, то да: гаитянец.

— Вот как! Ну-ка расскажи старику Раулю, откель взял такой наряд? Никак из этих, чёрных царьков? Об заклад бьюсь: сорвать с тебя костюмчик — клеймо раба тотчас найдётся!

— Царьков?.. — негр бровь приподнял; ничто в нём волнения не выражало, хоть он даже не был вооружён. — Сеньор изволит иметь в виду людей Буайе? Если так, то нет. Я ношу титул более старый. Я барон.

Мексиканец заржал аки лошадь. Старых креольских аристократов-то нынче поубавилось — перерезали, а кто выжил, чаще своего титула не афишировал. Если не сидел в асьенде за высокими стенами. А уж чёрный аристократ, это вовсе смех! Правда, Рауль смеялся недолго. Потом как-то осёкся и не очень смешно ему сделалось. Глянул на него Сабадо так, знаешь... Ясно уже стало: непрост наш гость.

Но разговор между ними двумя не продолжился — показался Билл Моррис, а это был человек мистера Голдмана, хозяина нашего. Как раз из ревностных протестантов — а с его-то грехами уверуешь, пока не поздно.

— Что ты, уважаемый, имел в виду, предлагая выпить за мертвецов?

— Я имел в виду мертвецов.

— Шутить удумал?

— Какие шутки? У меня к мертвецам, мистер Моррис, самое серьёзное отношение. Только вот… Чичо! Будь любезен: освежи стакан… — он прервался, чтобы покрепче затянуться сигарой. — Так, это я о чём? Ах да. Я ни вам, мистер Моррис, ни вам, сеньор Рауль, никак не враг. Уважаю ваше ремесло.

— Ремесло? — это уже Рауль спрашивал, только тон его сильно изменился.

— Вы ведь бандиты, верно? А бандит по природе своей прямо связан с мертвецами. Во-первых, это часть его работы: отправлять людей на ту сторону раньше срока. Во-вторых, бандит и сам почти что мертвец. Не сегодня, так завтра. Вы ведь потому столько пьёте, а? Не ровен час, до похмелья дожить не придётся?

Сабадо эти слова так сказал, что вроде и угрозой они не выглядели — да и чем ему угрожать вооружённым людям, окружённым товарищами… Но неприятная вышла речь. Уж не говоря о том, что гость «Дома восходящего солнца» явно всех здесь знал — а его самого никто прежде не видел.

Чернокожий продолжал:

— И чем вам не по нраву тост на мертвецов? Я был сегодня на местном кладбище. Никакого почёта не получают в вашем городе мёртвые. Вы что же, всерьёз думаете: понаставили крестов и довольно? Мёртвые лежат в земле, а молитесь вы за них в церквях. Ничего положенного на кладбище не сделано. Любопытно было посмотреть на Новый Орлеан в моём небольшом путешествии: так вот, я не впечатлён. Мне здесь не нравится. Очень плохой город. А заведение, где мне задают такие вопросы — ещё хуже.

Ясное дело, что дружелюбнее после этих слов атмосфера вокруг Сабадо не сделалась. По счастью, большинство-то наших посетителей в это время смотрело, как танцевала его жена.

— Порядки в «Доме восходящего солнца» — моё дело. — заявил Билл. — Я работаю на мистера Голдмана. А мистер Голдман таких, как ты, не любит.

— Это я уже понял. — Сабадо дым выпустил американцу прямо в лицо, совершенно по-хамски. — Он же иудейского рода, этот ваш Голдман? Мистер Моррис, скажите: вы сами-то и правда протестант… или обрез в штанах носите?

Вот думаю, тут бы и не сдержался Билл, но ситуацию спасло одно: появление Рамона Гальардо, о котором Хулио уже рассказал. Бешеный Бык был из тех людей, поперёд которых в пекло лезть как-то неловко. Пока он спокоен — и остальные руки подальше от оружия держат. Разве что если прикажет сам Пит Джонсон.

— Что вы тут устроили? Толпой кругом одного черномазого…

— Черномазый-то говорит, что он ажно целый барон с Эспаньолы! — вякнул кто-то.

— Барон?.. — теперь уже Гальярдо смеялся, его-то отношение к гаитянцам было широко известно. — А там кто ж тогда танцует, твоя баронесса?

Сабадо опять не торопился отвечать. Он как раз сигару докурил: вытащил откуда-то большой футляр, а оттуда достал новую. Следом — красивую серебряную гильотинку в кармане отыскал, ею конец сигары обрезал и попросил у меня огоньку. Принялся раскуривать.

— Я к тебе обращаюсь, гаитянец.

Негр всё терпение Бешеного Быка испытывал. Сигара у него была — небось, в два раза больше, чем у Гальярдо хер. Поди раскури. Словом, не уважил мексиканец баронского титула: схватил чернокожего за грудки да встряхнул как следует. Аж цилиндр слетел с головы. Только тогда Сабадо и ответил:

— Это моя жена. Её зовут Бриджит.

Очень спокойно ответил. Это, кажется, на Бешеного Быка даже произвело впечатление: обыкновенно-то от одного его косого взгляда люди штаны мочили. А негру всё было нипочём.

— Да ты не робкого десятка! — Гальярдо его по щеке похлопал. — Вон, глядите! Чёрный, а яйца-то, как у el toro bravo… Славно танцует твоя баронесса, гаитянец. Пойду-ка я, пожалуй, спляшу с ней: что ты на это скажешь?

Сабадо только лыбу растянул, которой ослепить было можно.

—Попробуй, спляши… если получится.

1851 год: в баре El Baron

Рэнквист продолжал записывать, и было видно, что его карандаш в какой-то момент дрогнул. История достигла той точки, в которой проницательный человек уже начинает догадываться о её дальнейшем развитии. Намёков по рассказам Чичо и Хулио раскидано оказалось в избытке.

— Что, мистер Рэнквист, перестаёшь верить? — усмехнулся хозяин бара.

— Почему же, отнюдь.

— Вы кажетесь мне рациональным человеком… — Хулио Браво потянулся к бутылке, — Так что я бы не осудил вас за недоверие. Особенно к финалу истории, до которого мы уже почти добрались. Но заведение, в котором мы сейчас находимся — самое осязаемое доказательство тому, что Хулио Браво не лжёт вам ни единым своим словом. А равно и мой друг.

Рэнквист поднял рюмку вместе с собеседниками. Обычно он не пил так много, когда работал, но сейчас отказываться явно не стоило.

— Прошу вас, продолжайте.

— Пускай Хулио продолжает. — Чичо поднялся из-за стола, разминая спину. — Я тут всё-таки работаю. Отойду на минутку.

1822 год: рассказ Хулио Браво

О том, что рассказал Чичо, я и сам когда-то узнал только с его слов. Как уже отметил ранее — всё это время я оставался возле Бриджит и наблюдал тот своеобразный треугольник, который сложился посреди зала. Воздержусь от суждений, чего Бешеный Бык Гальярдо желал от ирландки: возможно, он только пытался поддеть гаитянца, проверить того на прочность.

Ведь нетрудно было догадаться любому опытному в бурной жизни Нового Орлеана человеку: за уверенностью Сабадо стояла далеко не глупость. Охотно предположу, что Гальярдо лишь пытался разобраться — что же тогда?

Что касается Пита Джонсона, то его интерес в ситуации виделся мне очевидным. Джонсона нисколько не волновали ни гаитянец, ни его жена сами по себе: пусть бы с ними сделали что угодно, сбросив после тела в море. Но Пит считал себя главным. Он искренне верил в слова о гаранте законов и обычаев Нового Орлеана — и полагал, что обличён правом трактовать их по собственному усмотрению.

А потому решил поставить Гальярдо на место. Конечно, Бешеный Бык никогда не получил бы такого звучного прозвища, спеши он в стойло по первому окрику белого американца.

— Ты называешь себя другом Сэма Голдмана… — начал он, зло оскалившись. — Но мистер Голдман уважает и меня. Перед тобой не грязный моряк, Пит: не надо рассказывать о законах и обычаях. Я делаю что хочу — и не тебе указывать.

Толпа начала разделяться на три части. Одни отступали куда подальше, в тёмные углы — а то и вовсе потянулись к выходу или на второй этаж. Ситуация накалялась, и не каждый из гостей «Дома восходящего солнца» желал оказаться в самом пекле.

Другие собирались за спинами двух больших людей Нового Орлеана. Выбирать сторону им было несложно, потому что флаг здесь не требовался: всё решилось ещё при рождении. Белые американцы, конечно же, были за Пита Джонсона — а те, кто говорил по-испански, за Гальярдо.

Тут показался и Билл Моррис. Как верно сказал Чичо, Билл работал на Сэма Голдмана. Это был не простой вышибала «Дома восходящего солнца»: он решал для нашего иудейского хозяина серьёзные вопросы. И уж его-то порядок в заведении волновал напрямую.

— Я полагаю, джентльмены, что портить такой вечер ссорой негоже. Вы оба — друзья мистера Голдмана, а я — его человек. Не гарант законов и обычаев Нового Орлеана, зато в этом заведении к моим словам прислушиваются, и вы оба знаете порядок. И я думаю, что…

— Говори, Билл, что думаешь: не стесняйся! — перебил его Пит Джонсон, будто бы сам позволил высказаться.

— …я думаю, что черномазому мистеру гаитянцу следует отсюда уйти. И прихватить свою жену. А после я поставлю выпивку участникам спора, и на этом всё закончится. Если же кто-то пожелает выяснять отношения, то пусть делает это за дверьми «Дома восходящего солнца»!

Несомненно, это были самые разумные слова, которые только и можно было произнести в сложившейся ситуации. Здесь должен я признать, что сам испытывал жгучее желание скрыться, не рискуя подставиться под клинок или пулю. Но где же истинному музыканту черпать вдохновение и темы для своих песен, как не в таком месте? Не в такой момент?

Первым на речь Билла отозвался чернокожий, всё так же сидевший за стойкой. Он взмахнул рукой, в которой держал тлеющую сигару, и выкрикнул:

— Нет! Не уйду, и мою женщину вы не прогоните: она желает танцевать! Я же хочу крепко выпить, и никому не позволю мне указывать, какой тост произносить при этом. Мне здесь выказывают неуважение, и имейте в виду: терпение уже заканчивается!

Бешеный Бык Гальярдо всегда легко выходил из себя. А сейчас его выдержку испытывали сразу трое: и дерзкая ирландка, и вознамерившийся потягаться авторитетом Пит Джонсон, и пытающийся распорядиться от имени хозяина заведения Билл. Глаза мексиканца налились кровью. В этот момент мне стало совершенно ясно, что миром дело не разрешится — а повинен в этом окажется именно Гальярдо.

— Идите-ка вы все в задницу! И ты, Пит Джонсон — я уважаю тебя, но охотно пошлю в самую тёмную дыру, если взялся учить жизни. И ты, Билл Моррис — тебя-то Бешеный Бык ценит не больше, чем кучу дерьма перед входом в ваше драгоценное заведение! И особенно ты, черножопый maricon!

Гальярдо обернулся в сторону гаитянца. Тот слез со стула, невозмутимо водрузив обратно на голову высокий цилиндр, поправил на себе дорогой костюм. У него и палец не дрогнул: негр стоял, вытянувшись во весь свой солидный рост, гордо задрав подбородок. Вокруг него образовалась пустота — люди отступили.

— Так значит, Рамон Гальярдо, ты послал меня в задницу?

— Именно туда, chungo: в ту самую грязную жопу гаитянской puta, из которой ты вылез. Ты, сука, даже не понял, с кем имеешь дело — я это простил приезжему, но поначалу. Спрячься под стойку Чичо и не смей больше вякнуть ни слова: иначе, клянусь матерью Господа, я сию секунду пошлю тебя не задницу, а в Ад!

Все притихли пуще прежнего. В нижнем зале «Дома восходящего солнца» сделалось так беззвучно, что скрип половиц под изысканными ботинками чёрного гостя больно резал ухо. Он размеренно сделал несколько шагов вперёд, широко разведя руки — явно приглашая мексиканца подойти.

— Имя твоего бога на меня не производит впечатления. Что же до этой глупой угрозы — подойди и попробуй отправить меня в Ад. В каком-то смысле я как раз оттуда… и тебе, бандиту, стоило бы проявить уважение. Я простил дерзость глупым людям, но… как и ты — поначалу.

А едва стих его голос, как свои слова произнесла Бриджит — всё это время в гордой позе стоявшая посреди всей сцены. Она резко сдула выбившуюся из причёски прядь, упавшую на лицо, и своим волнительно хрипловатым голосом заговорила с прежней наглостью:

— Ты, тупой мексиканский cojudo, сам не понял, с кем имеешь дело. Спроси-ка имя моего мужа — настоящее имя, а не то, которым он скромно представился. Пока ещё не поздно, спроси!

Бешеный Бык ничего не стал спрашивать. Хоть это был знатный верзила, но очень проворный. Я не успел и моргнуть, как сверкнуло лезвие, и он вонзил длинный нож в грудь Бриджит.

1851 год: в баре El Baron

Мистер Рэнквист оторвал грифель от бумаги.

— Так что же… мексиканец убил эту женщину?

Дядюшка Чичо как раз успел справиться со своими делами за стойкой и вернулся к столу. Посему Хулио пришлось ответить на этот вопрос только улыбкой — слова же произнёс пожилой бармен.

— Он сам так и думал. Я прекрасно видел его удар: умелое движение, лучший тореро не заколет быка ловчее. Только толку? Я уже догадался к тому времени, кто почтил «Дом восходящего солнца» визитом. А ты, мистер Рэнквист, нет? Ну так слушай: расскажу.

1822 год: рассказ дядюшки Чичо

Ладно уж, польстил старик Чичо себе… не догадался. Негр сам назвал мне своё имя: в то время, когда перебранка между Гальярдо и Питом Джонсоном едва началась, а Билл направился к ним от стойки.

Спокоен был гаитянец. Не волновался ни о собственной судьбе — а она ведь уже на волоске висела. Ни о своей женщине, которой тоже ничего хорошего не сулила ситуация. Кабы не похуже с ней могло всё выйти, чем с самим чернокожим…

Его здоровенная сигара и на четверть не сгорела. Он попросил ещё выпивки, и я спокойно налил: это ведь была моя работа. Что бы ни происходило в заведении, бармен обязан наливать — пока не придёт пора прятаться под стойку.

— Ты ведь местный испанец, Чичо. И, полагаю, не бывал на Карибских островах?

— Нет, мистер Сабадо. Не бывал.

— Тогда не слишком удивительно, что ты до сих пор не заподозрил, кто я такой. Тебя прощаю. А вот эти грязные животные… с ними я сейчас разберусь. Выпью — и разберусь.

— Раз вы один хотите разобраться с толпой первых бандитов Нового Орлеана… то тут лишь два варианта. Либо это глупость, и вы сейчас умрёте, мистер Сабадо. Либо же вы точно знаете, что делаете. В любом случае, хочу спросить: что вы на самом деле за барон такой? Окажите, как говорится, любезность, коли уж за хозяина меня почитаете…

Тут он впервые посмотрел мне прямо в глаза. До этого-то всё бегал взглядом туда-сюда, мотал головой. А в этот миг — прямо в душу. Глаза были чёрные, с пожелтевшими белками — глаза кого-то очень старого, очень мудрого и очень сильного. Не стесняюсь сказать: струхнул я тогда малость.

— Ну давай, Чичо, поразмыслим над этой загадкой…

В центре зала Билл Моррис как раз пререкался с Гальярдо, и Сабадо прервался, чтобы заявить, что никуда не уйдёт из «Дома восходящего солнца». А после продолжил:

— К тебе явился старомодно одетый гаитянец, почти похожий на труп, что курит сигары, пьёт за здоровье мертвецов и называет себя бароном. А при нём — жена, ирландка по имени Бриджит, любительница танцев. Тебе это правда ничего не напомнило?.. Тогда я прав: дурной у вас город. Кое-кто, поумнее, ушёл из заведения пять минут назад; эти люди догадались. Но тебя, как уже говорил, прощаю. Ты славный малый. Лучше бандитов, не почитающих природного своего покровителя. И лучше Сэма Голдмана, которому не нравится вся моя паства.

Я опять стакан наполнил, только уже не ему — самому себе. Очень, знаете ли, подходящий выпал момент, чтобы выпить.

— Я барон. Барон из рода Геде. А имя своё назвал правильно: вот только уважил тебя и произнёс его по-испански. Обычно это делают по-французски. И супруга моя – да-да… Мама Бриджит, слыхал о такой?

Что вот тут сказать? Можно было ему поверить. Можно было не поверить. Коли положить руку на сердце, многое бы моё мнение решило? Ситуация-то уже галопом неслась к развязке.

Барон достал из кармана старые золотые часы. Откинул крышку, посмотрел на циферблат…

— Сейчас мексиканец начнёт мне грубить. А очень скоро я всех здесь заставлю себя уважать. Так что у тебя, Чичо — пара минут, чтобы решить: почитаешь ли ты Барона Самди и Маму Бриджит, или понадеешься на своего бога. А может, конец себе укоротишь быстренько, по примеру мистера Голдмана… сам решай.

Бросил он часы на стойку передо мной, а сам поднялся с места, оправился, взял стакан со стойки — и сказал Бешеному Быку те слова, что уже пересказал тебе Хулио. А через миг Гальярдо ударил Маму Бриджит ножом. И уж тут всё прояснилось.

Ей этот удар в сердце, как оказалось — что мне пинок под зад. Только рассмеялась и выдернула клинок из груди. Кровь брызнула на платье и пол. Гальярдо опешил, конечно. Да все опешили, никто не мог ожидать подобного. Ветру ни один не успел пустить, как ирландка этот самый нож воткнула мексиканцу в глотку.

Бешеный Бык упал, за шею хватаясь, а она вскочила ему на грудь — и давай колоть в лицо. И смеялась. Жутко хохотала: у самой из груди льётся красная, и кровища мексиканца на неё фонтаном брызжет, а Мама Бриджит смеётся.

Едва кто-то из оцепенения вышел, потянулся за ножом да пистолетом — Барон Самди набрал бурбона в рот, а выдохнул-то из него огонь. Нет, не как фокусник: это было могучее пламя, что у дракона. Облизнул им половину зала, шторы вмиг полыхнули, люди обожжённые заорали… я аж оцепенел и лишь потому не спрятался.

Билла Морриса всего огнём охватило — как факел: побежал он к выходу, руками размахивая, да споткнулся и упал. Паника началась. Кто бросился на Барона, а кто к дверям. Только двери-то распахнусь уже внутрь: повалили в «Дом восходящего солнца» негры. Все во фраках, как сам Барон Самди, только старых и драных. И вооружённые до зубов.

Ловкие, быстрые, приземистые какие-то, аки обезьяны. Принялись резать всех, а кто колол их да стрелял — всё без толку. Страшное было зрелище, убивали они людей без разбору — сдержал Барон своё слово, в этом не откажешь. Заставил себя уважить.

И выбраться-то из зала невозможно сделалось. Двери, окна, лестница — в огне; ума не приложу, как унёс ноги Пит Джонсон. Может, и не хотели лоа его убивать? Или просто крепко повезло. А пока подручные своё мрачное дело оканчивали, Барон Самди подал руку Маме Бриджит. Та в крови с головы до юбки, но улыбалась: всё лицо красное — только белые зубы на нём. Такая же улыбка и у мужа — но на чёрном.

— Хулио! — окликнул он моего друга. — А ну-ка, сыграй! Мы с Мамой Бриджит будем танцевать!

И друг мой, которому никто вреда не причинял, стал играть. Как сейчас помню, лицо у него белее бумаги сделалось — но играл что надо.

Барон Самди с Мамой Бриджит кружили в танце. Кругом огонь, кровь, смерть — полуобезьяны дорезали тех, кто ещё не горел. А посреди этого плясали двое и лилась мелодия Хулио Браво. Это было красиво. Хоть и страшно, а красиво… вот до жути, от чистого сердца скажу.

1851 год: в баре El Baron

Рэнквист даже перестал записывать. Судя по лицу, писатель толком не знал: верить рассказу хоть отчасти — или он услышал очередную пустую нью-орлеанскую байку. Конечно, это сомнение не ускользнуло от Чичо.

— Думаешь, вру? Думай как хочешь. Неспроста мой бар называется El Baron: той же ночью повелел мне Самди открыть собственное заведение, бросив под ноги денег — больше, чем я когда-либо видел. А что «Дом восходящего солнца», о котором нынче поют песни, сгорел в 1822 году — это тебе подтвердит каждый. Только историю расскажут по-разному… я поведал правдивую версию. Клянусь Папой Легба и всеми прочими лоа. Им-то и поклоняюсь с того дня, мистер Рэнквист. А никакому не Дьяволу, в коего больше не верую. Сам видишь: приносит удачу.

Правда или нет, но в одном был прав Чичо: именно такая версия гибели знаменитого борделя прекрасно объясняла, почему ныне все враги испанцев обходили бар El Baron стороной.

Хулио Браво, отложив свою гитару, дополнил:

— Слышали, что я владею кладбищем? С того самого дня: вроде бы странный приработок для музыканта… Но вы, мистер, его посетите. Прямо у входа стоит первая женская могила: её, по гаитянскому обычаю, мы посвятили Маме Бриджит. Если честно, то я соврал вам насчёт своего таланта… был неплохим музыкантом, конечно — но даже не вполовину от того, как играю теперь. Предлагаю вам самому судить, отчего так вышло.

Очень возможно, что мистер Рэнквист не стал бы подробно описывать эту историю, сочтя её бредом. И тогда рассказ двух немолодых испанцев не покинул бы пределов Нового Орлеана, со временем затухнув в городской молве.

Но пока англичанин терялся в попытках определить собственное отношение к услышанному, распахнулись входные двери. На пороге показались фигуры старомодно одетой пары.

— Hola, mis amigos!