El creador en su laberinto

Мертвецы православные

Жизнь у Сеслава, сколько Христу-Господу ни молись, давно уж не складывалась: а по правде сказать, так под откос пошла — хоть ложись да помирай.

Когда-то было иное время: служил Сеслав дружинником князю, на полях ратных с ним стоял плечом к плечу и в полюдье ходил от его светлого имени. Видать, с тех походов что-то в судьбе и сломалось: когда приходишь к людям за данью, всякое случается. С кого взять нечего — от недоброго года, набегов вражеских или просто по бедности; но брать-то надо, таков уклад жизни. А кто как сыр в масле катается, да только платить князю по-хорошему не желает.

Словом, разные истории выходили на той службе, и многие Сеславу не то что рассказывать кому — даже вспоминать не хотелось.

Только дружинником он давно уж не был и в город сделался не вхож: потому как старый князь хворал-хворал, да и повелел долго жить, а у брата его — свои дружинники. Не ладили братья сызмальства; а как старшего не стало, так умные люди из его приближённых сразу подались кто куда. От греха подальше. Что с менее умными сделалось, Сеслав понятия не имел. Но догадывался, что ничего хорошего.

На пятом десятке лет всё, что у Сеслава осталось — шрамы на теле и душе да больная нога. Летом и зимой она беспокоила не сильно, но по весне и осенью — хоть вешайся, иной раз и ходить-то толком делалось невозможно.

Раз не в городе свой век доживать, а к другому князю проситься здоровья уже нету — значит, надо идти в деревню. В каком-нибудь чужом селении Сеслав точно никому нужен не был. Ремесла он толком не знал, кроме военного, потому как с младых ногтей только обращению с оружием и обучался. И характер нажил не из приятных. Выходит, пора к отчему порогу.

Но и в родной деревне Сеславу не обрадовались, а причина была всё та же: прошлое его подле князя, который не у всех любовь снискал. Земляка не прогнали, конечно — но и с распростёртыми объятьями, хлебом-солью никто старого воина не встречал. Тем более что родных давно не осталось: сестрица старшая, как выяснилось по прибытии, год назад померла, а прочие и того раньше Богу души отдали. Дома отцовского тоже нет: сгорел.

— Ну и что ж мне теперь поделать? Я вам, люди добрые, пусть не родной — но и не чужой. Креста на вас нету, что ли?

— Крест носим, в Господа веруем. А чего с тобой, неродным, делать…

Вроде и прогнать Сеслава людям добрым было жалко, но жить с ним рядом никому особенно не хотелось. В результате поселился старый дружинник на отшибе, откуда деревню еле разглядишь: в старом доме с убогим подворьем, чьих хозяев пару зим назад забрала какая-то лютая хворь. Понятно, что никому такой дом не нужен. А Сеславу что? Стрел по молодости не боялся, грудь и грудь с ворогом сходиться — тоже, а хворь ему всяко не страшнее степняка или варяга. Выбирать всё равно оказалось не из чего.

Несмотря на больную ногу, хозяйство Сеслав наладил. В обмен на доброго коня — какой-никакой скотиной обзавёлся. Подворье его прямо у опушки леса стояло, да и река недалече; рыбачить дело нехитрое, к охоте быстро привык. Уж чему-чему, а стрельбе из лука Сеслава учить было не нужно, и прыткость в ногах этому ремеслу не требуется. С посевами только складывалось скверно. Но с Божьей помощью Сеслав дважды перезимовал. После чего понял: голодной смертью точно не помрёт, пока ходить может.

Деревенские нового соседа сторонились. Всё шептались, никак винили бывшего дружинника в чёрных делах князя: будто Сеслав при нём человеком был не подневольным. А на третий год задумал Сеслав свататься к одной деревенской девице — уж точно не завидной невесте, но бобылем жить тяжело.

Да и как-то бессмысленно.

Сватовство, как ожидать и следовало, не сложилось. Глупость, конечно: что же, лучше дочке Ивана до старости в девках ходить? Притом Сеслав-то пусть не красный молодец уже, хромой — но мужик ещё по-своему видный. Всё ж ответ ему был простой:

— Шёл бы ты, Сеслав, на… на отшиб к себе. И добрым людям тут не докучал. Слава у тебя дурная, в бане не соскоблишь её.

Плюнул Сеслав, да и пошёл куда послали — дальше жить тем укладом, коим уже попривыкнуть успел. Так и дожил до Семика — или Троицы Умерших, как ещё в народе этот день кличут. Тогда-то всё и началось…

***

Это зимой человек всё больше у печи греется: весной, летом и осенью работы — хоть отбавляй, а хромому любое дело — что здоровому два. Но Сеслав не жаловался. Характер не тот, да и некому было сетовать, если бы захотелось. Редко с ним кто говорил не по делу. Да и по делу нечасто: обменял плоды охотничьего промысла на насущное — и хорош. Иди восвояси…

На Семик девушки по полям гуляют, чтобы урожай был добрым. Кому кумление, кому — гадать, а кому поминать умерших дурной смертью. Словом, каждому занятие находится по душе: если, конечно, ты не на отшибе живёшь, от всего белого света подальше.

Сеславу, ясно дело, не до таких глупостей было. Пошёл он тем днём в лес: силки поставить, а может и подстрелить дичь какую — на то лук с собой взял и стрел колчан. Но не довелось поохотиться.

Перебирался Сеслав в лесу через речку: можно было до брода дойти, но туда далече. Нога-то не болела пока, вот охотник и рассудил: коли хромая слушается, проще по поваленному дереву на тот берег перебраться. Но не перебрался. Подвела нога всё-таки, поскользнулся он да в воду и упал. А там ногу совсем свело, так что почувствовал: тонет. Вроде и неглубокая речка, но до дна не достать, и бежит она быстро.

Помирать таким образом глупо вышло бы, и Сеслав решил повременить с тем, чтобы отдавать Богу душу. Уж как мог, старался выплыть — даром что нога не слушается, а и со здоровой плавать умел плохо. Помог бы кто: но тут уж кричи, не кричи… на Семик обыкновенно боятся люди к воде ходить. Говорят в народе, будто злые духи воды и леса в это время являются.

Вот и положение… день ясный, солнце светит, яркими бликами на воде играет; на ветвях птицы лесные поют, речка журчит весело — что девичья песня. А в той реке человек погибает, и помочь ему решительно некому. Разве что через год помянут, вместе с другими, чтобы душа покой обрела — а иной помощи не дождёшься.

Не сдавался Сеслав; уж к берегу подобрался, но всё равно глубоко, а берег высокий. Воды наглотался, сил всё меньше. Вынырнет на мгновение, воздуху вдохнуть — а потом тянет его снова ко дну.

Так и не выбрался бы, но подхватили его чьи-то руки. Сильные, должно сказать: Сеслав ростом-то вышел, а в плечах — считай, как иной степняк по макушку. Других в княжескую дружину не брали. Но вытащил спаситель его на берег легко.

Сеслав едва опомнился, как глядит: девушка спасла его. Видать из тех, которые не боятся на праздник в лес ходить, хоть лес на Семик — дело лихое. Плохо успел он её рассмотреть: увидал только, что девица пригожая, кожей бела, простоволоса — и волосы чёрные у неё да длиннющие.

— Как зовут-то тебя?.. — кое-как прохрипел Сеслав, а другие вопросы в голову и не пришли.

Ничего ему девица не ответила. Рассмеялась звонко да упорхнула в лес: будто не было её. Пока отдышался Сеслав, поблагодарил мысленно девицу-спасительницу да Господа Бога, перекрестился — куда уж бежать, искать? Тем более на больной ноге. Только смех её будто звучал в ушах до сих пор. Так и побрёл домой: мокрый и без добычи.

А девушку вспомнил позже, греясь у очага прохладной ночью. Во-первых, даже не поблагодарил спасительницу толком: не по-христиански это. Во-вторых, девица хороша была собою, это единственное, что запомнил о ней Сеслав: а женщины-то давно у него не было. Как ни крути, а тяжко без того самого, даже если ты немолод уже.

Но мало имелось времени размышлять. Надо о хозяйстве заботиться, а то летом лениться станешь — зимой с голоду помрёшь. В деревне всё праздники шли, но то деревенским отрада: когда люди вместе живут, все их заботы легче становятся. А одному, на отшибе — не до отдыха и веселья. Уже скоро Сеслав позабыл о девице: работал с рассвета до самого вечера, а когда темнело — без сил падал.

Но седмицы не минуло, как опять привычный круг жизни — от зари до зари, прервался. Тут уж гадай, кому такое угодно было: но жизнь переменилась, и не сказал бы Сеслав, что тому не порадовался.

***

Собрался он снова в лес, потому что малочисленной скотиной сыт не будешь, а всходы богатые — явно не его ума дело, это уж давно понятно стало. Чтобы земля была щедрой, надо с детства с ней обращаться учиться: а Сеслав всю жизнь потратил на другое.

Так что зверь лесной — главное его пропитание, это аки Божий день ясно. За реку ходить не собирался теперь без особой нужды: до брода далече, а второй раз тонуть уж точно не хотелось. Два раза так не спасут, глупо искушать судьбу. Лучше уж смириться, что былой прыти да ловкости не осталось.

Шёл Сеслав по лесу, на крепкий посох опираясь. Благодать там летом: запах — лучше ладана церковного, солнышко тенями играет, кругом звуки — слаще музыки при княжеском дворе. Тут птица запела, там ветерок тронул листву: шелестит, самую душу ласкает. Иной раз ветка захрустит под ногой — и то в радость. Деревья давно за спиной сомкнулись, опушки и хижины своей не видать: но Сеслав ясно представлял, куда идёт и где находится. Не занимать ему было опыта в лесных делах — это степняки проклятущие, окаянные нехристи, терялись в них. Для него-то лес свой, русский, родной.

И тут почувствовал Сеслав: смотрят на него.

Это чувство, что знакомо каждому — а уж воину многоопытному тем паче. Взгляд такой пристальный, словно на затылок давит. И уж верно, не звериный: зверя в лесу по-другому совсем ощущаешь. Даже самого лютого, вроде волка или медведя. Но уж коли не кличут его и по голове не огрели — должно обернуться, посмотреть.

— Кто тут, покажись! Я человек добрый, в лес пошёл за промыслом христианским, зла не замыслил тебе!

И с этими словами обернулся. Позади липа стоит: высокая, старая, могучая. И трава вокруг неё не растёт. С ветвей и смотрели на Сеслава, глазами странными — цветом как яшма. Девицу, что его спасла, Сеслав сразу узнал.

Волосы чёрные всё так же не заплетены, сильно перепутаны — а свисают ниже ветви. Кожа белая-белая: и не на молоко похожа, а больше на свет лунный. По первости показалось, будто девушка вовсе нагая: но пригляделся, нет — сарафан на ней, только драный весь. А главное-то, как она смотрит.

Ничего Сеслав не боялся никогда. Ни зверей в лесу, ни стрелы половецкой, ни доброй схватки с ворогом. А вот это — боязно. Потому как не бывает такого взгляда у людей смертных, чтобы даже не прямиком в душу — а насквозь чрез неё, как копьём на скаку. Смотрит и молчит. И сам Сеслав тоже ни слова не молвил, не пошевелился: будто всё тело свело ему в один миг.

Понял Сеслав уже, кто перед ним: как раз ведь неделя после Троицы заканчивалась, недавно Русальская Пасха была. Вот хочешь — верь, хочешь — не верь, но правду говорят в народе, что ходят русалки в это время по земле. Хороводы вокруг деревьев старых водят — так траву и утаптывают. А чего ждать от них, от русалок, тут уж каждый рассказывает по-своему: сходятся обычно, что уж всяко не добра.

Хотя, как бабка Сеславу говорила — иной раз утопающего спасти могут. Верно так и вышло с ним на Семик: а теперь-то что будет? Пытался Сеслав бабкины рассказы толком припомнить: говорила-то она много ему в детстве, но не больно мальчишка слушал. Всё воинское ремесло постичь желал, не верования народные. А теперь вот как сложилось: тут от крепкой руки да меткого глаза толку, как с козла молока. Соображать нужно.

Пока соображал — русалка рассмеялась. Смехом жутким, как в воде тонущий булькает, и при том в лице совсем не переменилась. Так, смеясь, с ветвей и соскочила; в тот же миг кругом листва зашелестела и ветки затрещали. Знамо дело, не ходят русалки по одной.

Вот тут-то Сеслав действительно перепугался, совсем не на шутку. Это тебе не половцы, и не разбойники, и не дружина ворожья: с теми-то знамо как сладить — невелик секрет. А тут? До того ужас взял, что сразу и в голове прояснилось: бабкины рассказы вечерние вспомнились. Быстро — будто мечом взмахнув, провёл Сеслав посохом вокруг себя, на земле сделав круг, а в кругу этом начертал крест животворящий.

Кругом — кутерьма. Русалки повыскакивали отовсюду, их не пересчитать: может, дюжина? Али того больше… Все растрёпаны, кто в чём мать родила, кто в драном и мокром. Закружились вокруг старого воина, мельтешат — только волосы их развеваются перед глазами: чёрные, русые да белые. И хохочут.

— А ну, отвяжитесь! — гаркнул Сеслав, аки на дружину в строю. — Господь меня бережёт, с вами мне не водиться! Ступайте в реку к себе иль к хозяину лесному, а крещёной души не видать вам!

Русалки знай хохочут себе: руки к Сеславу тянут, но за круг ступить боятся. Увидел это дружинник и осмелел: вытащил крест из-под рубахи, стал им грозить девицам. А другой рукой, для пущей убедительности, посохом потрясать принялся.

— Брысь, нечистые!

Поскакали круг него русалки, покричали голосами нечеловечьими — и вот, сначала одна в чаще сокрылась, затем две других, так все и разбежались. Будто не было никого: тишина настала, снова только птичек слышно да шелест лесной.

И только та русалка, что с дерева спрыгнула, никуда не ушла. Сидит на корточках против Сеслава да глазами своими яшмовыми снизу вверх глядит. Не смеётся больше, не кричит и не двигается: только взгляд всё тот же. Но показалось дружиннику, что она от сестриц своих отличается и зла старому дружиннику не желает.

И вот тут — гадай: то ли Дьявол науськал, то ли Господь подсказал, или вспомнились снова бабкины советы. Но Сеслав совсем страх прогнал: вдруг, сам для себя неожиданно, схватил девицу за руку и втащил к себе в круг. А потом снял крест с себя и ловко его русалке на шею накинул. И точно, слышал где-то поверье такое… может, и правда — от бабки родной. А может, кто из дружины, за костром сидючи, рассказал. Или батюшка в церкви.

Это не важно. Главное, что поверье правдивым оказалось: мигом русалка ослабла, голову опустила. Присел Сеслав рядом, попытался ей в глаза заглянуть, да только она лица не кажет больше: отворачивается или волосами закрывает.

— Как зовут-то, ну? — постарался он голос помягче сделать. — Я ж тебя и не поблагодарил с того раза. Меня самого Сеславом величать. А тебя?

Без толку: молчит. Ни звука, ни движения. Уж не зря ли Сеслав поверье старое решил испытать — про то, как русалку ловят? Ну вот, изловил… а теперь-то что с ней поделать? Лучше бы с остальными в чащу убежала…

Но характер у дружинника простой сложился за долгую жизнь, зато твёрдый: если дело начал — не отступай, слово молвил — назад не бери, а коли чего содеял — не жалей.

— Молчишь… речью, что ли, славянской не владеешь? Ладно… на липе, значит, сидела. На том и порешим: будешь Липкой.

Посидели ещё немного — да и пошли вместе с Липкой из лесу. Домой.

***

Уж ночь пришла, а Липка так и не молвила ни слова. До дому шла понуро, а когда её Сеслав в избе усадил — замерла на месте, голову склонив. Иной раз глянешь, будто неживая. А воин старый всё припомнить силился рассказы о русалках: клял себя на чём свет стоит за былую невнимательность к подобным разговорам. Расспросить бы кого о подробностях… да некого.

Печку растопил, зажёг лучины: свечей в доме не осталось. Полумрак в избе. Луна в окно не показывается, только еле-еле огонь избу освещает, тенями по углам играется. А кожа у Липки в этом свете — краше, чем при дневном: уже не луной, а серебром больше отливает. Застыла русалка, словно изваяние искусное.

Подумалось Сеславу, что крестик-то у неё забрать нужно. Во-первых, самому он потребен: как православному без креста? Во-вторых, раз русалок таким способом ловят, то выходит, что Липка с крестиком на шее — как в колодках. А это нехорошо.

И снял с неё крест.

Тотчас лучины в избе будто ветром задуло, хотя не было никакого ветра. А русалка сиганула в сторону, в угол: только глаза её яшмовые оттуда сверкают страшно. Вся сжалась, и Сеслав тоже напрягся: что ж теперь будет? Неужто бросится на него?

Зашипела и бросилась. Вцепилась Сеславу пальцами в горло, а силищи-то в них — ни у одного ратного человека сколько не бывает. Ни вздохнуть, ни вырваться: перед взором плывёт уже всё, только и видно, что злющие глаза русалки да лицо оскалившееся. Весь Сеслав напрягся, но никаких сил не было Липку побороть. И за что она так? Не желал ведь старый дружинник русалке зла.

Пытался он что-то свободной рукой нашарить: одну-то русалка придавила, на него навалившись. И, как назло, ничего рядом. Вдруг что-то почувствовал пальцами: мелочь какая-то, да вроде из железа. Точно: булавка от фибулы.

И тут, когда уж впору было душу Богу отдавать, вспомнилось ещё одно поверье из бабкиных рассказов. Как есть: говорила она про булавки. Ничего уже толком не соображая, куда-то Сеслав русалку булавкой и ткнул.

Она вмиг обмякла. Выпустила Сеслава, упала рядом, свернулась калачиком — и плачет. Слышно в этом плаче явственно, что не от обиды он: Липке самой страшно сделалось. И будто совестно. В первый миг хотелось Сеславу огреть её чем потяжелее, пока не поздно — али самому из избы прочь бежать. Но глянул он на Липку и передумал.

Как-то сам для себя совершенно неожиданно. Поднял её с пола и обнял: русалка вся на ощупь холодная, словно неживая, но дышит. Волосы Липки к его щеке прижались: вроде сухие на вид, но к коже — будто мокрые. Чудно.

Так сидели недолго. Сарафан на Липке драный весь — считай, что голая: а телом-то вышла, как русалке и полагается. Стройна, никакого изъяна в фигуре: грудь небольшая, но ладная. Как раз что Сеславу всегда было любо. Как-то по-дурацки всё. И страшная она, и красивая. И жалко её почему-то. И себя тоже.

Сам не понял Сеслав: то ли это он Липку первым поцеловал в губы, то ли она его. Всё само собой получилось. Вот только что душила его русалка, а теперь гладить принялась мягкими руками и к себе прижимать нежно. Тут уж не стал Сеслав тушеваться: под себя Липку подмял, прямо на полу, ну а дальше — известно, чего делать. Невелика наука.

***

Так и стали они с Липкой жить вместе. Сразу быт на отшибе наладился: русалка всю работу женскую на себя взяла и выполняла её на совесть. От зари и до сумерек работает: чистоту наводит — любо-дорого посмотреть, каждый угол выскребет; за скотиной да курами ухаживает, пищу нехитрую готовит — из чего Бог послал. Надо сказать, не только от труда русалки расцвело подворье на отшибе: определённо, тут и силы некие благосклонность оказали. Козы доиться стали лучше, а куры нестись: где толком не росло ничего — теперь, гляди, колосится. Сеслав поначалу размышлял: от Бога ему вспоможение али от Нечистого? Но потом бросил такие мысли. Какая разница?

Ну и по ночам при нём была Липка всякий раз, куда уж без этого. Недаром столько сказаний ходит о русалках, что молодцев заманивают да с ума сводят. Мало красоты одной, так ведь и умелой в этом деле Липка оказалась, и стеснений никаких не знала. Что иной раз творила — это приличной девице только расскажешь, уже со стыда сгорит. Ну так Сеслав и рад охоте русалки до всяких утех любовных: кто ж тут не обрадуется? Тем более — столько одному прожив.

Только так слова ни одного и не молвила, хотя понимала Сеслава. Он по этому поводу особо не горевал. Уж если поразмыслить: жена в доме умелая да пригожая, днём работяща, ночью нежна — да ещё и молчит! За одно это многие полюбили бы.

К тому же, хоть молчала Липка всегда, а вот слушать мужа очень любила. Обо всём Сеслав вечерами русалке рассказывал: про детство своё, про службу при князе, про походы ратные. И о том, как трудно на отшибе без неё жилось. Сядут, бывало, при лунном свете: заведёт Сеслав историю очередную, а она вся навострится, слушает внимательно да глядит неотрывно — только ресницами длинными хлопает. Или голову склонит к плечу, возьмёт гребень костяной и волосы свои — что до земли почти длиною, расчёсывает. Красивая — глаз не оторвать, иной раз и с рассказа от того собьёшься.

Только однажды довелось дружиннику услышать песню русалью: из лесу вернулся раньше обычного, Липка его и не заметила. Сидит на крыльце, рубаху старую перешивает да поёт что-то протяжно. Вроде и не по-человечьи вовсе: не то как кошка, не то птичьим голосом. Как Сеслава заметила, так застеснялась вся, в хлев побежала.

Со двора Сеслав русалку, конечно, старался не пускать — а она и не стремилась. Опасался отшельник, что у деревенских вопросы появятся ненужные: что за девица такая, откуда взялась, почему не венчались. Да и вид у Липки был, что уж говорить — странноватый. Тут любой что-то нечистое заподозрит.

Жили, можно сказать, душа в душу — хоть кто ведает, если ли русалок эта самая душа. Даже если нет, всё одно Сеслав лишь добро знал от Липки, хотя природа девицы нечистая. Переживал поначалу, гадал: не в тягость ли ей самой такая жизнь? Но русалка никакой тоски не выказывала.

Только ясно, что вечно всё хорошо продолжаться никак не могло. Долго ли, коротко — поползли в деревне слухи. А слухи деревенские, они ведь какие: на одном дворе ветру пустишь — так на другом скажут, что обгадился. Не вела эта болтовня ни к чему хорошему. Сеслав всё отмахивался от разговоров, но постепенно понимал: рано или поздно вопрос ребром поставят.

И поставили, пусть нескоро: успели Сеслав с Липкой счастливо перезимовать. А по весне начались в деревне всяческие несчастья.

Заморозки бьют, не дают толком землю засеять. Скотина по всей деревне дохнет — а у Сеслава на отшибе только жиреет. И дети стали болеть, причём хворью лютой. Ясное дело, люди шепчутся да в сторону дома на отшибе зло смотрят. В итоге явились к Сеславу гости: первые за всё время, что он жил тут. Трое разом.

Вид у них был недобрый, хоть и не то чтоб угрожающий. Пусть. Могли бы сразу с дубьём да вилами явиться, если уж подумать. Двое стоят мрачно, помалкивают: а слово Иван взял, тот самый, к дочке которого Сеслав когда-то сватался.

— Здрав будь, Сеслав! Потолковать бы…

Сеслав велел Липке со двора уйти, в избу: она тотчас и упорхнула. А сам опёрся на косяк, невзначай топор в руке держит: будто только работал им. Рука-то ещё хорошо помнила, что при случае с топором делать. Не дай Бог, что — придётся грех на душу брать, а Сеслав и возьмёт, не стушуется. Мало ли у него грехов… дураком меньше, дураком больше.

— И тебе, Иван, не хворать. Что же у вас ко мне за беседа, люди добрые? Сколько тут живу, слова лишнего не услыхал ни от кого…

— О девице твоей, вестимо. Что же ты её в дом прогнал? Нам представил бы, как полагается. Живёт-то уж сколько с тобой, скоро год будет… а не разглядел её толком никто, не поговорил. Откуда она взялась-то, чудная такая?

Говорил Иван мягко, да щурился хитро. И друзья его зыркают — у иного холодок бы по спине пробежал. Но Сеслав, знамо дело, был десятка не робкого. Что ему эти взгляды?

— Взялась и взялась. Приблудилась кое-как, если угодно. Вам-то, люди добрые, что с того? Сколько жил один, никто по моей судьбинушке незавидной не кручинился. А теперь, как же: счастье моё деревенским не в радость?

Да уж по лицам было понятно, что совсем не в радость. Иван отвечать не стал на вопрос: вместо того опять свои заладил.

— Девицы-то молодые и пригожие, они не ведь не грибы лесные и не ягоды. Просто так не берутся, шоб ниоткуда.

— Дело ясное, не с куста её сорвал. Тебе поведать, Иван, откуда люди на земле грешной берутся? Из тех ворот, откуда весь народ, знаешь ли…

Молодцы, что с Иваном пришли, заворчали: не по нраву им пришлась дерзкая речь. Но Иван мигом их осадил: молодые, силой богаты — умом бедны. Им-то всё легко. Иван же жизнь прожил, а жизнь прожить — не поле перейти. Хорошо он понимал: с такими, как Сеслав, на рожон лезть неразумно.

— Да что ж ты всё за неё говоришь?

— А не любит Липка лишних разговоров. Кабы уродилась нраву весёлого, так в деревне бы прижилась. Ей же тут, со мною на отшибе, приятнее. Не желает людей видеть. Ты бы, Иван, не ходил вокруг да около. Говори прямо, будь добр.

— Я-то скажу… да ты сам ведаешь, какие по деревне разговоры. Болтают, будто ты, Сеслав, ведунью злую у себя приютил. Ну а что людям добрым помыслить ещё, сам рассуди? Откуда все беды? Липка твоя странная. Взялась невесть откуда, нелюдима да в церковь не ходит.

— Так и я не хожу. Что, скажешь, я сам колдун? Во, глянь: и хромой, аки чёрт…

— Это уж, Сеслав, не мне судить. Я к тебе пришёл с добрым словом, остерёгся бы ты…

— С добрым?.. — прервал его Сеслав, вперёд подавшись. — Хорошо же твоё доброе слово! Жену мою ведуньей клеймишь! Да и явился-то не один, а вона с какими мордоворотами. Мне, Иван, как это понимать прикажешь? Помню, ходил я сам с добрым словом, свататься к дочке твоей. Послал ты меня… куда половец на бешеной собаке не скакал. А теперь вона оно как!

Молодцы пуще прежнего напряглись — да и Иван сам тоже. Не к добру разговор пошёл, это уж ясно. А Сеслав попускаться-то не собирался.

— Вот тебе, Иван, моё слово доброе: ходил бы ты отсюда и ребятушек своих прихватил. А то ну как — не сдержуся. Кто мою Липку обидеть вздумает, я тому голову с плеч в один миг сниму. Так народу честному и передай, да добавь ещё, что грех это смертный — счастью моему завидовать. Дайте век спокойно дожить. Я за землю русскую, за нашего князя кровушку лил на полях ратных и живота не щадил своего. Поимейте уважение.

Пожал Иван плечами и пошёл восвояси: а что ему было возразить? Сеслав душой не кривил: так дорога ему Липка сделалась, что какое уж в обиду дать — за слово злое любого бы ответ держать заставил. Не видал он ничего хорошего от деревенских, и вообще давно уж ни от кого не видал: с тех самых пор, как старый князь помер. Только от неё одной, от русалки…

Ушли гости незваные. Но с того дня иные стали в дом на отшибе захаживать: один другого дивнее.

***

Первый гость на третью ночь явился. Не спалось тогда Сеславу: так умаялся за день, что и лёгкая дрёма не берёт. Лежал, грелся: с одного боку печка угольками остывает, с другого Липка во сне сопит.

Лежит он и слышит: ходит кто-то круг дома. Тихо ходит, скрывается, но ухо-то дружинник востро держать привык. Сразу заподозрил недоброе. Тихонько выбрался из постели, чтобы Липку не потревожить, взялся за топорище да из дверей выглянул.

И точно: стоит кто-то. Ночь безлунная, темно — хоть глаз выколи, еле-еле силуэт виднеется. Стоит гость незваный, весь кривой какой-то, без движения.

— Кто таков?

Молчит. И не пошевелился даже. Видит Сеслав — гость один-одинёхонек: а с одним, если что вдруг, он-то уж всяко сладит. По башке тюк — и поминай как звали. Стал осторожно подходить к незнакомцу, топор наготове держа: тот лицом к нему повёрнут, а будто и не беспокоится. Шаг сделал воин, ещё шаг: вот-вот уже разглядеть сможет толком. А как разглядел, так и душа в пятки ушла.

Истинный крест: покойник стоит. Бледный, тленом уже пошедший, с глазами — что стекло. Скрючился, глядит очами мертвецкими прямо на Сеслава, челюстью туда-сюда поводит. Дружинника всего свело с перепугу, как тогда, в лесу. Но оправился быстро. Осенил себя крестным знамением и давай молитву читать святую.

А мертвецу хоть бы хны. Только чуть скребёт зубами да глядит на Сеслава пристально. Ни креста не боится, ни молитвы — а топора и подавно: впрочем, хозяин двора и не грозил ему. Для себя о защите просил у Господа.

Постояли так, поглазели друг на друга. А потом Сеславу вдруг спокойно сделалось. Понял он, что вреда ему от неупокоенного — не больше, чем от русалок. Пришёл и пришёл. Кто его знает, зачем? Простой человек мёртвых боится, а надо-то живых… Обратился тогда к гостю воин:

— Ты смотри, хочешь круг двора ходить — так ходи. Только в дом ко мне не кажись, Липку мою не пугай и никакого вреда хозяйству не сделай. У меня с живыми все счёты, а с мертвецами делить нечего.

И оставил упыря во дворе одного. Тихо вернулся в избу, лёг, топор поближе положив: Липка во сне повернулась, обняла его ласково. Так и заснул Сеслав вскорости.

Наутро рассказал всё жене. Та выслушала внимательно и, конечно, не сказала ничего: но по глазам яшмовым видно было, что не беспокоится. А самому Сеславу чего изводиться? Уж скоро год, как живёт с русалкой. Ну пришёл ко двору мертвец… мало ли, какие дела под небесами делаются. Значит, так оно надо было.

Седьмица минула, как случилась новая встреча. Удивила она более предыдущей.

Шёл Сеслав вдоль дороги, вязанку хвороста на плечах тащил к дому. Уже видна изба: дымок над ней поднимается, видать — Липка трапезу скромную готовит. Деревня далеко, её толком отсюда не разглядишь. Идёт себе Сеслав, песенку насвистывает воинскую, которую с молодости полюбил: лихую да похабную. И тут видит всадника на дороге.

Всадник-то непростой. Конь буланый у него, здоровый, бока на солнце лоснятся. Сам в чешуе пришивной, с наручами новёхонькими, при доброй сабле и луке степном, в шеломе с личиной. И откуда ж такой пожаловал, да ещё в одиночку? Что ему надобно в глуши? Любопытно сделалось Сеславу, вот он всадника и откликнул:

— Здравия тебе, воин православный! Дозволь спросить, какими тут судьбами? Заплутал ненароком али отстал от ратников? Ежели что — окажу вспоможение, чем смогу…

Тот обернулся и молвит:

— Не заплутал я, Сеслав. Тебя искал.

И личину поднял. Глянул Сеслав на его лицо да обомлел: это ж Василий, старый друг его. Лет десять, как сложил голову в бою: Сеслав тогда сам его на руках выносил с поля, сам хоронил. А теперь гляди-ка: сидит в седле перед ним, доспехом ладным сверкает, улыбается сквозь густую бороду. Как живой, даже лучше.

Ну да чему уж теперь удивляться старому дружиннику, после всего виданого? Одного мертвеца уже встретил. Этот хоть разговаривает, в отличие от упыря да от Липки.

— Ба… и чего ж ты, Василий, искал меня? Неужто покоя тебе нет на том свете? Ты ведь верой-правдой народу православному служил, в Господа веровал, с товарищами был честен и щедр, с ворогом суров. Как же так?

— Славно у меня всё в посмертии, тот свет краше этого. Выдался случай тебя повидать: скажи, как самому живётся? Говорят, тяжко было, а нынче жену завёл? Да не простую, а племени русальего?

— Ну завёл… уж не жалуюсь.

— Добро. Ты, Сеслав, знай: на том свете хорошо славным воинам вроде нас с тобою. Как час придёт али устанешь средь людей злых жить — мы тебя в дружину старого князя примем. Сотенным головою!

— Ажно сотенным? Это ж какое у покойного войско?

— Рать несметная у него на небесах. Каждый из наших, кто голову сложил — там, да и другие воины. Добрая у нас служба.

— Добрая служба, Василий, это всегда хорошо… только ты уж не серчай: не тороплюся я к вам пока. Мне с моей Липкой хорошо. Трудная, конечно, жизнь — но иначе какой интерес? А как час придёт, гляди — я весь ваш. Хоть сотенным головою, а хоть простым ратником…

Так и расстались: Василий коня в бок толкнул да поехал себе по дороге, прочь. А Сеслав в другую сторону пошёл, к дому. Даром что покойника встретил, а на душе тепло как-то стало. Ужели и правда: лучше на том свете будет, чем на этом? Василия рассказ, конечно, мало на речи попов про жизнь загробную походил. Но с другой стороны — попы и не рассказывали, что русалка с человеком может душа в душу жить. А она может.

Есть о чём задуматься… может, вовсе это всё не взаправду? Ума лишился, мерещится всякое? Ну так Липка точно настоящая, её вона — потрогать можно… чудеса.

Задумывался Сеслав пару дней ещё, размышлял. А затем третья встреча у него случилась: совсем уж особенная.

***

День был воскресный, а в воскресенье не грех и отдохнуть хорошенько. С вечера умаялся Сеслав, потому как крышу латать потребовалось: так устал, что аж Липку приласкать сил не нашлось. Всё ж не мальчик уже… Уснул как убитый, а проснулся — дело к полудню: солнце высоко-высоко.

Натянул рубаху свежую, русалкой постиранную, накрутил обмотки ножные, подпоясался да вышел из дому. И вдруг видит чудное.

Сидит его Липка на траве свежескошенной: венок себе из цветов полевых справила, волосы ладно расчесала, пригожа — слов нет. Глазищи яшмою сверкают, да ещё смеётся звонко. А рядом с нею — другая женщина. Не то чтоб молодая, но и не старая, да чем-то на Липку похожая: сразу видно, не человек. Вроде всё в ней как в живой, но чего-то не то проглядывает. Может, Сеслав уже навострился на всякие чудеса — как знать…

Статная женщина, красивая: кабы не красивее русалки. И коль Липка-то босая да в сарафанчике простеньком, то эта — аки княгиня. Платье у неё серебром расшито, бусы с малахитом да янтарём, волосы шёлковыми лентами перехвачены. Шепчутся они с Липкой о чём-то: видать, не по-человечьи. И о своём, нечеловеческом. А как увидала гостья Сеслава — замолкла, насупилась, серьёзной сделалась. Липке знаком указала: мол, брысь — русалка тут же подол подобрала да поспешила к дому. Только улыбнулась мужу тепло, с любовью сердечной.

— А ты кто такова? — Сеслав уж ничему не дивился, сразу к делу разговор повёл. — Как звать? Ты-то речью славянской разговариваешь?

— Разговариваю. А как величать меня, это тебе, смертному, ни к чему. — голос у гостьи льётся, словно ручей журчит. — Берегиня я. Явилась посмотреть, как это человек с русалкой ужился. Да остеречь тебя…

Почесал Сеслав затылок и присел с гостьей рядом.

— Экие дела делаются… Ну, берегиня так берегиня. Раньше б не поверил, а теперь — всякого навидался. От чего же ты меня остеречь желаешь? Не томи, рассказывай.

Та приосанилась, руки важно сложила, брови чёрные свела. И давай рассказывать:

— От лиха, от чего ещё остерегают… Знаешь ты, Сеслав, кто такие русалки? Откуда они есть берутся? Русалки — это покойницы заложные: кто дурной смертью помер да на тот свет добраться не сумел. От того по земле грешной и блудят. Кто по полям полуденицей, кто по рекам, кто в лесу подле леших. Вот и Липка твоя из них: из тех самых, кого на Семик поминают. Утопленница. Погибла в речке, когда бабка твоя ещё в девках ходила.

Тут, конечно, иному худо бы стало: бок о бок с неупокоеннной живёт, ложе с ней делит. Но Сеславу давно безразлично сделалось до таких вещей. Он всё как есть и отвечал берегине:

— Ну а мне какая печаль? Пусть утопленница, пусть неживая, пусть бабки моей старше. А тепла от неё поболее, чем от всех живых скопом. Люблю я её. Да и она меня вроде…

— Это славно, конечно. Тут одна беда: покойники заложные, они ведь по одному-то не живут, как и люди смертные. Друг к дружке всегда тянутся. Вот твоя Липка к деревне и притягивает всяких: умертвий да духов. Правду тебе Иван сказал: от Липки все беды в деревне. А точнее если, то от тех, которые вокруг завелись из-за неё. Оно ж как устроено: вы отдельно живёте, мы отдельно. Если межу порушить, людям добра не будет.

Вот оно, оказывается, что. Вот почему и упырь приходил ко двору, и Василий с того света на коне прискакал. Приоткрыла, выходит, ненароком Липка ту дверь, что обыкновенно затворена плотно: лишь по праздникам некоторым открывается.

А берегиня знай себе продолжает:

— Тебя-то племя наше не обидит. Все, кто за чертою незримой живёт не-жизнью, видели: добр ты к одной из тридевяти сестрениц. И она в тебе, выходит, нашла чего-то. Уж не мне судить, чего: и тем паче не людям смертным. Только народу честному, к коему ты принадлежишь, от того зло выходит. Всей твоей земле родной. И народ на зло ответит, сам понимаешь. Раз уже пришли, поговорили с тобой: второй раз придут — говорить не станут. Скоро это случится.

Уж об этом Сеслав сам догадывался. Давно думал, что лучше бы и с отшиба уйти, вовсе от людей далеко: но куда? Совсем отшельником не проживёшь, ему нынче и землянку-то не по силам выкопать — куда там дом построить.

— Ну и что ж поделать?

— А это ты сам решай, Сеслав. Тут я тебе не советчица. И ни людям деревенским, ни духам окрестным не начальница. Коли желаешь, так дождись Семика и Липку восвояси отпусти: не пропадёт. А коли не пожелаешь, твой грех будет.

Дружинник недолго размышлял. Бросил взгляд сначала на деревню. А потом — на дверь избы, где Липка крутилась за какой-то работой. Ветерок волосы чёрные шевелит, из-под подола стройные ножки выглядывают: тонкие-тонкие. Суетится с чем-то, старается.

— Нечего мне тут решать. Сто лет добра от людей не видал, а от этих — и вовсе отродясь… Мне их беды, госпожа берегиня — я б сказал, до какого места, да не при тебе. Хоть гори оно все огнём, синим пламенем… с голоду да хворей помирай, не моя это забота более. Что мог, сделал уже для людей. И чего получил взамен? Я тебе вот как скажу. Если уж выбирать, так мне нынче мертвецы православные ближе. А грех… коли Господь Бог справедлив да мудр, простит мне его. А если не можно человеку простить, что полюбил он на старости лет всею душой и счастье обрёл, коего не знал прежде — тогда на что такой боженька потребен?

Вот так и молвил, от чистого сердца. Об Иване ему, что ли, беспокоиться? Али о дочке его? О бабах злых, что шепчутся меж собой да мужиков против них с Липкой науськивают? Знавал Сеслав людей добрых, да те нынче на другом свете: что старый князь, что Василий, что все прочие.

Берегиня только головой покачала. Сеслав отвернулся на миг, на русалку любимую глянуть, назад поворотился — а всё, нету гостьи. Как растаяла. Перекрестился Сеслав да пошёл дрова рубить.

***

А вскорости и год минул с того времени, как впервые Сеслав повстречал Липку. Снова вот-вот Семик настанет.

Видно было по Липке, что она беспокоится: сама не своя сделалась. Ясное дело, и ей поведала берегиня в тот день, что к чему. Сеслав тоже стал смурным, потому как чуял: недоброе случится, и очень скоро. Это он перед берегиней бахвалился, что сомнений никаких не имеет: но были, конечно, в душе сомнения.

Всё ж деревня родная, пусть не любят в ней Сеслава. Уйти некуда, да видать и не поможет это: человек, как ни крути, принадлежит родной земле. Кабы иначе, то берегиня бы иной совет дала, кроме как или Липку отпустить — или брать тяжкий грех на душу.

Думал-думал. А меж тем накануне Семика шум в деревне начался: издалека видно — собрался народ, спорит. Не иначе как к дому на отшибе идти собираются. И уж точно не с добрым словом. Слышал дружинник краем уха, что в селении совсем плохи дела стали, нет никакой мочи более это терпеть у людей. И что Липку открыто уже злой колдуньей клянут, а про Сеслава говорят — будто это он, от обиды на честной люд, её подговаривает на козни.

Ясное дело, чем такое закончится. Но страха Сеслав не ведал, и тому были причины.

Во-первых, знал он этих людей. Хлебопашцы да ремесленники: нету в них духа, который у воина имеется. Боязно им самим идти на Сеслава: знают, что коли придут — он хоть на хромой ноге, а многих приголубить успеет. Во-вторых, было чувство, что и за топор браться не придётся: не дадут заложные покойники в обиду ни его, ни Липку. Горе людей деревенских ждёт, если решатся. Горе и погибель. А в-третьих… ну помрёт, и что? В дружину к старому князю пойдёт, плечом к плечу с Василием встанет. Разве ж это плохо? Смерти бояться — глупее нет. Каждый в положенный час помрёт, страх ему времени отпущенного не прибавит.

Ко всему прочему, зародилось в душе у Сеслава ещё одно сомнение. Что, коли не мерещатся ему чудеса всякие — а просто-напросто потонул в реке тогда? И сам уже год как покойник заложный? А всё, что кругом творится, так то в посмертии — проверяют его силы неведомые да испытывают? Решают, куда душу грешную определить? Пустые, конечно, размышления: истины не изведаешь.

Ночь уже почти настала. Сидел Сеслав на пороге, глазел на деревню: огни там горят, никак факелы — точно, дураки к нему наведаться вздумали. Липка подошла, обняла мужа за плечи, к спине его прижалась, дышит подле уха: хоть говорить не умеет, но тут без слов всё понятно. Руки мягкие, запах от волос её — родной уже. Неживая, только лучше всякой живой.

Сплюнул на землю Сеслав, лаптем растёр и сказал:

— Нет, Липка. Никуда я тебя не отпущу, не бывать этому. Уж как сложится, вот так пусть и сложится.

Русалка только поцеловала его нежно. Устроилась сбоку, голову положила Сеславу на колени. Он ей волосы приглаживать стал. Всё такие же: на вид мягкие, на ощупь мокрые. Липка дышит тихо, сама холодная — но другое тепло от неё чувствуется. Изнутри. Может, и нету души в ней, а тепло есть.

В деревне между тем переполох начался. Тени какие-то мелькают, издалече не разберёшь: но люди кричать начали, сначала злыми голосами. А потом — страшными. Бабы воют, а мужики — ещё пуще них. Загорелось что-то тут и там, а вон уже и на крыши перекинулось. Смотрел Сеслав на это, но никакой горечи не испытывал.

Видывал Сеслав в бытность свою дружинником, как деревни вырезают да палят. Всякое случалось: иной раз набег степной, а иногда — сами дружинники брали на себя грехи тяжкие, потому что так оно надо было. Но никакой ворог из мира живых столь жутким не бывает. Как ты там, Иван? Как молодцы твои, коими грозил хромому воину? Супротив мертвецов православных пойти — это не Сеслава стращать… Сами не ведали деревенские, какие силы прогневали.

Умертвия шли нынче против живых: навроде того покойника, который к дому приходил. Сеслав тогда думал, что живые всяко хуже мёртвых: но кто знает, он сам с мёртвыми не сражался. Деревенские пытались. Видел он, как мужичьё с вилами да дубьём отогнать ворога старается. Хоть и боязно им, но на бой лютый вышли, головы очертя: куда деваться, ежели родной дом защищаешь?

Только всё пустое. Понимал Сеслав: пришёл родной деревне конец. Что с ним да Липкой деревенские сотворить хотели? Небось, прямо в доме на отшибе и сжечь. Или на соломе, как это издавна водилось на Руси. Только вот бабу жечь, в ворожействе обвинённую, али боярина неугодного — это одно. Легко совесть успокоить: не человека погубил, но сатанинского слугу. А теперь… теперь люд с настоящими тёмными силами схлестнулся. С тёмными, да не со злыми. За их с Липкой счастье радела Тьма, хоть оно и странно как-то…

Вон, глянь: другие фигуры, кривые да страшные, от реки ковыляют к деревне. Водяные али утопленники вроде Липки — только позлее? Хотя кабы полез тогда Иван с молодчиками своими в драку — может, и русалка показала б силушку загробную. Не занимать ей было силушки, даром что руки тонюсенькие: это Сеслав ведал хорошо. Испытал.

Народ беснуется, кругами бегает — позабыли уже про дом на отшибе. А после и всадники на дороге показались: может, былые товарищи Сеслава? А быть может, совсем иное воинство. Кто его знает… чего об этом думать? Другого мира сделался Сеслав, уж пора было в том самому себе признаться чистосердечно.

Это ведь как на войне. Если не могут соседи мирно ужиться по какой-то причине — пусть от них не зависящей, то выбор невелик. Тогда кому-то одному остаться придётся. Ты только сторону выбери, на которую станешь, да не ошибись. Полагал Сеслав, что он не ошибся.

Посидели ещё немного — и пошли вместе с Липкой в лес. Домой.