Европейская гражданская война (1917-1945)

3. Победа большевиков и поражения КПГ в 1919-1921 гг.

К концу декабря 1918 года картина в Германии внешне была также подобна российской в течение нескольких месяцев после февральской революции: дисциплина в войсках была в основном разложена, повсеместно были созданы солдатские Советы, офицеры утратили непререкаемость командной власти, с них нередко срывали погоны, колонны демонстрантов двигались по улицам, всюду развевались красные флаги, столичный гарнизон был ненадежен; наряду с правительством функционировал Рабочий и солдатский совет с Исполнительным комитетом во главе.

Но, в отличие от России, стремление к миру подавляющего большинства народных масс не было направлено против правительства, а действующая армия под руководством офицеров и при содействии солдатских Советов была организованным порядком возвращена в Германию. То здесь, то там возникали столкновения с солдатскими Советами, действующими в тылу, явственнее становилась угроза контрреволюции. Однако нигде не происходило убийств офицеров, изгнаний помещиков, государственное управление, несмотря на все трудности, продолжало бесперебойно функционировать. Ставка под неизменным командованием Гин-денбурга-Гренера встала на почву фактов, и офицеры, которые после великой войны составляли ядро процесса демократизации, таким образом, оставались потенциально значимой силой, если под понятием "революция" понимать нечто иное, чем демократия в духе народного суверенитета и выборов Национального собрания.

И после Октябрьского переворота Учредительное собрание оставалось в России неоспоримым лозунгом. В Германии, наоборот, необходимость его созыва ожесточенно оспаривалась "Союзом Спартака", а также группой революционных старшин и Независимой СДП. 20 ноября в газете "Роте Фане " Роза Люксембург назвала Национальное собрание

"пережитком буржуазных революций" и "реквизитом времен мелкобуржуазных иллюзий о народном единстве"; в современной Германии, по мнению Люксембург, речь может и должна идти о "социалистической демократии", которая противостоит "демократии буржуазной". Формально, таким образом, было выдвинуто вполне марксистское требование о монопольном господстве большинства пролетариата как большинства народа, осуществляемой в форме Советов; но на самом деле речь шла об осуществлении воли деятельного меньшинства к единовластию, поскольку Роза Люксембург имела ясное представление о том, что ее партия даже в союзе с Независимой СДП отнюдь не объединяет в своих рядах большинство немецкого рабочего класса и тем более большинства народа. А потому "Форвертс" могла и должна была противопоставить ее словам требование, звучащее как пароль правой социал-демократии: "Свобода, а не террор; демократия, а не диктатура".' В действительности правительство Эберта с его созывом Национального собрания представляло право-притязание эмпирического народа и, соответственно, концепцию западной демократии. Центральный Совет рабочих и солдатских депутатов присоединился к нему, но наиболее активное меньшинство выступило решительно против, поскольку приписывало ситуации в Германии такую степень зрелости, которая непременно выведет страну за пределы буржуазной или формальной демократии.

Но главным различием между Германией и Россией было различие политическое. Для русских революционеров не существовало такого явления в другой стране, которое могло бы стать примером или пугалом. В Германии, напротив, от правительства и от прессы то и дело поступали предостережения такого примерно содержания: "Пусть немецкие рабочие посмотрят на Россию и поостерегутся!", "Потом наступит русский хаос", "Союз Спартака" ведет к "установлению азиатского режима голода и ужаса как в России", планируется "кровавая диктатура "Союза Спартака".2 Подобные высказывания не могли проистечь только из политической ситуации в Германии; и поскольку в последние месяцы преувеличения в прессе, собственно, и не были нужны для того, чтобы привить немецкой общественности сознание, что в России большевиками действительно осуществляется режим беспрецедентного террора, постольку такие высказывания и предположения воспринимались как самые достоверные.

Их достоверность подтверждалась тем, что вмешательство Советского правительства не вызывало сомнений. Так, уже 11 ноября Совет народных комиссаров обратился телеграммой к немецким рабочим с призывом не дать "навязать" себе Национальное собрание, при этом попутно обещая поставки зерновых, хотя было общеизвестно, что в России царит голод. 3 В том же духе выдержан целый ряд пассажей в речи Радека от 30.12.1919. Согласно Радеку, ничто-де не вызывает у русских рабочих такого энтузиазма, как слова: мол, придет время, "когда немецкие рабочие призовут вас на помощь и вам придется воевать плечом к плечу с ними на берегах Рейна, как и они будут бороться на нашем месте на Урале". Но разве не стремление к миру было мощнейшим стимулом русской революции? Если Радек говорил серьезно, то аналогичный импульс в Германии, по-видимому, оказал свое влияние в пользу Эберта.

Несмотря на это, в первые дни января 1919 года в Берлине возникла ситуация, когда большинство пролетариата, а с ним, возможно, и большинство столичного населения было настроено против правительства, которое с назначением выборов в Национальное собрание хоть и представляло большинство немецкого народа, но едва ли располагало рычагами власти. Дело шло к так называемому январскому восстанию.

В самом начале это было не что иное, как мощная демонстрация протеста против смещения с должности начальника полиции Эмиля Айххор-на, члена НСДП, который после этого вошел в состав чисто правосоциалистического правительства. Но, против воли Розы Люксембург, руководящими инстанциями было принято решение о свержении правительства, документ был подписан также и Карлом Либкнехтом, так что правительство, со своей стороны, 8.01.1919, разумно ограничиваясь почти самым ненавистным из своих врагов, смогло объявить: "Союз Спартака борется теперь за всю полноту власти ‹…› Народ лишен права говорить ‹…›".4 Поскольку надежные республиканские части едва ли имелись в наличии, народный уполномоченный Густав Носке совместно с генералом фон Лютвицем были вынуждены рассчитывать только на части старой армии и на сформированный заново добровольческий корпус. Ситуация была сопоставима с той, которая возникла бы в России при совместных действиях Керенского и Корнилова. Так или иначе, "Роте Фане" и Роза Люксембург безоговорочно стали на сторону борющихся: Фридрих Эберт был назван "смертельным врагом революции", и с большим ожесточением газета обрушилась на "мягкотелые элементы", готовые к переговорам. " Сообщения о боях читались как сводки с фронта, но были пропитаны несравнимо более пылким моральным пафосом, основывающимся на убеждении, что рабочие по отношению к буржуазии обладают презумпцией исторической правоты. Это могло привести к крайним зверствам, таким, как расстрел парламентариев частями, верными правительству. 14 января под заголовком "Порядок царит в Берлине" вышла последняя редакционная статья Розы Люксембург, до краев наполненная гневом и презрением по отношению к "берлинскому мелкобуржуазному сброду" и "жалким побежденным Фландрией и Аргонами", завершающаяся выражением несокрушимой веры в окончательную победу революции: "Руководство оказалось несостоятельным. Но ‹…› решающую роль играют массы, они представляют собой ту скалу, на которой будет водружено знамя окончательно победившей революции ‹…› "Порядок царит в Берлине!" Вы тупоголовые палачи. Ваш "порядок" построен на песке. Уже завтра "снова грянет" революция и трубным гласом возвестит: "Я была, есть, я буду!".

Днем позже Карл Либкнехт и Роза Люксембург были убиты. То, что обстоятельства их гибели пытались скрывать, и то, что вплоть до 1933 года и противники говорили об убийстве, совершенном солдатами и офицерами гвардейской кавалерийской дивизии, служит убедительным доказательством того, как сильно укоренилось в Германии осознание своего государства как правового, и как мало оно включало в себя понимание того, что ведется подлинная гражданская война, представляющая собой продолжение русской гражданской войны. Когда несколько месяцев спустя Эуген Левине, глава правительства Баварской Советской республики, был приговорен к смерти и казнен, газета НСДП посетовала, что именно социалистическое правительство привело в исполнение первый в Германии с 1848 года смертный приговор по политическому обвинению. Поступок егеря Рунге и его подстрекателей невозможно оправдать ни в моральном, ни в правовом поле, так как он означал убийство беззащитных пленных. Но тот, кто говорит эту правду, тем не менее солжет, если не добавит к сказанному, что Карл Либкнехт и Роза Люксембург, совершенно или наполовину против своей первоначальной воли, возглавляли восстание против правительства, что в России ЧК уже год без суда и следствия расстреливала сотни и тысячи арестованных, а значит, беззащитных противников, среди которых 350 пленных, арестованных после восстания в Ярославле, и что офицеры, подстрекавшие егеря Рунге к его поступку, знали это. Более уместные, чем правильные и, несмотря ни на что, по большей части ложные заявления об "убийстве Карла Либкнехта и Розы Люксембург" – это заявления, которые отсвечивают еще в сообщении КПГ, датированном апрелем 1921 года, о так называемом предательстве Пауля Леви, которое можно воспроизвести следующим образом: Пауль Леви-де нанес своим борющимся товарищам удар в спину. Не так поступили Карл Либкнехт и Роза Люксембург. Они, мол, были против январского восстания 1919 года. Но они боролись вместе со всеми и пали в борьбе.7

Мартовские сражения 1919 года также разворачивались в опасной для правительства ситуации: большие волнения и широкие забастовки потрясли Центральную Германию и Рурскую область, а они были, не в последнюю очередь, вызваны гневом против правительства, которое не проводило обещанной социализации. Но между тем после проведения выборов 19 января, в ходе которых социалистические партии – в отличие от России – набрали только около 45% голосов, в Веймаре конституирует себя Национальное собрание. Может быть, не так уж не обоснованно подозрение, что правительство теперь, желая окончательно поставить под контроль положение в Берлине, по всем правилам ввело в город войска, в результате столкновений с которыми погибло 1200 человек, а правительственные войска часто проявляли особую жестокость в тех случаях, когда относительно небольшие войсковые подразделения сталкивались с большими скоплениями плохо вооруженного гражданского населения. Так, оберлейтенант Марло без достаточных оснований приказал своему подразделению расстрелять 29 матросов. Преувеличенные слухи о зверствах членов "Союза Спартака" в Лихтенберге привели войска в большое возбуждение, а последующие расстрелы по законам военного времени, в свою очередь, вызвали у значительной части населения Восточного Берлина беспредельное ожесточение против носкистов или "собаки Носке". Газета "Роте Фане ", разумеется, в своих призывах не ограничивалась только оборонительной позицией, когда провозгласила: "Революция может двигаться вперед только через труп правой социал-демократии ‹…› Долой Национальное собрание ‹…› Ваши братья бастуют. Капиталисты отступают. Правительство на пороге свержения".

Едва правительство взяло верх в Берлине, как убийство Курта Эйснера вызвало провозглашение Баварской Советской республики, которая находилось под управлением социалистов-анархистов, таких, как Густав Лан-дауэр и Эрик Мюзам, в течение недели вплоть до 14 апреля, когда власть в Республике перешла в руки коммунистов: Эугена Левине, Макса Левина и Тобиаса Аксельрода. На первых порах до кровавых злодеяний дело не дошло, за исключением расстрела нескольких заложников в Люитполь-довской гимназии, но анархистская псевдо-советская республика навела ужас на буржуазию, когда 10 апреля провозгласила введение в действие революционных трибуналов, приговоры которых будут "немедленно приводиться в исполнение"; возможность обжалования исключалась. И здесь русский пример был прямо-таки всемогущим. Так, социал-демократическое правительство Гофмана, сбежавшее в Бамберг, опубликовало сообщение, в котором говорилось: "В Мюнхене неистовствует русский террор, развязанный чуждыми элементами ‹…›". ' Конечно, речь шла в большей степени об угрозе, чем о реальной действительности. Но Ленин направил 27 апреля приветственное послание в адрес Баварской Советской республики, в котором он в форме вопросов дал обширные наставления: " ‹…› Какие мероприятия проведены вами для борьбы против буржуазных палачей Шейдемана и компании? Вооружили ли вы… рабочих, разоружили ли буржуазию ‹…›, уплотнили ли вы буржуазию в Мюнхене на занимаемой жилой площади для немедленного заселения рабочих в квартиры богатых? ‹…› Взяли ли заложников из числа буржуазии?". Но то, что неприятие чужаков и чужеземного вмешательства испытывали не только правые, ясно даже на примере Эрнста Толлера, который 26 апреля в ходе решающего собрания руководящих органов сказал, что нынешнее правительство – это несчастье, поскольку оно постоянно оперирует аргументом: "В России мы это делали иначе". Но "мы – баварцы", а не русские!" " Еще более характерным является тезис, занесенный Томасом Манном в свой дневник 2 мая 1919 года, когда еще отовсюду были слышны звуки перестрелки между бойцами входящего в город добровольческого корпуса и отступающими силами "Союза Спартака": "Мы говорили о том, (возможно ли еще спасение европейской культуры) ‹…› или победит киргизская идея бритья и уничтожения ‹…› Мы говорили также о типе русского еврея, вождя международного движения, этой взрывоопасной смеси еврейского интеллектуал-радикализма со славянским православным фанатизмом. Мир, который еще не утратил инстинкта самосохранения, должен с напряжением всех сил и в короткие по законам военного времени сроки принять меры против этой породы людей ‹…›"12

В России март и апрель 1919 года стали апогеем надежд на предстоящую в самом ближайшем будущем мировую революцию. Для Ленина создание Коммунистической партии Германии "с такими всемирно известными и всемирно знаменитыми вождями, как Карл Либкнехт, Роза Люксембург, Клара Цеткин и Франц Меринг" уже фактически означало начало нового, коммунистического Интернационала, а Учредительный конгресс в Москве в начале марта был для него просто способом его формального оформления. Правда, он был проведен в рамках чрезвычайной умеренности, делегации основных партий почти не были представлены, но, прежде всего, он был организован против воли Розы Люксембург, по мнению которой время для такого конгресса еще не пришло. На самом деле Советская Россия находилась в очень сложном положении: она противостояла вооруженной интервенции союзников и наступлению белых армий, почти отрезанная от прочего мира и обессиленная полностью дезорганизованной экономикой. Но в истории редки случаи, когда разрыв между чрезвычайно скудным материальным базисом и восторженной, избыточной, всеохватывающей верой столь велик. То, что этот небольшой конгресс, собравший 51 делегата, преимущественно русских, направлял всему миру в манифестах и призывах, было проникнуто таким пылом и такой силой энтузиазма, что никакие победные листовки союзников, никакая благонамеренная программа мира (проект будущего) Вильсона не шли с ними в сравнение. В изданных Бухариным "Директивах Коммунистического Интернационала" говорится: "Родилась новая эпоха. Эпоха крушения капитализма, его внутреннего распада, эпоха коммунистической революции пролетариата ‹…› Она должна свергнуть господство капитала, исключить возможность войн, уничтожить границы между государствами, превратить весь мир в сообщество, работающее для себя, сделать реальностью братство и освобождение народов". А в то же время эти требования воинствующего универсализма заняли свое место в цепи исторических событий: "Отбрасывая половинчатость, лживость и разложение отживших официальных социалистических партий, мы, коммунисты, объединенные III Интернационалом, ощущаем себя прямыми продолжателями героических стремлений и страданий целого ряда поколений революционеров от Бабефа до Карла Маркса и Розы Люксембург". 14 Но апофеозом этих уверенных надежд и предвидений стал призыв Исполнительного комитета Интернационала, адресованный в честь 1 Мая коммунистам Баварии, исполненный осознания того, что теперь наряду с Российской существуют уже Венгерская и Баварская Советские республики: "Буря грянула. Пожар пролетарской революции с неудержимой силой полыхает по всей Европе. Приближается момент, которого ожидали наши предшественники и учителя ‹…› Мечта лучших представителей человечества становится явью ‹…› Час угнетателей пробил. День 1 Мая 1919 года должен стать днем выступления, днем пролетарской революции во всей Европе ‹…› В 1919 году родился великий Коммунистический Интернационал. В 1920 году родится великая Интернациональная Советская республика".|5

Скептически настроенному наблюдателю, разумеется, более очевидным было бы то, что 1919 год станет годом гибели для Советской республики. На юге России Добровольческая армия генерала Деникина при осуществляемой военными миссиями значительной материальной и военной поддержке со стороны союзников и особенно нового военного министра Великобритании Уинстона Черчилля глубоко продвинулась в северном направлении. В Сибири адмиралом Колчаком было свергнуто правительство, представленное несколькими партиями, а его войска с примкнувшими к ним чехословаками в конце апреля подошли к Самаре и приблизились к Симбирску. В бывших прибалтийских провинциях боевые действия как против большевиков, так и против буржуазно-националистически настроенных латышей и эстонцев продолжались немецкими войсками и Балтийским ландесвером; Петроград по-прежнему находился в уязвимом положении. На севере войска союзников продвинулись до Архангельска и пытались оказать поддержку установлению российского режима под эсеровским руководством. Красная область вряд ли превышала размеры Великого княжества Московского времен Петра Великого; будучи отрезанной от хлебных областей и лишенной возможности поставлять крестьянам промышленные товары, она страдала от страшного голода так, что Ленин был вынужден направить из городов в села для изымания излишков сельхозпродукции отряды рабочих, которые смыкались с сельской беднотой для беспощадного похода за трофеями на кулаков.

Параллельно с внешней гражданской войной велась, стало быть, внутренняя классовая война, и это было характерной чертой и беспрецедентным случаем, поскольку никогда еще в современной истории глава правительства не шельмовал целые слои собственного населения, называя их "псами и свиньями вымирающей буржуазии" или "пауками" и "паразитами", против которых следует вести безжалостную борьбу. На фронтах же борьба носила ожесточенных характер с обеих сторон, и даже от нейтральных наблюдателей нередко поступали сообщения о том, что белыми она ведется с большей жестокостью, чем красными, поскольку последние часто убивали только пленных офицеров, а рядовых как братьев по кпассу, отпускали на волю. Действительно, переход целых подразделений на сторону противника в значительной степени способствовал поражению колчаковской армии в мае и июне прежде, чем она сумела соединиться с частями Деникина, а после тяжелого поражения, нанесенного чехословакам, отступление превратилось в то драматическое бегство по тысячекилометровой транссибирской магистрали, в ходе которого пали сотни тысяч, а сотни тысяч беженцев погибли от истощения.

В то время, когда Деникин предпринимал наступление на Москву, Колчак был уже разбит, а в октябре, когда с северо-западного направления армия генерала Юденича вышла к пригороду Петрограда, Деникин уже был вынужден начать отступление. Белыми армиями, союзниками, латышскими и эстонскими националистами, анархо-крестьянским движением Махно на Украине и украинскими националистами под руководством Петлюры, поляками и кавказцами велась совместная борьба против большевиков и вместе с тем скрытая, а иногда открытая – между собой, поскольку одни хотели восстановления российской империи, а другие – ее ослабления, поскольку одни боролись за собственную независимость, а другие – за завоевание земли или сохранение поставок сырья. Кроме того, эсеры и меньшевики, как на советской территории, так и в тылу белых, ввиду серьезной опасности победоносного вступления в Москву реакционно настроенного генерала фактически принимали сторону большевиков. Ленину было доподлинно известно, что победой в гражданской войне он в такой же степени обязан отсутствию единства в рядах противников, в какой и триумф революции объясняется заимствованием аграрной программы эсеров. Итак, к концу 1919 года части былой империи – и обширные – обрели самостоятельность: наряду с новообразованными прибалтийскими государствами, Финляндией, это была не в последнюю очередь Грузия. Но боеспособными и еще не окончательно лишенными боевого духа в ходе гражданской войны могли считаться только дислоцированные к северу от Крыма войска Деникина, командование которыми вскоре перешло к генералу фон Врангелю. Угрожающую внешнюю силу представляли собой только поляки, мечтавшие о восстановлении границ 1772 года. Русская буржуазия и русская аристократия перестали существовать, даже если многие их отдельные представители избежали физической расправы и затерялись где-то в огромной советской бюрократической системе: эксплуататорские классы были ликвидированы в соответствии с программой партии, а более миллиона их представителей в ходе величайшего перемещения беженцев, до сих пор известного миру, нашло вынужденный приют в странах Европы. " Между тем мировая революция лишилась двух стран, а именно Венгрии и Баварии. Но если Черчилль был не в состоянии сломить сопротивление Ллойд Джорджа со своим требованиям об оказании более серьезной поддержки белым, то главная причина этого обстоятельства состояла в том, что премьер-министр был очень обеспокоен революционными тенденциями в Англии и предпочел бы видеть большевистской скорее Россию, чем Англию. А 1920 год очень скоро обещал стать годом дальнейшего наступления революции.

В Германии во второй половине 1919 года тема коммунистической партии уже не стояла в центре обсуждения, тем больше внимания уделялось обсуждению кабальных условий Версальского мира, его лживой статьи 231 об ответственности за войну, оскорбительного требования союзников о выдаче немецких военных преступников и особенно прежнего кайзера. Партия была запрещена, и в ходе нелегально проведенного в Гейдельберге съезда она отмежевалась от тех левых радикалов, которые на первом съезде большинством голосов провалили вопрос об участии в выборах Розы Люксембург и которые теперь частично оказались в национал-большевистском фарватере, как двое уроженцев Гамбурга, Генрих Лауфенберг и Фриц Вольфгейм. Однако нет ничего невероятного в том, что генерал фон Лютвиц, чьими войсками год назад было спасено правительство СДПГ, был обеспокоен не только сокращением по требованию союзников численности сухопутных сил, но также ростом большевизма В первую очередь он имел в виду Независимую СДП, имевшую видимую тенденцию к усилению своего влияния. Эти опасения и понятное желание знать, что сроки проведения первых выборов в рейхстаг уже назначены, вылились в так называемый Капповский путч, отдавший Берлин на несколько дней в руки мятежной "Бригады Эрхардта" и вынудивший правительство Германии отступить сначала в направлении Дрездена, а затем в направлении Штутгарта.

Решающим фактором для скорой отставки рейхсканцлера путчистов Вольфганга Каппа, нашедшего серьезную поддержку, прежде всего, в Восточной Германии, наряду с противодействием берлинских служащих и нейтралитетом большинства рейхсвера, стала всеобщая политическая забастовка, с призывом к которой к рабочим обратились члены социал-демократической фракции в правительстве Германии. Этот призыв, в принципе, говорил языком пролетарской революции: "Мы совершили революцию не для того, чтобы сегодня снова признать кровавый режим наемников. Мы не заодно с остзейскими преступниками ‹…› Рабочие, товарищи ‹…› Пустите в ход любое средство, способное предотвратить возврат кровавой реакции ‹…› Бастуйте, отказывайтесь от работы и перекройте кислород военной диктатуре ‹…› Пролетарии, соединяйтесь!"

Не было ничего удивительного в том, что эта всеобщая забастовка оказалась направленной также и против правительства, к числу членов которого относился Густав Носке, и в том, что левое крыло НСДП сделало теперь попытку восполнить упущенное в 1918 году. Однако для правительства было весьма неожиданным то, с какой быстротой в разных частях Германии формировались подразделения Красной Армии, и то, как успешно все-таки пришли они к единению в отдельно взятом регионе, а именно в Рурской области. Здесь были уничтожены не только части рейхсвера, но и подразделения полиции, молва о немецкой "мартовской революции" была не напрасной. КПГ, правда, принимала в ней незначительное участие, и поначалу она даже намеревалась держать злорадный нейтралитет по отношению к борющимся приверженцам Эберта и Лют-вица, но молва скоро приписала ей и даже русским главную роль, это также способствовало большей ожесточенности боев, в ходе которых правительство даже было вынуждено применить войска. Против чего и была направлена всеобщая забастовка, с призывом к которой и выступила правительственная социал-демократическая фракция. Теперь добрых две недели Германия являла собой некую разновидность России, когда громыхала настоящая гражданская война между крупными вооруженными формированиями, и совершенно в соответствии с русским примером прозвучала речь Густава Штреземана, с которой он выступил 28 марта 1920 года перед руководящим комитетом своей партии: удалось-де установить, что здесь, в Берлине, находились офицеры русской Красной Армии, и что Лениным в Германию направлены народные агитаторы. С фотографической точностью развитие отношений в Германии отражало отношения в России. "Подобно тому как у нас разоружают армию и намереваются формировать батальоны из рабочих, точно так же делал Керенский, а вслед за ним Ленин. Если дело и дальше так пойдет, то большевизм станет тем океаном, в котором мы в конце концов утонем". Но самое худшее, по мнению Штреземана, состоит в том, что Демократическая партия сейчас участвует в атаках на рейхсвер и тем самым предает интересы буржуазии. "Стоит ли теперь удивляться тому, что офицеры в борьбе с большевизмом не проявляют стойкости?"20

В конце концов рейхсвер проявил стойкость и подавил восстание, местами с большой жестокостью, так что в дневнике некоего молодого солдата мы читаем такие строки: "На поле сражения по отношению к французам мы были значительно гуманнее".21 Итак, эта непродолжительная немецкая гражданская война усилила ненависть обеих сторон и в еще большей степени лишила общество чувства собственного достоинства и морального авторитета: она усилила ненависть многих независимых и коммунистов против солдатни и правительства СДПГ, которое вновь предало революцию; и она усилила ненависть солдат против большевиков и прежде всего против социал-демократов-марксистов, которых то и дело надо спасать и которые этих же своих спасителей бесконечно оскорбляют и поносят. Но особенно глубокую антипатию – как у русских белых – вызывала также буржуазия, проявившая себя пассивно и филистерски, хотя в боях в Фогтланде Макс Гельц приказал вывесить плакаты с угрозами немедленно поджечь весь город и уничтожить буржуазию без различий пола и возраста при приближении рейхсвера."

Последствия капповского путча были своеобразными. Выборы в рейхстаг состоялись 6 июня 1920 года, и они стоили Веймарской коалиции потери большинства голосов. Влияние НСДП значительно выросло и примерно сравнялось с влиянием социал-демократов, но и Немецкая национальная народная партия была в выигрыше. Социал-демократ Герман Мюллер прежде всего вступил в переговоры с лидером независимых Артуром Криспином, но тот отклонил предложение участия в правительстве, поскольку его партия "стремится к захвату политической власти пролетариатом и установлению его монопольного господства вплоть до реального социализма".23 Наконец, было сформировано буржуазное правительство под руководством центриста Ференбаха, а поскольку в Баварии социал-демократа Гофмана сразу после путча сменил Густав фон Кар, то в конечном счете именно буржуазные партии извлекли наибольшую пользу из гражданской войны, хотя они в ней были в принципе всего лишь наблюдателями.

Так, коммунисты признали выполненными свои минимальные требования, а именно прекращение социал-демократической и буржуазной коалиции, но совершенно другим образом, не таким, как они себе это представляли. Союз всех социалистических партий и руководство правительством, осуществляемое представителем профсоюзов, было бы все-таки шагом в советском направлении, вплоть до ситуации, развития которой не допустили большевики, придя к власти. Но теперь дела складывались так, что теперь парламентские маневры с целью прорыва мировой революции в Германии были бы излишни. Весной Юзеф Пилсудский, ранее лидер Социалистической партии Польши, а теперь основатель еще не определившегося в своих границах и в своей стратегии государства в союзе с украинскими националистами Петлюры выступил против Советской России с целью создания крупной восточно-европейской федерации от Балтийского до Черного моря, которая обезопасила бы цивилизованную Европу от Советской России. Но, как известно, 11 июня захваченный Киев вновь был освобожден, а далее последовала целая цепь поражений польских и украинских союзников. Вопрос состоял в том, остановится ли Красная армия перед так называемой линией Керзона. Но по приказу Ленина Красная армия впервые перешла границы своей страны, – чтобы освободить рабочих и крестьян Польши от гнета панов, польских феодалов, – как это было декларировано предусмотрительно сформированным новым правительством. Но на самом деле целью Ленина была Германия, то есть революция в Германии. Троцкий также предполагал, что приближается момент, когда русские и немцы совместно дадут Антанте великий бой на Рейне.г* Среди значительной части немецких националистов ненависть к Польше была столь сильна, что такая перспектива с восторгом приветствовалась, а сообщения прессы о советских войсках, стоящих у границ Восточной Пруссии были, в общем, весьма позитивны. Западная Европа затаила дыхание и некоторое время казалась совершенно парализованной, тем более, что воззвания Советского правительства к рабочим с призывом препятствовать передвижению транспорта с амуницией и материалами в направлении Польши нашли отклик, прежде всего у английских профсоюзов. В прессе Польша нередко была представлена как слабый бастион с весьма сомнительной отвагой, пытающийся спасти всю Европу от натиска восточных орд. Американцы ограничились нотой государственного секретаря Колби, где воинствующий коммунизм приравнивался к военной автократии и где ему резко противопоставлялся американизм. Французы оказывали поддержку генералу Врангелю при последнем наступлении, предпринятом им в ходе русской гражданской войны и несколько облегчившем положение поляков. Но военная миссия генерала Вейгана также не могла бы изменить ход событий, не будь у польских рабочих и крестьян традиционная ненависть к русским сильнее, чем к господствующему классу, который уже давно не держал бразды правления в своих руках единовластно. Итак, Пилсудский сумел реорганизовать свою армию и одержать победу в битве за Варшаву. По Рижскому прелиминарному мирному договору ему передавалась Западная Украина и значительная часть Белоруссии, а за это он обрек на уничтожение Петлюру и Врангеля, так же, как союзники в начале года оставили без поддержки Деникина. В ноябре Деникин со своей армией морским путем отправился из Крыма в Константинополь, что и было концом русской гражданской войны,4 который многие эмигранты, правда, считали неокончательным. "

К тому времени Коммунистическая партия Германии стала массовой партией, объединившись с левым крылом НСДП в "Объединенную коммунистическую партию Германии" (ОКПГ). Предпосылкой к тому послужили решения II конгресса Коммунистического Интернационала, состоявшегося в Москве непосредственно в решающий момент советско-польской войны, и делегаты которого с величайшим энтузиазмом проследили неуклонное движение линий фронтов вперед по географической карте, размещенной в здании конгресса. Здесь было принято 21 условие (приема в Коммунистический Интернационал), внесшие раскол в крупные европейские социалистические партии левого толка, а именно германскую НСДП, итальянскую и французскую социалистические партии. Этими условиями Коммунистический Интернационал получал статус централизованной, разделенной на секции международной партии, исключившей из своих рядов всех реформистов, центристов, социал-пацифистов и даже сторонников.желтых профсоюзов, хотя бы они, как итальянец Филиппо Турати, были решительными противниками войны. По этим условиям, каждая из секций должна создать параллельно своей официальной деятельности подпольный партийный аппарат по подготовке к фазе гражданской войны, осуществлять систематическую пропагандистскую работу, направленную на разложение армии и быть готовой оказать безоговорочную поддержку "любой Советской республике" (на практике, Советской России), и всей своей деятельностью не допускать сомнения в том, что Коммунистический Интернационал "объявляет войну всему буржуазному миру и всем желтым социал-демократическим партиям". " Для всех скептически настроенных наблюдателей эти условия не могли означать ничего иного, нежели попытку России, потерпевшей поражение в мировой войне, насколько тонким, настолько и коварным образом самоутвердиться и подготовить позиции для реванша, подстрекая массы рабочих и крестьян противоборствующих государств против правящих слоев их страны, используя свободу пропаганды и свободу образования организаций, которых лишен оставшийся в живых противник в самой России. Правые социалисты еще раз убедились, что Ленин со всей очевидностью отождествляет западный империализм с тем участием в парламентской системе, которое принимала в ней большая часть социалистов, и начало которому было положено в 1900 году во Франции. Оно, казалось, даже победило в России в 1917 году, это участие, которое глубоко укоренилось в европейской истории и которое, по всем законам логики, служит гарантией предотвращения новой большой войны, если оно осуществляется преобладающим большинством и без задних мыслей. Но сильное левое крыло во всех партиях придерживалось, вероятно, как и Ленин, того мнения, что социалисты должны не предпринимать совместные действия, а господствовать единолично, потому что лишь тогда будет покончено с любым господством. Воодушевление могла вызвать только эта третья интерпретация, и в действительности никакая другая партия не была в силах выдвинуть более высокого требования, чем то, что выражено в заключительной части Манифеста и утверждено Конгрессом: "Рабочие и работницы! На Земле существует лишь один символ, под сенью которого стоит бороться и погибнуть: этот символ – Коммунистический Интернационал".27 И дело здесь не шло о беспочвенном восторге. Где еще в мире делегатам могли бы показать монарший дворец, который, подобно царской резиденции в Царском Селе, был превращен в детский дом, где еще отдавалось так много сил делу ликвидации неграмотности, где еще простые рабочие имели столь неограниченные возможности развивать свои литературные задатки или занимать высшие государственные посты? Не пришла ли, в самом деле, к власти в Советской России партия прогресса!

То, насколько высоко поднялся престиж советского коммунизма благодаря его победе, нигде не проявилось столь ясно, как в Германии. Когда делегаты НСДП в октябре 1920 года собрались в Галле для принятия решения по 21 условию (приема в Коммунистический Интернационал), эмиссара Коминтерна Григория Зиновьева зал встретил бурными аплодисментами, хотя довольно многочисленное меньшинство в этом не участвовало. Затем Зиновьев выступил с многочасовой речью, которую отличала столь высокая степень убедительности, что ряд газет в своих сообщениях назвала его величайшим оратором столетия. С сильнейшей выразительностью он бросил правым в лице Криспиена и Гильфердинга обвинение в том, что страх перед революцией сквозит во всей политике, проводимой ими, и он противопоставил им свою веру, которая в такие моменты, как во время Конгресса пробуждающихся народов Азии, состоявшемся в Баку за несколько недель до съезда НСДПГ, когда сотни турок и персов подхватили пение Интернационала, заставляет его прослезиться. Итак, по мнению оратора, свет для всего человечества придет с востока, и противники объединения совершенно не правы, сетуя на наивность масс, поскольку "так называемая наивная, религиозная вера пролетарских масс" является "на самом деле важнейшим революционным фактором мировой истории".2* В этом тезисе несомненно просматривается значительное изменение, прямо-таки поворотный пункт в марксизме. Но правоверным марксистам, среди которых были Рудольф Гильфердинг и Юлий Мартов, с их выступлениями "против московского диктата", далеко не так бурно рукоплескали, хотя ходили упорные слухи, что Мартов продемонстрировал на примерах методы ЧК и добавил, что испытывает стыд за свою страну, где возможны подобные явления.29 Большая часть делегатов одобрила решение, которое Зиновьев сразу увидел в широкой исторической перспективе, когда в завершение своей речи сказал: "В Германии теперь будет создана крупная единая коммунистическая партия, и это величайшее историческое событие последних дней".30 Так из малочисленной "Коммунистической партии Германии, секции Коммунистического Интернационала", появилась крупная "Объединенная коммунистическая партия Германии" (ОКПГ), которая, разумеется, осталась секцией КИ. 300 000 членов НСДП совершили этот шаг, в то время как 300 000 сохранили свое членство в старой партии, которая двумя годами позднее вновь объединилась с правыми социал-демократами. ОКПГ насчитывала теперь в своих рядах приблизительно 350 000 членов, во главе ее стояли наделенные равными правами председатель Пауль Леви, очень образованный адвокат и ученик Розы Люксембург, и Эрнст Доймих от НСДП.

Несколько позже Зиновьев опубликовал отчет о своих "Двенадцати днях в Германии". Не без оснований он утверждал, что огромное большинство немецких рабочих стоит на стороне русской революции, и что пропаганда правой интеллигенции и мелкобуржуазной рабочей аристократии против "московского кнута" или "деспотов из Москвы" пала не на благоприятную почву. Но еще больший интерес представляли впечатления, которые получил в Германии партийный лидер, по всем сведениям, опустошенного и голодающего Петрограда, впечатления об "изобильных магазинах, битком набитых деликатесами", и "сытых тупых буржуях", хозяевах положения. "Когда в конце концов этому будет положен конец? Когда, когда эта глыба, немецкий пролетариат, расправит свои плечи и сбросит всю эту буржуазную сволочь с верхушки пирамиды? Будь он проклят, будь он трижды проклят, этот "цивилизованный" капиталистический мир, попирающий живую человеческую душу и превращающий миллионы людей в рабов ‹…› Только тогда, когда от немецкого меньшевизма не останется камня на камне, путь будет свободен; только тогда мощные рабочие организации Германии ‹…› станут могучим рычагом, с помощью которого немецкий рабочий класс опрокинет старую Германию и покончит с буржуазией".3| Нечасто внутренняя связь между цивилизаторской критикой и нацеленностью на уничтожение, которая и есть знак раннего большевизма, бывает сформулирована так ясно, как это сделал здесь председатель Коммунистического Интернационала. Как уже почти осуществленную в России прогрессивную акцию Зиновьев назвал полное упразднение денег и натурализацию заработной платы. Но уже через несколько месяцев спустя эта прогрессивная акция в Советской России была сдана в архив.

Период русской гражданской войны был периодом военного коммунизма, который, с одной стороны, был связан с большими надеждами на непосредственно предстоящее осуществление более-не-капиталистичес-кого образа жизни под девизом "Все принадлежит всем" и отмечен высоким пропагандистским и культурным подъемом, но который тем не менее обозначил четкое вытеснение стихийности, усиление партийного и государственного централизма, а также укрепление дисциплины в армии и на производстве. Таким образом, на повестке дня встал вопрос, какая роль будет принадлежать профсоюзам в государстве рабочих: станут ли они и далее представлять интересы рабочих или будут органами рабочих для осуществления самоуправления в промышленности, или будут служить приводным ремнем для партии, которая однажды, возможно, реквизирует рабочую силу, подобно тому, как реквизировала хлеб у крестьян? Уже в 1919 и 1920 годах заметно обозначились зачатки рабочей оппозиции, и многие группы делали попытки организоваться как оппозиция или фракция. Сильнейшим импульсом при этом была жалоба на советскую бюрократию, но также и на единоличную власть, сосредоточенную в руках одного руководителя, на роль специалистов, на приспособленчество и оппортунизм. Все это вело к парадоксальному результату (в формулировке Александры Коллонтай): "Только важнейший класс Советской республики ‹…› в своей массе влачит постыдно жалкое существование каторжанина". 32

Ленин, со своей стороны, остро ощущал невыносимость и безвыходность такого положения вещей. Он пытался найти выход из затруднительного положения, предоставив стихийности свободу действий в экономике, заменив при этом продразверстку продналогом и таким образом дав крестьянам возможность продавать излишки на свободном рынке. Для этого обязательно были нужны известная мера свободной торговли и слой коммерсантов и торговцев, которые способны заниматься капиталистическими видами деятельности. Именно этот период Ленин назвал "Новой экономической политикой" (НЭП), и он предоставил X съезду партии, состоявшемуся в начале марта, определить основы НЭПа. Но тем решительнее он придерживался принципа политической партийной диктатуры, и он не боялся ввести в употребление термин "государственный капитализм". На самом деле уже в 1918 году он выразил свое мнение, которое убедительно изложил в своем сочинении "О продналоге": "Если в Германии революция еще медлит "разродиться", наша задача – учиться государственному капитализму немцев, всеми силами перенимать его, не жалеть диктаторских приемов для того, чтобы ускорить это перенимание западничества варварской Русью, не останавляиваясь перед варварскими средствами борьбы против варварства".33 К началу 1921 года революция в Германии еще не разродилась. Но когда Россия стала государством диктатуры развития, при которой национализированной крупной промышленностью полностью располагали высшие органы партии, в то время как на более низком экономическом уровне ситуацию определяли свободная торговля и мелко-капиталистические коммерсанты и предприниматели, то анархо-утопический пафос, который, казалось, составлял ядро коммунизма qua Советской власти, должен был с удвоенной силой направляться против такого состояния, которое, по всем параметрам, было хуже, чем господствующий на Западе высший капитализм.

Первым и наиболее мощным выражением этой критики стало восстание матросов и населения Кронштадта, поскольку оно было организовано и вооружено, при этом направлено преимущественно против определенных явлений военного коммунизма. По времени оно совпало с X съездом партии, и, пожалуй, не совершенно случайно, ведь волнения и забастовки были и раньше, особенно в Петрограде, довольно частым явлением, напротив, по всем признакам уже ясно обозначилась тенденция к предстоящим послаблениям.

1 марта 1921 года общим собранием рядового состава 1-й и 2-й бригад линейных кораблей были выдвинуты следующие требования: новые выборы в Советы в условиях тайного голосования; свобода слова и печати для рабочих и крестьян, анархистов и лево-социалистических партий; свобода собраний; свобода профсоюзов и крестьянских объединений; освобождение всех политических узников, принадлежащих к социалистическим партиям; выборы состава комиссии по пересмотру судебных дел всех узников тюрем и концлагерей; свобода крестьян распоряжаться своей землей, если они не используют наемный труд; свобода кустарного производства на базе собственного труда.и

По большей части, речь здесь шла о требованиях 1917 года, которые, якобы были выполнены Российской Коммунистической партией. Но, безусловно, именно в этом и состояла, по мнению Ленина и партии, невыносимая угроза. Немедленно были предприняты приготовления к военному подавлению мятежа, в результате чего тон кронштадтцев стал еще резче: "Всем, всем, всем! ‹…› Купаясь в братской крови трудящихся, кровожадный фельдмаршал Троцкий первым открыл огонь по революционному Кронштадту, потому что здесь поднялись против власти коммунистов, чтобы восстановить настоящую власть Советов ‹…› В этом море крови коммунисты утопили все великие и светлые обещания и лозунги рабочей революции ‹…› Жизнь под игом стала страшнее смерти ‹…› Здесь, в Кронштадте, заложен фундамент третьей революции ‹…›, которая проложит новый широкий путь к творческой деятельности в духе социализ-ма".35

Если задуматься, насколько основополагающими в русской революции были такие понятия, как массы, самостоятельность, освобождение, отсутствие господства, и как они при этом призваны свидетельствовать против этой революции, то становится более чем ясно, что Коммунистический Интернационал отдал распоряжение добиться, наконец, в Германии силами новой массовой партии осуществления революции и либо завоевать победу, либо по меньшей мере отвлечь внимание мировой общественности от Кронштадта. Действительно, во время пасхальной недели в условиях необычайно тяжелой ситуации, в которой правительство Ференбаха оказалось вследствие чрезмерных репарационных требований Антанты и слабых попыток к сопротивлению, разразилась так называемая "Мартовская акция", которая в действительности была грандиозным восстанием в средне-германском промышленном районе и которую также можно было бы назвать "Мартовской революцией", тем более, что дело дошло и до мощных выступлений в Гамбурге и других крупных городах, в то время, как КПГ выступала с призывом к общей политической забастовке. Правда, в подготовительные мероприятия, проводимые в соответствии с так называемой теорией революционного наступления, вклинилась полицейская акция Верховного президента Герзинга, так что речь могла идти даже о провокации и о неповиновении. "Роте Фане" высказывалось чрезвычайно резко: "Немецкая буржуазия и ее социал-демократический руководящий сброд вырвали оружие из рук пролетариата ‹…› Как Кар (Kahr), с одной стороны, так и пролетариат, с другой стороны, [должен делать одну вещь]: плевать на закон. Каждый контрреволюционер обладает оружием. Рабочие не должны быть худшими революционерами, чем их противники – контрреволюционеры".36

Различие же состоит в том, что на этот раз, в отличие от предыдущего года, контрреволюционеры, которые идентифицируются преимущественно с баварской организацией самообороны Эшерих [Оргеш – организация бывших военнослужащих], не совершили путча. И стихийные волнения среди рабочих были далеко не так сильны, как в марте 1920 года, так что партии пришлось применить целый арсенал средств: покушения, подрывы, подстрекательство Охранной полиции под лозунгом: "Опрокидывайте трамваи, кидайте гранаты!"17 И хотя, по партийным данным, в бой вступили сотни тысяч, то есть больше, чем год назад в Рурском промышленном районе, но все же не миллионы, а лишь при участии миллионов эта гражданская война могла бы стать победоносной. Поэтому среди партийного руководства возникло сильное противоборство, и эмиссарам Коминтерна, среди которых были Матьяш Ракоши и Бела Кун, пришлось использовать весь свой авторитет для того, чтобы настоять на своем.

Но худшим в этом поражении было то, что прежний партийный лидер Пауль Леви еще в апреле опубликовал статью, в которой он рассматривал эту акцию как "величайший бакунинистский путч за всю историю", как войну коммунистов с четырьмя пятых немецких рабочих, которые подвергались неслыханным оскорблениям со стороны "Роте Фане". В качестве непосредственных виновников Леви назвал эмиссаров Коминтерна и при этом характеризовал их с помощью сердитого выражения "туркестан-цы".

За это он, разумеется, был исключен из партии, но с созданием "Коммунистического рабочего сообщества" (КРО) им впервые был осуществлен откол от ОКПГ. Тем самым, по-видимому, западноевропейский коммунизм был противопоставлен советскому коммунизму, и теперь нередко речь шла об антибольшевизме коммунистов-еретиков.

Итак, весной 1921 года стало очевидным, что Коммунистическая партия Советской России одержала победу в великой гражданской войне, но вместе с тем после введения НЭП она, похоже, странным образом сильно видоизменилась. В годы войны она была частью великой общеевропейской партии протеста и надежды, затем как русская партия гражданской войны и социальной ликвидации враждебных классов она добилась всемирно-исторического триумфа, который, правда, включает также и подавление мощных крестьянских восстаний, которые едва ли могли объясняться только деятельностью кулаков. Не следовало ли ей либо как партии мировой революции распространить свое влияние на всю Европу, либо стать партией индустриализации и ступить на путь, не пройденный еще никем до нее? 3› Или даже стать "партией войны", в чем ее упрекал меньшевик Ное Иордания3' после того, как советские войска в феврале

1921 года вторично нарушили границу, признанную международным правом, и подчинили Грузию?

То, что она оказалась перед этой дилеммой, объясняется поражениями, которые потерпела немецкая партия, или, соответственно, германская революция. Переход к НЭПу означал только возможность перевести дух, и в 1923 году, году великого германского кризиса, наступила новая ситуация принятия решения. Но если еще в 1920 и 1921 годах даже в ряды коммунистов проник антибольшевизм, то было бы более чем странно, если бы на почве того буржуазного мира, могильщиком которого хотел стать коммунизм, не возник бы за это время значительно более ярко выраженный антибольшевизм, который при принятии всех решений в будущем бросил бы также на чашу весов свое слово и свой меч.