Фостер

НА ПАРУСНИКАХ ВОКРУГ СВЕТА

Зимой 1901 года, проехав по железной дороге около трех тысяч миль, Фостер прибыл в Портленд, расположенный на западном побережье, в штате Орегон. Город моряков, дровосеков, рыбаков, Портленд славился своими лесопильнями, корабельными верфями, железно-дорожными мастерскими.

Фостер присматривается к кораблям, заводит знакомства с «морскими волками», расспрашивает их о маршрутах и условиях, на которых берут в плавание. Несколько месяцев он работал в порту, в железнодорожных мастерских, на лесопильне.

Но вот в порт заходит английский грузовой четырехмачтовый парусник «Пегас». Его шкипер — Мултон. «Пегас» собирается отплыть с грузом пшеницы в Кейптаун (Южная Африка), огибая мыс Горн. Шкиперу Мултону требуются матросы. И хотя у Фостера нет опыта в морском деле, но молодой, рослый и крепкий полуирландец вызывает у капитана симпатию, и Мултон зачисляет его в команду.

«Пегас» в среднем покрывал расстояние от Портленда до мыса Горн за два месяца. Но на этот раз из-за частых штилей он находился в пути около трех с половиной месяцев, причем ветры отбросили корабль на полторы тысячи миль к западу от Горна. Подул сильный восточный ветер, который вскоре перешел в шторм. Огромные ледяные волны обрушились на «Пегас», сметая с палубы шлюпки, ящики с курами и прочие предметы, круша и ломая корабельные снасти. Казалось, старая посудина пойдет ко дну.

Пять дней длился шторм, во время которого два матроса, находившиеся рядом с Фостером — Оле по прозвищу Норвежец и Фрэнчи — были смыты с палубы набежавшей волной и утонули в океанской пучине. Скудные пожитки погибших матросов — фамилии даже капитан толком не знал — были согласно обычаю разделены между их товарищами.

У Горна шторм утих, сильно потрепанный «Пегас» счастливо обогнул грозный мыс, у которого не один корабль закончил свои дни. Некоторое время спустя парусник прибыл в Кейптаун.

Это первое плавание познакомило Фостера с условиями работы матросов парусного флота, они в его время мало чем отличались от господствовавших в прошлых веках. Как тогда, так и в начале XX столетия к матросам относились точно к висельникам, каторжникам, отбросам общества. И действительно, среди них было немало бродяг без рода и племени и даже уголовных элементов, скрывавшихся от суда. Но были и другие — мечтатели, влюбленные в морскую жизнь, полную опасностей, необыкновенную и яркую; были и всякие неудачники, потерпевшие крушение в личной жизни, и просто неопытные юнцы. Набирались они в портах разных континентов, представляли различные национальности.

Матрос, поступавший в США на английское парусное судно, подписывал контракт сроком на три года или до прибытия в один из европейских портов. Полагающееся ему жалованье полностью выплачивалось только в конце указанного в контракте срока. Если матрос покидал судно раньше срока, он лишался права на зарплату, которая в таких случаях присваивалась судовладельцами и шкиперами. Если же дезертир возвращался на другом английском судне в Англию, то и в этом случае его зарплата конфисковывалась в пользу предыдущего судовладельца в качестве возмещения убытков за уход матроса с корабля до истечения контракта.

Такая система найма и оплаты труда делала матросов жертвами произвола судовладельцев и шкиперов. Матрос превращался на три года в раба, вынужденного терпеливо сносить все лишения и произвол капитанов.

Матрос получал в месяц от 12 до 17 долларов. За три года это составляло в среднем около 500 долларов, сумма достаточная, чтобы открыть лавчонку или купить небольшой клочок земли. Но подавляющее большинство матросов оказывались не в состоянии сохранить в своем кармане эти сбережения дольше суток после их получения.

Годы унижений, голодухи, черной тоски по дому или любимой требовали разрядки, а портовые города предоставляли в распоряжение моряков широкую гамму самых разнообразных увеселений. Бары, пивные, игорные дома, девицы легкого поведения, всякого рода притоны — это манило и звало матроса, обещая ему наслаждения, радость и нежность, которых он был лишен во время плавания. Матрос знал, что эти обещания — мираж, химера, ложь. Но соблазн был слишком велик, а воля воспротивиться ему была подточена годами лишений.

Большинство матросов было не в состоянии вырваться из хитроумных силков, расставленных им судовладельцами. Это приводило к тому, что, заканчивая один контракт, матрос тут же подписывал другой в надежде, так никогда и не осуществлявшейся для большинства из них, что через следующие три года ему удастся разорвать цепи неволи и обрести свободу…

Довольно типичной в этом отношении была судьба 30-летнего матроса Ергенсена, датчанина по происхождению, с которым Фостер вместе плавал на паруснике «Графство Кардигана». Ергенсен служил матросом с 15-летнего возраста. Был он нелюдим и сварлив, штиль действовал на него раздражающе, но зато в штормовую погоду датчанин преображался, работал за троих, выручал товарищей. Ергенсен любил и одновременно ненавидел море и свою матросскую профессию. Он жаловался на гнилую пищу, на нищенское жалованье, на жестокость шкиперов, на бездомную жизнь матроса и клялся, что бросит все это к чертям, что это его последний рейс, что он намерен вернуться в свой родной штат Айову и остаться там навсегда, обзавестись женой, детьми — одним словом, стать человеком. В пути он не расходовал ни цента, не тратился даже на мыло, на курево, копил деньги.

Фостер был поражен его решимостью покончить о морем, но более опытные матросы сомневались в том, что Ергенсену удастся осуществить свою мечту. «Море его не отпустит», — говорили они. И действительно, когда парусник прибыл в Англию и Ергенсен получил расчет, он за два дня пропил и прогулял все свои сбережения. Теперь не оставалось иного выхода, как вновь уйти матросом в море и вновь мечтать, в который уже раз, о райских кущах Айовы, о милой жене и резвых детишках, — до следующего расчета в одном из английских портов…

Труд матросов парусного флота был не только тяжелым и изнурительным, но и опасным. Матросы парусников ежедневно по нескольку раз взбирались на мачты по гнилым, рваным канатным лестницам. Неопытный в любую секунду мог сорваться с такой лестницы в водяную пучину или разбиться о палубу, что, впрочем, не так уж редко случалось. Его мог сбросить с мачты и неожиданный порыв ветра. Матросы работали на корабле по 12 часов в сутки — в три смены по четыре часа каждая. Они все время трудились: чинили паруса, красили, плотничали, убирали и мыли палубу и выполняли тысячу других всевозможных поручений, требовавших сноровки, смекалки, а часто и большого мужества. Отсюда дух взаимной выручки, поддержки, чувство локтя, свойственные бывалым морякам.

У матросов парусного флота, как когда-то у трамвайщиков, не было своего профсоюза, который защищал бы их права. Правда, время от времени они разрозненно и стихийно восставали против произвола судовладельцев, но отсутствие организации не позволяло добиться каких-либо улучшений в их корабельном быту или изменить существовавшую форму найма и оплаты труда. Быт. матросов на кораблях был неустроен, спали они в тесных, душных, грязных каютах.

Но главная проблема заключалась в отвратительной кормежке на борту. Матрос получал на завтрак чашку кофе с галетой, на обед три раза в неделю тоненький кусок соленого мяса с куском хлеба и три раза — протухшую солонину с бобовым супом, на ужин — чай с галетой. По воскресеньям матросы получали на обед по полфунта «свежего» консервированного мяса, которое называли «Гарриет Лэйн» по имени женщины, которую зарезал муж-мясник. Газеты писали, что «мясо» Гарриет муж-убийца продал своим клиентам. Изредка к этой голодной диете матросы добавляли рыбу, если ее удавалось выловить во время плавания.

Рыба была важной прибавкой к скудному рациону моряков. Правда, в мясе бонито и альбакора водились черви, но их убирали, по крайней мере тех, которые были на виду, и рыбу с аппетитом поедали, следуя, как пишет Фостер, пословице, согласно которой «то, что не видит глаз, не признает и ум».

На стоянках пища была столь же убогой, скудной и невкусной.

На кораблях выдавалось только четыре литра воды на человека в день, которая уходила на приготовление пищи и на питье — да и то была грязная и часто зловонная. Мыться и мыть белье приходилось соленой морской — а ею не отмоешь грязь, в особенности краску. Если во время плавания не удавалось собрать дождевой воды, то пресной не хватало даже на утоление жажды.

Морские галеты, занимавшие важное место в матросском рационе, как правило, выдавались червивыми, и матросам приходилось выскабливать из них червей или есть галеты вместе со «свежим мясом», как они мрачно шутили.

Кофе и чай тоже состояли из всякого рода отбросов и суррогатов, как и конфитюр, приготовленный из гнилых фруктов. Конфитюр пользовался столь зловещей репутацией, что старые «морские волки» решительно отказывались его есть.

От такой пищи легко было заболеть цингой, авитаминозом. Хозяева кораблей знали это и поэтому дважды в неделю выдавали матросам по стакану лимонного сока. Отсюда кличка матросов английских парусников — «лимонники».

Неоднократно случалось и так, что даже этой скудной пищи не хватало во время плавания. Провиант грузился в обрез, и если судно по каким-либо причинам оставалось в открытом море дольше обычного, то моряки получали укороченные порции, голодали, оставались без курева.

Разумеется, все эти лишения приходились на долю матросов и вовсе не касались шкипера и его помощников, в распоряжении которых всегда имелись свежее мясо, фрукты, овощи, свежие яйца. Для них специально держали на корабле кур.

Фостер был свидетелем многочисленных морских драм, в основе которых лежало бездушное отношение шкиперов к своим подопечным, их жадность, стремление получить максимум прибыли за счет бессовестной эксплуатации матросского труда. Казалось бы, Англия — традиционная морская держава, корабли которой колесили моря и океаны на протяжении столетий, должна была выработать какой-нибудь кодекс, охраняющий элементарные права своих моряков, или хотя бы традиции, обязывающие к взаимной выручке во время бедствия на море, гарантирующие минимум помощи тем, кто пострадал на морской службе.

Ничего подобного не было. Шкиперы, в особенности парусного флота, вели себя по отношению к матросам в подавляющем большинстве случаев бездушно, если не бесчеловечно, подтверждая известную аксиому, что в классовом обществе даже в море человек человеку волк, а не брат.

В своих воспоминаниях Фостер рассказывает о трагичной судьбе канадского моряка Фреда Уолфа, который сломал ногу во время шторма. Врачей или лекарей ни тогда на парусниках, ни теперь на большинстве грузовых судов британского флота, да и других капиталистических стран, не существовало. Заболевших моряков должен был по существовавшим правилам лечить шкипер, он нес за них ответственность, от него зависело изменить маршрут корабля для доставки пострадавшего в госпиталь в ближайшем порту.

Как же поступил шкипер «Пегаса»? Он осмотрел Уолфа, констатировал перелом, наложил неумело шину и категорически отказался доставить его в ближайший порт, хотя до Кейптауна, куда направлялся «Пегас», оставалось еще два месяца пути. Когда Уолф, страдая от нестерпимой боли, сорвал наложенную капитаном шину, шкипер вообще отказался его «лечить».

Товарищи Уолфа старались помочь ему чем могли, но у них не было для этого ни средств, ни знаний. Больной в течение двух месяцев испытывал жесточайшие мучения, кричал, проклинал шкипера, просил убить его. Только счастливой случайностью можно объяснить, что Уолф не умер в пути от гангрены. В Кейптауне его сдали в госпиталь, причем шкипер согласился оплатить ему проезд лишь до Канады.

Нельзя сказать, чтобы парусники страдали от избытка рабочей силы. Наоборот, на каждой стоянке шкипер, как правило, недосчитывался нескольких матросов, которые, не выдержав плавучего ада, каким являлся для них корабль, покидали его, оставляя в руках капитана свое жалованье. В таких случаях шкипер, чтобы пополнить команду, прибегал к услугам своего рода работорговцев, промышлявших в портах. Они за определенную плату перед отплытием доставляли на борт рабочую силу — одурманенных алкоголем или потерявших сознание после удара бутылкой по голове матросов, бродяг или просто случайных посетителей баров. Такого «гостя» капитан зачислял в список команды, ему давали поспать до утра, а когда он приходил в себя, то с удивлением обнаруживал, что находится на корабле в открытом море и что сойти на землю он сможет только в другой части света через два, а то и три месяца плавания. На морском жаргоне это называлось нанять матроса «шанхайским способом».

Однажды Фостер стал свидетелем подобного найма. Из Портленда «Пегас» зашел в другой американский порт — Асторию, где на борт ночью какой-то громила доставил двух людей в невменяемом состоянии. У одного из них голова была в крови, видимо от удара бутылкой. Несколько часов спустя «Пегас» снялся с якоря и пустился в свое четырехмесячное плавание по направлению к Кейптауну.

На следующий день один из вновь прибывших оказался конторским служащим, англичанином, лет около сорока, впервые попавшим на корабль. Другой же, раненый, пришел в себя только сутки спустя. Велики были его удивление, смятение и горе, когда он понял, что находится на корабле, идущем в столь продолжительный рейс, и что обратно сможет вернуться только много месяцев спустя. Эриксон, так звали эту очередную жертву шкиперского пиратства, оказался дровосеком из-под Портленда. Там у него остались жена и двое детей. В этот злополучный день он случайно забрел в порт и зашел в салун выпить стаканчик виски. Какие-то завсегдатаи пригласили его в свою компанию, стали угощать. Что произошло потом, он не помнил…

Эриксон обратился к шкиперу с просьбой спустить его на землю в одном из калифорнийских портов, мимо которых шел «Пегас». Он молил шкипера пожалеть его жену и детей, ведь они с его исчезновением остались без средств к существованию. Эриксон взывал к совести шкипера, заклинал его господом богом, наконец, угрожал ему. Но шкипер, по «заказу» которого, собственно говоря, Эриксона и доставили на борт, был неумолим: он наотрез отказался уступить мольбам дровосека, которому не оставалось ничего другого, как покориться и приступить к работе. Беспокойство за судьбу жены и детей не покидало Эриксона на всем пути до Кейптуана. Когда «Пегас» сбивался с маршрута, шел медленно и рейс затягивался, тревога Эриксона возрастала, и подружившийся с ним Фостер иногда думал, что дровосек от переживаний сойдет с ума.

Когда корабль, проделав 10 тысяч миль, дошел наконец до Кейптауна и Эриксон сошел на землю, он первым делом бросился на телеграф сообщить жене о своем местонахождении. Вскоре пришел ответ: жена считала его погибшим, семья бедствовала. Эриксон обратился к американскому консулу с просьбой помочь вернуться в Портленд, но его выставили за дверь. Денег у лесоруба на приобретение билета на пароход в Штаты, разумеется, не было. С трудом Эриксону удалось устроиться матросом на пароход, шедший в Ливерпуль (Ацглия), откуда он надеялся добраться в Штаты, а там и к своей семье.

Не все «матросы поневоле», которых «по-шанхайски» заманивали на корабль, работали на борту. Некоторые из них впадали в отчаяние. Безбрежный океан, в котором парусник казался мышеловкой, вот-вот готовой пойти ко дну, вызывал у них отвращение и страх, возраставший по мере отдаления корабля от берега. Таких горе-мореходов матросы называли рэнзо. Матросы издевались над их трусостью и неприспособленностью к морской жизни. Много хлопот своим паникерством и бесполезностью они доставляли команде во время авралов и штормов. Моряки-профессионалы относились к ним враждебно, считая, и не без основания, что из-за трусости рэнзо рабочая нагрузка у остальных матросов увеличивалась.

Рэнзо представляли немалую опасность для команды! держались обособленно, часто впадали в меланхолию, что временами приводило их к безрассудным действиям. Бывалые моряки рассказывали жуткие истории: случалось, что рэнзо поджигали корабль или сами кончали самоубийством, бросались в морскую пучину.

Первым рэнзо, с которым встретился Фостер, был тот самый англичанин, конторский служащий, которого завезли на корабль вместе с Эриксоном во время стоянки в Астории. Он панически боялся моря и оказался совершенно непригодным и не приспособленным к морской службе. Все у него валилось из рук, приказов он не выполнял, на реи лазить категорически отказывался, к другим матросам относился с подозрением, враждебно. Фостер пытался с ним подружиться, помочь ему, но англичанин никого к себе близко не подпускал. Когда корабль достиг тропических широт, у англичанина настроение резко ухудшилось, он мрачнел не по дням, а по часам, и матросы стали опасаться, что рэнзо выкинет какую-нибудь штучку — зарежет кого-нибудь во время сна.

Матросы потребовали убрать англичанина из каюты. Он стал спать на палубе. Матросы отобрали у него спички, нож и по очереди не спускали с него глаз ни днем, ни ночью.

Считали, что рэнзо не выдержит многомесячного плавания на «Пегасе» без захода в порт и сойдет с ума. Но этого не случилось. Когда корабль бросил якорь в Кейптауне, первым спрыгнул на берег несчастный рэнзо и был таков. Больше матросы его не видали и о нем не слыхали. Такова была история одной из многочисленных жертв шкиперской жадности.

Плохо на море слабому, безвольному, трусу. Море таких не щадит. Корабль объединял матросов в коллектив, сближал людей. Несмотря на трагизм их существования, они испытывали свои маленькие радости и особую профессиональную гордость за нелегкий труд покорителей моря.

Настоящий моряк, несмотря на все тяготы корабельной жизни, любил море и любил корабль, свою нелегкую профессию. В океане перед его глазами мелькали стаи летучих рыб, он наблюдал акул, кашалотов, скатов, черепах и других диковинных обитателей водных глубин, морских птиц — альбатросов и пеликанов. Ветер, от силы и направления которого зависела судьба парусника, туман, дождь — всем этим грозным и слепым силам природы матрос противопоставлял свою волю и, как правило, выходил победителем из поединка с ними. Это наполняло его гордостью за свою профессию и придавало особый смысл его труду.

И хотя матрос мечтал о берете, о земле и непрестанно думал о том, что он сделает в ближайшем порту, с какой красоткой повстречается, и как весело проведет с нею время, и сколько выпьет при этом обжигающего гортань рому; хотя он мечтал на старости лет о тихой гавани — беленьком домишке где-нибудь на берегу моря в обществе любимой женщины, — расстаться, разлучиться с морем и обрести заслуженный покой, дожить до обеспеченной старости ему никогда не удавалось. Он умирал или на море или заканчивал свою жизнь больной и без копейки в кармане в какой-нибудь богадельне, если не побираясь в портовых кабанах.

Жизнь и работа на корабле сближали матросов. Они делились друг с другом своими надеждами и горестями. Перед лицом необъятного и грозного океана человек представал перед своими товарищами со всеми своими слабостями и сильными сторонами. В море рождалась настоящая, мужская, суровая и самоотверженная дружба. Она рождалась постепенно в нескончаемых разговорах между моряками, в житейских исповедях, которыми они обменивались. Во взаимных признаниях люди постигали нехитрую правду жизни. Моряки и солдаты знают такую бескорыстную дружбу, которая оставляет след на всю жизнь.

В матросских рассказах главную роль, как правило, играла женщина. То она представала в словах рассказчика в виде кровожадного вампира, коварной искусительницы или бездушной изменницы, то. наоборот, в обличии волшебной и нежной феи или добродетельнейшей и беспорочной мадонны. О женщинах матросы говорили, мечтали, встреч с ними ожидали, их воспевали или же проклинали, хулили, чернили. И хотя большинство матросов в портах с другими женщинами, кроме как с девицами легкого поведения и служанками баров, не общались, все они надеялись когда-нибудь встретить и полюбить хорошую, работящую девушку, мечтали о семье.

Из всех женщин, с которыми встречались матросы парусников, наибольшей популярностью пользовалась Нелли из Ньюкасла, что в Австралии. О ней рассказывали разные истории, в ее честь слагали песни, ее хвалили за отзывчивость, доброе сердце, нежность и красоту.

Рассказы о Нелли не раз слышал Фостер. Ему тоже довелось с нею познакомиться, когда корабль «Черный принц», на котором он плавал, однажды зашел за грузом угля в Ньюкасл. К ею удивлению, Нелли оказалась приветливой женщиной, работавшей официанткой в местном баре, весьма популярном среди моряков. Ей было чуть за тридцать, она была замужем, одним словом — ничего особенного.

Чем же объяснялась ее всеокеанская добрая слава? Фостер понял, что Нелли завоевала сердца моряков товарищеским, справедливым отношением к ним. Она их не обсчитывала, не обманывала, всегда готова была помочь добрым советом, посочувствовать. Многие моряки оставляли ей свои сбережения на хранение, и она всем всегда все возвращала. Она была «надежной». Для матроса, попадавшего на стоянках в окружение всякого рода уголовных элементов — от хозяев ночлежек до проституток и сутенеров, охотившихся за его сбережениями, — честная Нелли представлялась спасительным маяком, светившим в ночной мгле. Честная Нелли, по словам Фостера, была своего рода пролетарской героиней для простых и наивных матросов. Они готовы были боготворить ее за ту толику счастья и тепла, которые она им дарила, возможно даже не отдавая себе в этом отчета.

Чувства, желания и надежды матросов находили свое выражение в матросских песнях, облегчавших труд и быт тружеников моря. Эти песни были о женщинах, о любви, о галантных приключениях, о верности и о предательстве, о несчастных рэнзо, о загубленных алкоголем жизнях, о тоске по родному дому, о кораблекрушениях, пиратах и золотоискателях. Матросы в этих песнях осуждали нищенскую зарплату и гнилую пищу на кораблях, жестокость и коварство капитанов, бессердечность корабельных компаний. Первую строчку, как правило, пел один из матросов, вторую подтягивали хором остальные.

пели матросы, подшучивая над своей горькой судьбой.

Фостер любил эти песни и даже пытался сам сочинять. Когда в каком-нибудь далеком африканском порту парусник поднимал якорь и с его борта раздавалась песня «Мы идем домой вокруг мыса Горн» или «Нас ждут в Рио-Гранде», замирала жизнь на причалах и других кораблях. Эти песни пробуждали тоску по далекой родине, которая с расстояния 10 тысяч миль каждому казалась утраченным раем.

Матросы с увлечением играли в карты в свободное время, но Фостер ни разу не видел, чтобы игра шла на деньги. Некоторые увлекались чтением, покупая из своего скудного заработка книги — ведь на кораблях библиотек не было, а офицеры посчитали бы ниже своего достоинства одалживать свои книги матросам. «Огибая мыс Доброй Надежды, — вспоминает Фостер, — я прочел «Отверженных» Виктора Гюго».

На кораблях ценили шутку и розыгрыши, изобретательно проводили «посвящение» в моряки при пересечении экватора, иногда устраивали боксерские состязания на борту, в плохую погоду ловили океанскую рыбу — знаменитых бонито и альбакор. И бонито, и альбакора — могучие рыбины, вес которых достигает иногда нескольких десятков килограммов. Ловить их — увлекательное, но и опасное занятие. Случалось и так, что при втягивании рыбы на борт она, вырываясь, сбрасывала матроса в море, где его пожирали акулы.

Матросы ловили из чисто спортивного удовольствия альбатросов. Этих величественных и красивых гигантских птиц матросы не любили и боялись. Считалось, что альбатросы нападали на матросов, упавших в воду, вырывая клочья мяса своими могучими и острыми клювами. С другой стороны, говорили, что душа погибшего в море матроса вселяется в альбатроса.

Ловля проходила так: к маленькому плотику прикрепляли приманку — кусок солонины, а к ней петлю и опускали плотик за корму. Когда альбатрос устремлялся к приманке и хватал ее клювом, петля затягивалась вокруг Клюва и птица взмывала вверх вместе с плотом- Но вскоре, выбившись из сил от такой непосильной ноши, альбатрос падал на палубу. Тут его начинало тошнить. Моряков смешила «неприспособленность» птицы к плаванию на корабле. Натешившись вдоволь, матросы отпускали пленника на волю.

ФосГеру полюбилась морская жизнь, несмотря на все ее трудности и превратности. Молодой парень, уже повидавший на своем коротком веку немало несправедливостей, пытавшийся уяснить себе причины социального неравенства, он видел в матросах полнокровных людей, сильных духом, которых не могли сломить ни бездушные и жестокие шкиперы, ни жизненные невзгоды, преследовавшие их с колыбели.

С момента, когда Фостер ступил ногой на корабль и по приказу шкипера беспрекословно полез на верхушку самой высокой мачты, сдав экзамен на смелость и мужество, матросы признали его своим, доверяли ему, прислушивались к его словам. Они видели в нем добросовестного трудягу, надежного товарища, но больше всего он привлекал их своим стремлением познать глубинную сущность явлений и верой в возможность добиться лучшей доли для тружеников моря.

— Я полтора раза объехал земной шар, — с гордостью говорил Фостер, вспоминая эти времена, — дважды обошел мыс Горн и один раз мыс Доброй Надежды. Мое путешествие продолжалось около трех лет и был? оно длиною в пятьдесят тысяч миль.