Габриэль-сатаноборец. Хроника времени папы Льва XIII

21

Наступила пора закрывать занавес спектакля, длившегося уже двенадцать лет. Надо было это сделать по возможности эффектнее, с расчетом на наиболее громкий отзвук в печати и в общественном мнении. Несколько дней подряд просидели в кабинете Таксиля вместе с ним самим Хакс-Батайль и поседевшие за десятилетие ветераны Ассоциации свободомыслящих Анри Бержье и Клод Карборан, обсуждая диспозицию предстоящего генерального сражения. Много было выкурено сигар, выпито вина и кофе, спорили, писали, зачеркивали, принимали решения, отменяли их, возвращались к отмененным. В конце концов картина того, что им предстояло, прояснилась.

Нужно арендовать большой зал Географического общества, он вмещает больше шестисот человек. А главное — не просто заполнить эти места, но сделать так, чтобы сидели на них представители возможно большего количества французских и иностранных газет. Их надо заинтриговать и привлечь. После долгих обсуждений и споров приняли текст афиши, которая должна быть во многих экземплярах развешана по Парижу. Разумеется, афиша будет соответствовать программе.

Вечер должен был состоять из трех частей.

Первая рассчитана на возбуждение непосредственного интереса у журналистов. Имеется в виду розыгрыш, как говорилось в афише, «пожертвованной Дианой Воган очень хорошей пишущей машинки из Нью-Йорка стоимостью в четыреста франков». Кто-то из участников собрания оказывался счастливчиком и по воле жребия бесплатно получал пишущую машинку. В афише при сем расписывались удобства, с которыми связано для журналиста владение пишущей машинкой, и сообщалось, что в розыгрыше примут участие номера билетов только тех, кто к моменту открытия будет присутствовать в зале. Розыгрыш машинки являлся не только приманкой для корреспондентов, но и своего рода символическим актом, который должен был наводить на мысль о том, что Диане Воган больше не надо будет печатать на машинке, ибо она прекращает свою деятельность. А это уж заставляло ждать какого-то поворота в ее биографии и вообще во всем ходе событий.

Вторым и главным номером программы анонсировалось выступление самого Таксиля на тему «Двенадцать лет под знаменем церкви». Могло вызвать недоумение то обстоятельство, что на вечере, именующемся «конференцией Дианы Воган», выступает с центральной речью не она, а Лео Таксиль. По этому поводу в афише фигурировало специальное разъяснение: после несколько невнятного, хотя и многословного обоснования такого решения сообщалось, что «мисс Диана Воган передала господину Лео Таксилю слово по вопросам, ее персонально касающимся». Заодно афиша обещает, что «господин Лео Таксиль изложит, почему и как его отступление не является дезертирством».

В качестве третьего раздела повестки дня фигурировала обширная программа показа диапозитивов на экране, представленная в афише как «конференция Дианы Воган», но без объяснений того, какую роль в конференции будет играть она сама, в частности, будет ли она демонстрировать эти картинки и комментировать их. Всего обещалось пятьдесят пять штук, и в афише они были перечислены: подлинные фотографии не только Дианы Воган, но и ее мужа Асмодея и госпожи Пайк, дочери масонско-сатанинского папы, и вид гибралтарского подземелья, где расположены промышленные предприятия Сатаны, и многое другое. А весь этот раздел программы носит красноречивое заглавие «Палладизм повержен». Ну как не пойти на такую конференцию?!

Афиша интриговала и двусмысленностью некоторых своих мест, той самой невнятностью, о которой мы выше сказали. Намекалось на «отказ Таксиля и Дианы от антимасонской борьбы», — что бы это могло значить? Может быть, они заканчивают борьбу из-за того, что уже одержали полную победу — «палладизм повержен», масонство полностью разоблачено, «маска сорвана» и, стало быть, задача, поставленная святым престолом, полностью решена? А вдруг все наоборот? Какие-то намеки по этой части в последнее время то и дело мелькают в газетах, особенно в немецких, и вообще в печати…

Так или этак, а к назначенному времени у подъезда здания Географического общества на бульваре Сен-Жермен толпились журналисты и не журналисты, мужчины и женщины (в афише специально оговаривалось — «допускаются и дамы»), люди в штатском и в сутанах. Контролерам у входа было дано указание не очень строго проверять входные билеты, поэтому в зал проникали не только корреспонденты, но и многие другие, не имевшие отношения к печати. Погода теплая, почти все собравшиеся — без пальто, гардеробщики были заняты главным образом тем, что принимали на хранение палки и зонтики: действовало на этот счет категорическое распоряжение — отбирать, и имелось в виду, что если возникнет рукопашная дискуссия, то пусть действуют кулаками и ногтями (дамы!). Скоро зал был набит до отказа. В дальнем углу сидела взволнованная и бледная Жаннета Пажес.

Восемь часов. Пора начинать, но на эстраде никого пока нет. Долго тянется время, в зале начинают шуметь, стучать ногами. А в это время Таксиль тщетно уговаривает Фифи Леже идти с ним на собрание и исполнить там роль Дианы Воган. Ничего не говорить, так тому и быть, но хоть показаться, посидеть на эстраде за столом президиума! «Нет, ни за что, никогда на свете, вы что, издеваетесь надо мной, Габриэль, на посмешище хотите меня выставить? Не пойду!» И в доказательство окончательности своего решения Фифи исчезает из квартиры Таксиля в неизвестном направлении.

…Наконец, в половине девятого распахивается дверь, ведущая с эстрады в глубины Географического общества, и торжественно входит Таксиль в сопровождении группы соратников и приближенных. Кое-кто в зале не верит глазам своим: в свите Таксиля среди людей, мало кому известных, некоторые деятели Ассоциации свободомыслящих, отъявленные антиклерикалы… На какой же это почве объединились они с почти возведенным в святые, превозносимым церковью сатаноборцем? Или и они раскаялись в своем закоренелом атеизме?

Тем временем действо начинается.

— Господа и дамы! — возглашает Таксиль. — Наше собрание мы начинаем с розыгрыша той самой машинки Дианы Воган, на которой печатались ее знаменитые мемуары, нанесшие смертельный удар синагоге Сатаны. Помимо непосредственной материальной стоимости этой вещи, она имеет великую цену моральную, историческую, символическую. Эта цена будет возрастать с каждым десятилетием, с каждым, смею сказать, столетием. А пока на ней можно печатать. Во вращающемся цилиндре, который вы видите перед собой, находится шестьсот бумажных трубочек по числу розданных билетов-пропусков на наше собрание. На каждой из бумажек написан номер, от первого до шестисотого. Мы попросим кого-нибудь из этого зала вынуть своей рукой одну из трубочек, и тот номер, который окажется написанным на этой бумажке, совпадет с номером билета одного из присутствующих здесь высокочтимых господ. Этот счастливец и станет обладателем уже вошедшей в историю пишущей машинки.

До сих пор никто не обращал внимания на притаившийся в углу стола президиума деревянный ящик. Таксиль подошел к нему, открыл крышку и, вынув отливающую черным лаковым блеском и ласкающим глаз никелем машинку, поставил ее в центр стола.

— Теперь нам остается, — продолжал Таксиль, — избрать человека, который найдет счастливца среди присутствующих и, попросту говоря, вынет бумажку из лотерейного барабана. Полагаю, что, учитывая наше общее преклонение перед матерью-церковью, мы попросим выполнить указанную миссию одного из почтенных ее представителей. Как раз в первом ряду я вижу внушающую уважение личность священника. Если вы ничего не имеете против, — обратился оратор к человеку в сутане, — я попрошу вас подняться на эстраду.

Со своего места в первом ряду встал статный, седовласый, благородного вида священник и двинулся на эстраду, сопровождаемый аплодисментами. Он вынул бумажную трубочку из цилиндра, развернул ее и звучным, хорошо поставленным голосом проповедника произнес:

— Четыреста сорок пять.

В середине зала поднялся маленький чернявый человек и пошел к эстраде. Зал заинтересованно уставился на него — он был явно мало кому известен. На эстраде он предъявил Таксилю свой билет и, обратившись к залу, произнес с явственным иностранным акцентом:

— Разрешите представиться — корреспондент стамбульской газеты «Икдам» Али Кемаль. — И с лукавой улыбкой, подмигнув публике, добавил: — Машина хорошо послужила Христу, теперь пусть послужит Аллаху…

Грохот аплодисментов завершил его реплику. Публика дружелюбно и от души хохотала, а поклонник Аллаха, неожиданно легко подняв машинку, бережно опустил ее в ящик и пошел с ящиком на плече к своему месту. Овация бушевала до тех пор, пока он не уселся и не поставил ящик с машинкой у себя в ногах.

Дождавшись полной тишины, Таксиль заговорил:

— Мы перейдем теперь, почтеннейшие дамы и господа, к тому основному делу, ради которого собрались сегодня.

И подчеркнул этот перелом в ходе собрания тем, что вышел из-за стола и перешел к кафедре. Выдержал длинную паузу, потом заговорил в напряженной тишине замершего зала.

— Дело заключается сегодня в том, чтобы положить конец одной мистификации, которая длится уже двенадцать лет…

Кто-то в зале громко охнул, на него зашикали. Оратор продолжал:

— Я позволю себе прежде всего выразить благодарность католической прессе за то, что рекламой, которую она делала моей скромной персоне, она помогла мне довести до благополучного конца мою кампанию очковтирательства.

Зал зашумел и уже не смолкал до конца речи Таксиля, взрываясь в отдельных ее местах смехом, хохотом, криками негодования, громкой бранью, угрозами, аплодисментами.

— Как все уроженцы Марселя, я с детства питаю пристрастие к мистификации, розыгрышам, инсценировкам. В возрасте, например, девятнадцати лет я взбудоражил весь Марсель известием о том, что в бухте пришвартовалось целое стадо тюленей; представьте себе, что стадо людей, мнящих себя охотниками, и еще большее стадо простых ротозеев устремились в бухту; отцы города пришли в страшное возбуждение и принялись сочинять донесения по начальству о великом и удивительном происшествии во вверенном их попечению городе.

И еще о нескольких таких фокусах, сотворенных им, рассказал оратор, заверив собрание, что он мог бы поведать ему «еще сотню таких историй».

Так что же, значит, сто первая мистификация, озорство из любви к этому делу, двенадцатилетнее бесцельное фокусничество? Эти нелестные для него недоуменные вопросы читал Таксиль в глазах слушателей. И выкрикнул полным голосом:

— Нет, друзья, это было не сто первое жульничество и вообще не жульничество. Обратите внимание на сроки — неужели двенадцать лет могла бы продолжаться бесцельная мистификация ради забавы? И еще прошу вас обратить внимание на мою предшествовавшую 1885 году деятельность. Во всех моих книгах и статьях этого периода вы видите твердую убежденность в правоте Вольтера, призывавшего «раздавить гадину-церковь», в ложности и, прямо сказать, нелепости христианских, как и прочих религиозных мифов и легенд. Не знаю, удавалось ли мне убеждать в этом читателей, но уж себя я во всяком случае должен был убедить!

В зале смех. Один истерический женский выкрик: «Богохульник!»

— Вот именно, мадам права. Я был таким и оставался им в течение этих двенадцати лет, остаюсь таковым и сейчас, только непогрешимый папа и его баранье стадо — паства! — могли в этом заблуждаться. Куда в конце концов девалась его непогрешимость?

В первом ряду со своего места встал тот самый благообразный священник, который вынимал бумажку со жребием, поднял руку и в наступившей тишине громко произнес, обращаясь к Таксилю:

— Но ведь, насколько нам известно, Ассоциация свободомыслящих исключила вас из своих рядов и этим признала, что вы перешли на сторону противника!

— Совершенно верно, — дружелюбно улыбаясь, ответил Таксиль, — из ассоциации я был исключен, она не могла этого не сделать, но присутствующие здесь и сидящие бок о бок со мной на эстраде ее видные деятели не откажутся подтвердить, что еще в то время они улавливали в моих объяснениях многозначительные намеки на то, что дело не так просто. Я был откровенен с племянником Гарибальди господином Канцио, воинствующим антиклерикалом. Он мне верил, но его доверия хватило лишь на три года, потом он счел, что я его тоже мистифицирую, и прекратил свои дружеские отношения со мной. Другие же сотоварищи-свободомыслящие, наоборот, по мере того как мои антимасонские публикации становились все более дурацки бессмысленными, проникались все большим доверием ко мне, и в течение последнего года некоторые из них были посвящены в истинную суть. Прошу их подтвердить это обстоятельство.

На эстраде встают Бержье и Карборан, склоняют головы в знак согласия. Таксиль продолжает:

— Для меня предпринятая операция была не одной из многих, осуществленных мной мистификаций, а делом жизни. Я хотел показать, и это мне удалось, что благочестивые католики представляют собой действительно стадо легковерных баранов, которых легко заставить уверовать во что угодно, а их непогрешимый глава, которого они рассматривают чуть ли не как живого бога, — выживший из ума старик…

В зале — буря. Возгласы: «Гнусный обманщик! Висельник! Продолжай, старина Таксиль! Каналья! Молодчина! Лупи их!»

— …Заметьте, дамы и господа, что Лев XIII — не самый глупый из пап. На его троне неоднократно сидели и такие, по сравнению с которыми он выглядит мудрецом. И все эти ослы непогрешимы…

Из зала несется истерический вопль той дамы, которая выкликала и ранее. Теперь она многократно скандирует: «Ре-не-гат!» Ее голос заглушается довольно дружным смехом почти всей аудитории. Смеются и люди в сутанах. В этот хор включается и заливистый смех Таксиля. Наконец все утихло.

— Теперь я позволю себе дать несколько фактических справок. Материал для книг, которые вышли под моим псевдонимом — Таксиль, выдуман мной почти от начала до конца за исключением того, что я брал из всем известных опубликованных справочников, — списки масонских лож, фамилии их руководителей, адреса и т. д. Книги, вышедшие под псевдонимом Батайля, сочинены мной совместно с моим другом Шарлем Хаксом, с которым мы были знакомы еще с детских лет. Все, что там рассказывается о Сингапуре, Гибралтаре, подземных мастерских Сатаны и так далее, — чистое вранье, с большим удовольствием нами придумывавшееся. Дианы Воган на свете нет, есть машинистка, милейшая Фифи Леже, от души хохотавшая над текстами, которые ей приходилось перепечатывать. Я ей настойчиво внушал, что именно она и есть сама Диана Воган, и это было для нее поводом к безудержному веселью. Вы, конечно, понимаете, что все сочинения экс-палладистки написаны мною. Я вел также переписку бывшей дьяволицы с досточтимыми кардиналами Пароччи, Верциччи и другими церковными сановниками. Все шло к тому, чтобы святейший отец назначил Диане Воган аудиенцию. Боюсь, что из этого ничего не получилось бы, ибо в натуре представить ему Диану я не смог бы даже при содействии ее родственников — чертей Битру и Асмодея.

Из зала: «А Марджиотта? А архиепископ Морэн?»

— С Марджиоттой у меня были сложные отношения. Сначала мне удалось внушить этому верующему католику, что он делает благочестивое дело, разоблачая синагогу Сатаны, и что в публикациях, идущих на пользу церкви, приврать вовсе не грешно. Потом он начинал, правда не без основания, подозревать, что я его дурачу, но уж деваться ему было некуда, тем более что вера его за это время полностью выветрилась и в дальнейшем он, кажется, меня перещеголял. Что же касается архиепископа Морэна, то я редко в своей жизни испытывал большее удовольствие, чем тогда, когда читал его глупейшую мазню и беседовал с ее автором, высокопоставленным церковным иерархом.

Публика устала шуметь. Кто сам не шумел, устал от шума, производимого другими. Особенно сильный скандал разыгрался, когда Таксиль рассказывал о своей знаменитой трехдневной исповеди, когда он, между прочим, покаялся в убийстве, никогда им не совершавшемся. Некий священник вскочил с места и закричал плачущим голосом: «Позор!» Другой высказался пространней:

— Небесная кара за ваше поведение будет такой, что ни один священник не сможет вас от нее избавить. Никто и не согласится исповедовать вас!

Увидев, однако, что на Таксиля эта угроза произвела весьма приятное впечатление, он перешел к брани:

— Вы — негодяй самого худшего рода!

В зале одни хохотали, другие потрясали кулаками и выкрикивали ругательства. Когда немного стихло, встал корректного вида, одетый в дорогую и нарядную сутану священник и возгласил:

— Присутствующее духовенство не должно ни одной минуты больше оставаться в этом зале!

И направился к выходу, проталкиваясь через толпу, занимавшую весь проход. Но тут поднялся известный всему Парижу проповедник аббат Гранье и сказал:

— Нет, мы должны этого мошенника выслушать до конца.

Мирские участники собрания не остаются в стороне от схватки. Изощряется в ругательствах корреспондент солидной и респектабельной газеты «Тан». Корреспондент «Юнивер» выкрикивает:

— Я пришел сюда, чтобы дать в печати отчет о том, что здесь происходило. Но теперь я считаю своей задачей — ни слова об этом не говорить!

Этим он давал понять остальным присутствующим на собрании корреспондентам, что наилучшей их тактикой в такой обстановке будет молчание. Да, о том конфузном положении, в которое Таксиль поставил церковь и вообще клерикальные круги, господствовавшим тогда во Франции органам печати лучше было помалкивать.

А Таксиль продолжал:

— Не буду пересказывать содержание того, чем я морочил голову католическому миру и церкви в течение двенадцати лет, — вы все это знаете. Скажу лишь, что крупицы истины тонут там в куче вымыслов, принадлежавших главным образом мне.

Выкрик из зала:

— А Батайль, Диана Воган?

— Что было подлинным в переписке Дианы — это письма к ней от кардиналов и прочих святош, здесь мне нечего было сочинять или прибавлять, эти болваны сами за себя работали. То же и архиепископ города Порт-Луи Морэн, его глупости принадлежат его собственной персоне. Что же касается Батайля и Марджиотты, то здесь мы работали совместно. Бывали разногласия. Обычно это происходило тогда, когда кто-нибудь из нас предлагал какую-нибудь уж очень несуразную ахинею, а другой сомневался в том, что кто-нибудь поверит в ее истинность. Вспоминаю некоторые пассажи, которые вызывали кое у кого из нас опасения, но прошли потом вполне благополучно. Я вписал, например, Батайлю, что однажды Асмодей принес в подарок Диане львиный хвост — он отрезал его от льва евангелиста Марка, — и Диана повесила его себе на шею. Шарль Хакс (он же Батайль) долго смеялся, а потом сказал: «Ну, ты, Габриэль, на этот раз перехватил. Какой осел этому поверит?» А я ответил ему: «Не бойся, дураков хватит, разве остальные россказни католицизма, христианства в целом, да и религии в целом более правдоподобны?» Еще к вопросу о львином хвосте. Мы написали: когда в 1885 году на палладистском собрании в Париже некоторые его участники стали неуважительно говорить о Диане, неизвестно откуда появился вдруг этот самый хвост и немилосердно отхлестал всех недругов гроссмейстерины, после чего верноподданно лег на ее шею, и собрание продолжалось в нужном духе. Ничего, сошло. Выкидывал я и другие фортели не литературного порядка. Когда Финдель выпустил свою брошюру и один иезуитский журнал ополчился против него, я послал в редакцию этого журнала козлиный хвост с пояснением, что это хвост одного дьявола, собственноручно отрезанный у него Дианой Воган. Редакция проглотила это и ничего мне не ответила…

Теперь смеялся весь зал. Сумрачно ухмылялись и те духовные лица, которые до этого изображали крайнее негодование всем происходящим.

Итак, все уже, кажется, ясно. Надо завершать.

— Двенадцать лет тому назад, — сказал в заключение Таксиль, — я признался на исповеди в том, что совершил убийство, которого на самом деле не совершал. Теперь я публично и громогласно убиваю собственное детище — созданную мной сказку о сатанопоклонничестве. А уж о тех людях, которые ей верили и с пеной у рта защищали, и о самом непогрешимом представителе бога на земле, об их умственных способностях и моральных качествах — судите сами…

Финал был встречен залом неожиданно тихо. Люди устали от всего, что они услышали, от собственной реакции на услышанное, от перебранок. Разошлись, не дождавшись обещанного показа «туманных картин» из жизни и быта дьявольского мира.