Габриэль-сатаноборец. Хроника времени папы Льва XIII

5

Целый месяц провел Таксиль в монастыре под Парижем, ведя абсолютно благочестивый образ жизни и предаваясь покаянным размышлениям. Три дня подряд почти непрерывно исповедовал его хитрейший иезуит Перноль, пытаясь установить степень серьезности намерений кающегося. Интересовало исповедника не то, искренне ли покаяние исповедуемого, действительно ли он сокрушается по поводу своих прегрешений, а совсем другое: тверд ли он в намерении связать свою судьбу с церковью и в дальнейшем последовательно служить ее интересам. Таксиль обнаруживал симптомы, полностью обнадеживавшие в этом отношении его духовника. Он «выкладывался» весь и каялся не только в невесомых движениях души, которые можно толковать и так, и этак, он признавался в реальных грехах — поступках, проступках и даже преступлениях. На исповедника все это особо сильного впечатления не производило. Он безоговорочно давал отпущение любого греха и все старался свести разговор с прошлого на будущее. Наконец, Таксиль покаялся в совершенном им убийстве, которое было, правда, лишь наполовину преднамеренным. В почти издевательском тоне он рассказывал исповеднику, что очень уж надоел ему собеседник своими благочестивыми увещеваниями, и, пока тот елейным голосом убеждал его прекратить свои богохульные выступления, ему, Таксилю, несколько раз приходило в голову ударить его по голове лежащим перед ним металлическим пресс-папье. И он, наконец, это сделал. Результат был непоправимым, ибо череп пострадавшего оказался размозженным, а убийце стоило потом больших трудов, дождавшись ночи, опустить зашитый в мешок труп с подвязанным тяжелым камнем на дно Сены. С любопытством и даже некоторым страхом взирал Таксиль на своего исповедника после того, как выложил перед ним свой выдуманный грех. Но тот скучающе посмотрел на кающегося и лишь спросил его:

— Надеюсь, сын мой, вы догадались обеспечить вдову убитого пожизненной рентой?

— Нет, святой отец, — вызывающе ответил Таксиль, — я не догадался.

— Это вам придется сделать, — наставительно сказал кюре, — если вы хотите избежать адских мук. Ну, а самый грех я уж, так и быть, отпущу вам…

Лео Таксиль

За три дня почти беспрерывной исповеди, предписанной епархиальным начальством, исповедник и кающийся смертельно надоели друг другу. Они уже сошли со стандартно исповедального тона, и самое было время кончать процедуру. Через несколько дней кюре на аудиенции у епископа говорил:

— Монсеньор, я не могу поручиться за абсолютную искренность как исповеди, так и христианского благочестия господина Жоган-Пажеса. В чем, мне кажется, можно не сомневаться, так это в том, что сей деятель поставит свое бойкое перо и свое известное имя на службу церкви.

— Не без выгоды для себя? — в раздумье как бы рассуждая сам с собой, произнес епископ.

— Полагаю, монсеньор, что вы совершенно правы и что для вящей славы божией церковь не должна отталкивать неожиданно вернувшегося к ней блудного сына…

Настроению и взглядам епископа высказанное иезуитом мнение соответствовало.

Домой Пажес вернулся через неделю. К этому времени в парижских, а затем и в провинциальных газетах промелькнули сообщения о том, что Лео Таксиль, автор многочисленных антирелигиозных и антиклерикальных книг и статей, испортивший столько крови духовенству, не щадивший в своих хлестких, местами даже хулиганских писаниях не только бога и Христа с богоматерью, но и самого римского папу, вернулся в лоно церкви. Рассказывали, что кающийся грешник пребывает в одном из отдаленных и пустынных монастырей с самым строгим режимом, круглые сутки распростертый ниц перед распятием, в слезах и молитвах. И строжайший пост! Друзья и знакомые Пажеса, знавшие, как он любит хорошо поесть и выпить, какой он мастер составлять и потреблять изысканнейшие меню, только покачивали головами с сокрушением и соболезнованием. Кое-кто, правда, вспоминал при этом о характере раскаявшегося грешника и робко высказывал предположение: нет ли, мол, здесь какого-нибудь bouffonerie, а то и просто mauvais ton. Оставалось ждать, что будет дальше. Товарищи же и союзники Таксиля по Ассоциации свободомыслящих были ошеломлены и обескуражены. Измена? Во имя чего?

Что касается образа жизни Пажеса в монастыре, то он освещался в печати и в курсировавших по городу слухах не совсем точно. Пост был вполне терпимый: вместе с аббатом и исповедником-иезуитом кающийся не без удовольствия пользовался плодами кухни, в которой подвизался брат-повар, в своем домонашеском бытии овладевший тайнами кулинарного мастерства в одном из лучших ресторанов Бордо. Вина монастырского погреба тоже были сносны, хотя гость и ожидал лучшего, а хозяин явно плохо разбирался в винах и самодовольно похваливал как раз наиболее посредственные сорта. В общем, однако, жить было бы можно, но ведь надо работать, и Жаннета там одна соскучилась!

В перерывах между трапезами с аббатом и приятными беседами с ним и исповедником, — теперь уж не исповедальными, а просто дружескими, — Пажес прогуливался по монастырскому саду, отдыхал на берегу пруда и обдумывал планы своих литературных атак. Против кого? Разумеется, против масонства. В беседе с нунцием ди Ренци Пажес выдал именно этот вексель. Надо же его оплачивать!