Габриэль-сатаноборец. Хроника времени папы Льва XIII

3

Патер Бергонье не был фанатиком. Он исправно и с удовольствием нес службу вот уже больше сорока лет. У него был приятный голос, и прихожане посещали его мессы не только по привычке, но и для того, чтобы послушать своего кюре. Иногда он произносил проповеди, умеренно благочестивые и учтивые в отношении к богу и деве Марии, причем отнюдь не злоупотреблял угрозами адских мук и не запугивал кознями Сатаны и его земных служителей. Таким же терпимым он был и на исповеди, не копался особенно в прегрешениях людей и быстро давал отпущение.

Что касается веры в высочайшие истины христианства, то он считал это своим личным делом. Папские энциклики и аллокуции читал с интересом, как и распоряжения по епархии. Занимался этим вечерами, после ужина, уютно устроившись в кресле у лампы с зеленым абажуром, когда экономка Тереза уходила на покой после дневных трудов. Нередко при чтении тонкие губы кюре подергивала усмешка, а иногда он давал даже волю более явному выражению своих эмоций и разражался дребезжащим старческим хохотком. Потом наступала очередь литературы иного порядка. Вольтер и Толанд, Болингброк и Дидро занимали постоянное место на рабочем столе патера. Он изучал их с несколько большим интересом, чем распоряжения по епархии, что можно объяснить лишь понятным стремлением служителя церкви наилучшим образом вникнуть в намерения и аргументацию ее лютых противников, чтобы во всеоружии, если это понадобится, ополчиться против них. И иногда чтение этих писаний сопровождалось весьма громким смехом кюре, причем не всегда в этом смехе можно было уловить явно выраженное осуждение.

…К четвертому часу утра они еще не успели уладить свои разногласия по таким вопросам, как непорочное зачатие Марии и ее телесное вознесение, непогрешимость папы, и ряду других. Споры шли жаркие, чему в немалой степени способствовали две с половиной выпитых бутылки мадеры (кюре не любил французских вин). Наблюдатель со стороны мог бы удивиться тому, что служитель церкви высказывает совершенно вольнодумные взгляды, опираясь на Вольтера и прочих отъявленных безбожников, а известный враг религии и церкви опровергает их, пользуясь арсеналом писаний отцов церкви и определений вселенских соборов, а также документами святого престола. Это было бы, впрочем, нетрудно истолковать так, что кюре испытывает прочность убеждений своего собеседника, ставшего наконец на единственно спасительный путь христианства, притом в единственно истинной его римско-католической разновидности. А он действительно встал на этот путь.

Когда в восьмом часу утра экономка Тереза вошла в комнату, кюре безмятежно спал в своем глубоком вольтеровском кресле, Пажес громоподобно храпел, развалившись на диване, а в воздухе буквально висел дым от выкуренных сигар и пахло отнюдь не богословско-философскими запахами. Она принялась убирать со стола, демонстративно гремя посудой и передвигаемыми стульями, но мужчины никак не просыпались. Наконец, ей удалось их разбудить, и историческая ночь кончилась.

Через день патера вызвали к епископу Граши.

Сравнительно молодой, болезненного вида прелат встретил его сурово. Наскоро свершив обряд благословения, он тут же приступил к делу:

— Отец Бергонье, чем вы можете объяснить слухи о вашей до неприличия странной близости с известным врагом церкви и христианства, скрывающимся под псевдонимом Лео Таксиля?

Последовал кроткий, тихим голосом произнесенный ответ:

— Только тем, монсеньор, что я действительно дружески встречаюсь с этим человеком.

Епископ превратился в соляной столп. Священник терпеливо дождался, когда тот будет в состоянии обрушить на него всю бурю своей ярости. Наконец, она разразилась. Не все слова, вылетавшие из уст высокопреосвященного, можно было разобрать, ибо многие из них проскакивали с невероятной скоростью, но общий смысл поддавался уразумению примерно в таком виде:

— Вы осмеливаетесь говорить это без малейших признаков раскаяния? Очевидно, вы вместе с этим сатанинским отродьем разрабатываете планы его гнусных нападок на святую церковь, может быть, вы даже участвуете в сочинении его мерзких пасквилей! Я должен буду устранить вас от церковнослужения, я должен буду возбудить ходатайство о лишении вас сана… Я… я… Вы… вы…

Когда монсеньор в какой-то мере иссяк, патер смиренно произнес:

— Если мне будет позволено вашим высокопреосвященством объяснить свои действия…

— Я приму от вас, — кричал епископ, — не объяснение, а категорическое и торжественное обещание порвать всякие отношения с богоотступником и агентом Сатаны!

— Если мне будет позволено… — робко вставлял патер.

Его высокопреосвященство устал. Епископ махнул рукой и, закрыв глаза, приказал:

— Говорите. Оправдывайтесь.

Патер заговорил:

— Моя первая встреча с господином Пажесом была случайной. Лишь через час беседы я узнал, с кем имею дело. Но за этот час я сделал некоторые интересные психологические наблюдения, которые побудили меня по-особому посмотреть на положение. Ваше высокопреосвященство, я подумал, что, может быть, мне, недостойному, с моими слабыми силами, доверено господом нашим совершить деяние, которое будет на пользу церкви.

— И вы льстили себя надеждой, что ваших миссионерских качеств хватит для обращения такого закоренелого богохульника… Жаль, дорогой патер, что вы родились немного поздно, иначе вы взялись бы обратить Вольтера и Марешаля. Поразительное самомнение!

Наступило долгое молчание. Епископ уже готовился завершить беседу категорическим приказанием прекратить всякие отношения с Пажесом. Но патер явно не собирался уходить. К своему удивлению, епископ вдруг увидел в его глазах затаенную ехидную радость. Вызванный для разноса и, может быть, для изгнания из церкви, рядовой священник осмеливается держаться независимо и даже, пожалуй, нагло… И вот он подозрительно смиренно заговорил:

— Ваше высокопреосвященство, я черпал свои надежды на успех в психологическом расчете. Таксиль, то бишь Пажес, представился мне субъектом ярко выраженного сангвинического темперамента, страстным и легко увлекающимся. Такие люди без оглядки бросаются из крайности в крайность и, совершив полный поворот вокруг самих себя, начинают с пылким энтузиазмом сжигать то, чему поклонялись, и поклоняться тому, что совсем недавно сжигали. Мои многочасовые споры с Пажесом показали мне, что он начинает колебаться в своих прежних антихристианских убеждениях.

— И далеко он зашел в этих колебаниях? — с иронией спросил епископ.

— Да, да, далеко, монсеньор!

Теперь уже голос кюре звучал твердо и торжествующе. Епископ стал с интересом приглядываться к своему собеседнику. А тот произнес медленно и торжественно:

— …Несколько дней тому назад мы провели за беседой и в спорах целую ночь. Оказалось, что господин Пажес окончательно разуверился в истинности материализма и атеизма, что он полностью признает великие истины христианства.

— Признает? Про себя и в беседе за бутылкой бургундского?

— Нет, монсеньор…

Мелькнула озорная мысль поправить — не бургундского, а мадеры, — но кюре сдержался:

— …Не про себя, а публично, в печати. Вот текст заявления, которое он передал мне с правом обнародовать его где угодно и любое количество раз.

Епископ пробежал глазами заявление и спросил:

— Подпись его? Не откажется он потом, не скажет, что подпись подделана?

Кюре опешил и озадаченно молчал. Епископ властно приказывал:

— Не вздумайте сами передавать это письмо куда бы то ни было. Пусть этот проходимец разносит или рассылает по редакциям газет свое отречение от дьявола. Пусть выступает с публичными речами, пусть пишет книги столь же бойким, надо отдать ему должное, пером, каким он писал свои пасквили против бога! Передайте ему это. А вы, Бергонье, не упускаете из виду возможность того, что он просто водит вас за нос? Вспомните наставление: будьте просты, как голуби, но и мудры, как змеи! И не забывайте: вас ждут награды от пресвятой церкви, вас ждет ее милость и благодарность, если дело развернется к вящей славе божией, но плохо будет, если вы окажетесь в руках этого человека орудием, с помощью которого он замышляет какие-нибудь козни против церкви…

Через несколько дней газетчики оглашали улицы Парижа интригующими выкриками: «Атеист Таксиль раскаялся и обратился к христианству», «Безбожник на коленях перед церковью», «Декларация бывшего атеиста». Газеты расхватывались; их выпускали дополнительными тиражами. Таксиль стал еще более известен, чем был тогда, когда публиковал свои антицерковные памфлеты.

Теперь Пажес пользовался мудрым и благочестивым руководством церкви в лице человека, уполномоченного на то самим епископом. Правда, иногда патер Бергонье вел себя немного странно: как-то иронически покашливал и неопределенно улыбался. Однажды Пажес не выдержал и прямо спросил:

— Отец мой, вы, кажется, иронизируете над объектами веры? А в самом деле, так ли уж твердо вы веруете?

И получил ответ:

— Сын мой, не так важно, во что веровать, как то, что делать.

— А говорить, а писать?

— Все это относится к делам…

Кюре, однако, не особенно заботился о руководстве делами своего подопечного, он больше посмеивался и с интересом выжидал, что тот будет предпринимать.

А темным зимним утром экономка Тереза, войдя в спальню своего повелителя с обычной чашкой кофе, увидела, что тот сидит в своем любимом вольтеровском кресле в какой-то неестественной позе. Оказалось, что он мертв. На иссохших от старости губах застыла грустно-ироническая усмешка. Том Вольтера, лежавший на столе, был раскрыт, как установили пришедшие клирики, на чрезвычайно богохульном месте. Это, конечно, не помешало тому, что церковь с большим почетом хоронила своего верного сына и деятеля.

Вскоре Пажес обрел несравненно более авторитетное и высокопоставленное духовное руководство. Его пригласил к себе сам папский нунций в Париже ди Ренци. Принял он его в присутствии епископа Граши.