Жажда смерти

4

Обычно меня накрывало ночью. Днем суета и хлопоты помогали ускользать от беспросветной тупой хандры. Но ночью, когда я оставался один, она меня настигала. Порой она переходила в пронизывающую тоску, и тогда становилось совсем невыносимо.

Сидя в четыре утра у себя дома, в кабинете за компьютером, я вдруг поймал себе на том, что уже не меньше часа разбираю один и тот же пасьянс и размышляю над тем, что взрезать себе вены все-таки гораздо приличнее, чем повеситься. А пустить в себя пулю — еще достойнее. Даже как-то по-джентльменски.

Кстати, именно соблазнительностью этого последнего варианта и объяснялось то, что я решительно отказался от своего пистолета и сдал его в нашу оружейку. Впрочем, у меня дома во множестве имелись ружья.

Самым правильным, конечно, было терпеть до конца. Это было гордо. Но на это меня уже не хватало. Стоило мне подумать, что я задержусь здесь лет еще на тридцать, а с моим лошадиным здоровьем, может, и больше, как я готов был вприпрыжку мчаться в подвал, где у меня в железных ящиках хранились ружья.

Между прочим, Храповицкий был совершенно не прав. Проблема заключалась не в Ирине. Я не раскисал из-за женщины. Или уже не раскисал. Я просто до отвращения, до тошноты не хотел жить. Если на то пошло, то гибель Ирины лишь подтолкнула то, что началось во мне задолго до нашего с ней знакомства.

Я уставал от людей. От их мелочной лжи, интриг, трусости, предательства, жадности, тупости и холуйства. Я никогда не умел смиряться. Даже в дни своей нищей юности, в эпоху талонов на продукты, я не мог заставить себя встать в очередь за колбасой, это казалось мне унизительным. Мне проще было голодать.

Сколько я себя помнил, я всегда шел своей дорогой, не смешиваясь с толпой тех, кого жалость к себе превращала в неудачников. Я не судил их, но и не сочувствовал. Нет, мой путь не был прямым, мне было чего стыдиться, но, в отличие от большинства людей, я себя не прощал и не оправдывал. Каждый случай, когда мне приходилось давать в жизни слабину, я помнил с такой мучительной отчетливостью, словно это было вчера.

Как-то неприметно для себя я оказался среди тех, кого называли сильными, перед кем толпа пресмыкалась и кому служила. Я не стремился сюда, так получилось. Подобное тянулось к подобному. И я обнаружил, что по-настоящему сильными среди них были единицы. Но даже среди этих единиц мне не приходилось встречать никого, кто видел бы иную цель в жизни, кроме денег и карьеры, и не был бы готов ради этого на любое унижение.

Получалась та же очередь за колбасой, только из избранных. Я не собирался в ней толкаться. То, что колбаса здесь была подороже и получше качеством, меня не прельщало.

Я не знал, почему я не могу жить так, как все остальные. Это не было моим достоинством. Скорее недостатком. Потому что остальные могли только так, и никак иначе. Собственно, в этом и заключалась жизнь. И другой не существовало. Следовательно, своим бытием я нарушал гармонию мироздания. Мироздание легко могло обойтись и без меня. Но разве я не мог обойтись без мироздания? Секунда, вспышка, выход.

Какое-то время я изо всех сил пытался держаться в общем потоке, но на очередном вираже не вписался в поворот. И теперь меня несло по бездорожью, через ухабы и кочки, и я, бросив руль, с нетерпением ожидал, когда же наконец расшибусь.

Я никому не говорил об этом. Не хотел. Зачем? Но это раздирало меня изнутри. Это не проходило и не затихало. Я не мог с этим существовать. И умереть с этим я тоже почему-то не мог. В самоубийстве также было что-то унизительное. Должно быть, признание поражения.

Я встал из-за стола, по лестнице спустился вниз, накинул поверх пижамы пуховик, сунул босые ноги в кроссовки и вышел во двор. Вокруг было холодно, пусто и мокро. Ни в одном из соседских домов, насколько я мог видеть из-за оград, не горел свет. Время от времени начинала лаять какая-то собака, и ей тут же откликались другие из ближайших дворов. В темноте их отрывистый разноголосый лай гулко разносился по округе. Если бы они выли, я бы, наверное, им подпел.

Утром мои соседи вставали, выгуливали своих четвероногих собратьев, затем, как и я, в сопровождении охраны выезжали на дорогих машинах из дорогих домов и отправлялись на работу. Лгать, предавать, пресмыкаться. Зарабатывать деньги и делать карьеру. Им это было еще интересно. Мне — уже нет. Я все знал наперед. Про них, про себя, про их невоспитанных собак и их спесивых любовниц, треть из которых успели побывать в моей постели. Про все, что меня окружало.

Я стоял, пока не замерз, потом по дорожке прошел к Домику охранника и поднялся на второй этаж. Свет в его комнате был включен, но охранник, долговязый белобрысый парень, мирно спал, сдвинув стулья и подложив под голову свернутую куртку. Куртка, кстати, была моя.

Трех стульев ему не хватило, и его ноги в сношенных башмаках торчали в воздухе.

Я взглянул на маленькие экраны мониторов, где черно-белым цветом мерцал мой двор и вход в дом. Потом потряс его за плечо.

Он сразу вскочил, сел и испуганно уставился на меня.

— Ох! — воскликнул он, продирая глаза. — Извините, Андрей Дмитриевич, сморило немного.

— Пойдем подеремся, — предложил я.

— Что? — оторопел он. — Куда пойдем?

— Ну, подеремся, — повторил я. — Нужно же чем-то заниматься.

— Как подеремся? — окончательно перепугался он. — Как же мы с вами драться будем?

— Боксерские перчатки у меня есть, — объяснил я. — Спустимся ко мне в подвал. А хочешь, на улице. Хоть разомнемся.

С минуту он соображал, бросая на меня опасливые взгляды.

— Не, — решил он наконец. — Я драться не могу. Я не обучен. Я раньше на лыжах бегал.

Я посмотрел на него внимательнее. В нем действительно не было спортивной стати. Может быть, и про лыжи он врал.

— Как тебя зовут? — спросил я.

— Андрей. Как и вас.

— А кто тебя ко мне в охрану набирал, тезка?

— Вы же и набирали, Андрей Дмитрич, — ответил он удивленно. — Я у вас с лета работаю. С июля, что ли. Или уж с августа? Мне ребята сказали, что у вас место освободилось, я и пришел. Ну, вы и взяли.

Я его совсем не помнил. Я вообще плохо помнил лето. Ирину убили в июне.

— Я раньше объекты охранял в нашем вооруженном агентстве, — прибавил он и шмыгнул носом.

— А здесь ты что делаешь? — рассеянно спросил я, думая о своем.

— Как что? — улыбнулся он, полагая, что я шучу. — Дом охраняю. Ну и вас тоже.

— А ствол у тебя есть?

— Так стволы только личной охране выдают. Ну и вам. То есть начальству. А у нас помповые ружья.

Пальнуть в себя из помпового ружья представлялось несерьезным.

— Храни меня дальше, тезка, — сказал я. — А то я пропаду без тебя.

И я потащился к себе. Достойнее было терпеть.