Жажда смерти

2

— Есть у меня свояченица, — начал Лихачев. — Я, честно говоря, в этих родственных названиях не очень разбираюсь. Но пусть будет свояченица. Она, значит, с мужем и с детьми каждое лето выезжает за город, на тот берег речки. Зеленую поляну знаете? Ну, за излучиной, минут двадцать вверх по течению. Хорошее местечко для отдыха. Вот там они и обитают недели по три, по четыре. Люди они по нашим временам маленькие, оба проектировщики, в научном институте сидят. Вам, конечно, не чета. Вас-то, я слыхал, недавно аж в почетные академики приняли. За особый, должно быть, вклад в науку. Открытие вы, наверное, совершили большое. Или подкинули что-нибудь на счет этой академии. По доброте душевной. Ну, а они никаких открытий не совершали. Не удалось им. И денег у них нет. Ни на звания, ни на путевки, чтобы в отпуск за границу поехать. Вот они и ставят палатки на Зеленой поляне. И живут по-походному. Им нравится. Там целый городок, штук сорок-пятьдесят таких палаток. Все друг друга знают. С советских времен у них так заведено. И всегда в одно и то же место. Песни вечером поют у костра, пиво пьют. Вам, может, тоже случалось так отдыхать? Лет десять назад. Или пятнадцать. Может, даже с семьей с вашей на ту же поляну и выезжали? Вы ведь поете, говорят, так, что заслушаешься? Или сейчас уже не поете? Некогда вам? Времени нет. Да и семья ваша теперь в Лондоне. Какая уж там Зеленая поляна! Да, так вот, представьте себе, этим августом, числа этак шестнадцатого, с утречка вламываются к моим родственникам в палатку какие-то здоровые ребята. В костюмах. Ага. Лето, жара, а они в костюмах. Будят их. Мы, дескать, по поручению губернатора. Даем вам три часа, чтобы вы отсюда убрались. Губернатор здесь будет отдыхать. На открытом воздухе. С друзьями. Представляете, какая оказия?

Храповицкий опять промолчал. Не дождавшись от него ответа, Лихачев перевел вопросительный взгляд на меня.

— Честно говоря, с трудом, — признался я. — Он может самолет задержать с пассажирами, если в аэропорт опаздывает. Движение на дорогах может перекрыть. Короче, чтоб видно было, что он весь в делах. Но чтобы туристов разгонять из-за своего праздника... как-то непохоже на него. Разговоры пойдут. Он бы их, скорее, пивом угостил.

— Вот и я удивился, — подхватил генерал. — Уж больно, думаю, непохоже. Губернатор как-никак. И вдруг такое. Люди все-таки. Не собаки бродячие. Ну, родственница моя дама с характером. Демократка первой волны. Послала этих ребятишек подальше. Мол, место общественное. Имеем полное право здесь находиться. Губернатор такой же гражданин, как и мы. Они и уехали. Только пригрозили. Смотрите, дескать, наше дело предупредить. Вам же хуже будет. И часа уже примерно в три дня приезжают. Теперь человек двадцать. С пистолетами. С автоматами. Грозные, спасу нет! Как рявкнут! Всем стоять! Всем лежать! Всем молчать! Загнали, значит, отдыхающих в палатки. Человек под сто. Люди, конечно, ропщут, а куда деваться? Против пистолета не попрешь. И вот сидят они там, в этих своих норах. Выглядывают, бедняги, потихоньку наружу. Где же губернатор-то? Что ж не едет? Вот мы ему сразу-то и пожалуемся! В ноги кинемся. Так они, значит, рассуждают. По наивности своей. И вот наконец они видят, как плывет на белых катерах... — Лихачев выдержал паузу. — Кто, вы думаете, плывет, а, Владимир Леонидович? Думаете, губернатор? Лисецкий Егор Яковлевич?

Он замолчал, не сводя с нас лукавого взгляда. Лицо Храповицкого окаменело. Он смотрел на генерала напряженным взглядом, сжав губы и раздувая ноздри. Я, кажется, начал догадываться, к чему вел Лихачев.

Генерал еще потянул. Он явно наслаждался этой сценой и не хотел сокращать своего удовольствия.

— А плывет совсем даже не губернатор, — с удовлетворением кивнул Лихачев. — Не губернатор. Нет. У него, поди, и катеров таких нема. Трехпалубных! Модных таких. За полтора миллиона долларов. Так что плывет никакой не губернатор. А плывет другой известный господин. Имени его я сейчас называть не буду. Чтобы, знаете, сплетником не выглядеть в ваших глазах. Я ведь, Владимир Леонидович, очень вашим мнением дорожу. Но звучное имя у этого господина, вы уж мне поверьте. И вот плывет этот господин. Собственной персоной. И сам рулит. В ярких плавках, в расстегнутом жилете, в черных очках. Загорелый. Красавец мужчина. Толпа девчонок, само собой. И охрана. Это на его катере. А на других катерах — вся его компания. Друзья, там, прихлебатели. Или как у вас они называются? Коллеги? Да, так вот, стало быть, коллеги. Тоже с дамами. Сошли всей гурьбой на берег и давай развлекаться! И на водных лыжах катались, и на этих, как их, скутерах спортивных! И шашлыки жарили. И в волейбол играли. И девчонки, перепившись, голые скакали. Какая картина! Вот бы мне хоть одним глазком увидать! — Он прикрыл веки и мечтательно покачал головой.

— Или нет! — вдруг решил он. — Лучше не надо! Пусть я никогда такого не увижу. А то еще умру от зависти. Или мучиться потом всю жизнь стану. Буду думать: везет же людям! А я, дурак старый, какой-то чепухой занимаюсь! Над бумажками сижу. Долги государству вышибаю. Да! А жизнь-то настоящая мимо проходит. Погуляли они, видать, на славу! Тут и музыка, и веселье! А эти несчастные бараны, вроде моей родственницы, которые в изысканное общество нашего знаменитого господина не приняты, сидели, значит, в брезентовых камерах и задыхались. Им наружу нельзя было. Чтобы они своим непотребным видом случайно праздник не испортили. Их охрана стерегла. И держали их там шесть часов. Шесть часов! Вы только вообразите, дорогой Владимир Леонидович! Вы же человек добрый, благотворительностью занимаетесь. На церковь жертвуете. Владыка наш вам медаль дал. Я в газетах читал. Не помню только, как называется. Я ведь, грешный, не больно религиозен. Что-то вроде «За заслуги перед Всевышним». И вот вы представьте эту картину, когда в другой раз с этой медалью к причастию пойдете. Несколько праздных господ с проститутками шашлыки жарят. Хохочут до упаду. А рядом сотня бедолаг изнывает! Жара, градусов сорок. А на солнце и того больше. В палатках этих вообще парилка. Дети плачут. Людям плохо. Кого-то тошнит, у кого-то давление скачет. Ладно, хоть оказался среди опричников один сердобольный, — генерал хмыкнул. — Спасибо ему. Низкий поклон. Разрешил народу по нужде в лесочек бегать. Тихонько так, чтобы господ не тревожить. Как вы это находите? А, Владимир Леонидович?

Храповицкий сидел как загипнотизированный, не в силах оторвать глаз от генерала. Непослушной рукой он нащупал на столе мою пачку сигарет и закурил. Видимо, забыл про свое намерение бросить.

— А почему вы решили, что это был именно я? — осведомился он хрипло.

— А я и не решал, — весело отозвался генерал. — Я точно знаю, кто там был. Я ведь потом проверил. В тот день девушки одной день рождения праздновали. Олеся ее зовут. Королькова фамилия. Ни о чем вам не говорит?

— Говорит, — с трудом произнес Храповицкий. — Только ведь я мог и не знать обо всем этом безобразии. Возможно, кто-то из охраны перестарался. Выслужиться решил.

— Так ведь ваши холуи вас копируют, Владимир Леонидович, — в той же ласковой интонации возразил генерал. — Не меня же!

Я вспомнил, что после той вечеринки Храповицкий два дня со мной не разговаривал. Не входя в число обожателей Олеси, я в последнюю минуту не поехал, послав охрану с подарком и сославшись на простуду. Мне, разумеется, никто тогда не поверил.

— Ваши сотрудники в нашем офисе тоже особой сдержанностью не отличались, — парировал Храповицкий.

— А это я им велел, — радостно подтвердил генерал. — Лично инструктировал. Мордой вашу охрану в пол клали? Клали? Вот и хорошо, — одобрил генерал. — Пусть ваши ребята поучатся, как себя вести. Это ведь не женщин с детьми пистолетами пугать.

— Спасибо за науку, — внес я свою лепту в этот тяжелый разговор.

— Всегда пожалуйста, — добродушно отозвался Лихачев. — Обращайтесь. А теперь я вам другой анекдот расскажу. Тоже смешной.

По тому, как он всем корпусом подался вперед и положил локти на стол, я понял, что вторая история будет под стать первой, совсем не смешной. И завозился. Генерал бросил на меня саркастический взгляд и улыбнулся.

— Да ты, никак, разволновался? — заботливо осведомился он. — Неприятно тебе, что ли, стало? Что ж в моих байках особенного? Образ жизни у вас такой. Тихий. Неприметный. О себе подумать некогда. Все о людях да о людях. Так о чем же я рассказать хотел?

Он задумчиво посмотрел в потолок, делая вид, что припоминает.

— Ах да! О женщинах. У нас же тут мужская компания. Все свои. Так что можем любые темы затрагивать. Включая самые деликатные. Вы, Владимир Леонидович, наверное, даже представить себе не можете, что некоторые отсталые от жизни мужчины вроде меня живут с одной женой. Ну, денег там им на две не хватает. Или, вы только вообразите, любовь у них случается. Не слышали про такое? Ну, неважно. На слово мне поверьте. Короче, факт остается фактом. Некоторые мужчины имеют по одной жене. С нею и живут. Да ну, безбожники, что с них взять! А другим современным мужчинам, очень даже религиозным, и с медалями, от такой жизни только утопиться. И они заводят себе разных подруг. Много. У некоторых столько, что и считать бесполезно. Собьешься.

Нет, вы не смейтесь! — воскликнул он, хотя Храповицкий и не думал смеяться. — Я правду говорю. Вот у моего знакомого, например, пять подруг. Одна другой краше. Как на подбор. С одной стороны — это очень хорошо. А с другой — не очень. Потому как, знаете ли, трудно им в жизни приходится. Тяжело. Страдают они. Магазинов-то с дорогой одеждой в нашем городе почему-то меньше, чем подруг у моего знакомого. И приходится, значит, всем его дамам в одних и тех же магазинах отовариваться. Что, согласитесь, не очень удобно. Можно одну и ту же шубу купить. Норковую. А кто-то подумает, что униформа. Вроде это мой знакомый их так одинаково одевает. Нарочно. Чтобы их с чужими не путали. Все поголовно в белых норковых шубах! Красиво, конечно. Но обидно. Но деваться им, бедняжкам, некуда. Да и продавщицы их там привечают, в дорогих-то магазинах. Все-таки почетные клиентки. Богатые. Заискивают продавщицы перед ними. А те, значит, перед продавщицами, в свою очередь, хвосты распускают. На чай, конечно, не дают. Нет. У вас, у богатых, с этим строго. Какой такой чай? Кофе пейте! Но в дружеские разговоры эти дамы вступают, чтобы дурех за прилавком растравить. Те-то о такой жизни только в журналах читали. Да и уровень у них, между нами говоря, примерно один и тот же. И у продавщиц, и у подруг. Кем они, эти красавицы, еще с год назад были? Теми же продавщицами. Ну секретаршами, в лучшем случае. Пока не встретили моего знакомого.

И вот в прошлом году одна из этих боевых подруг возвращается, допустим, с Сейшельских островов, где она с моим знакомым провела незабываемую неделю. И тут же мчится в магазин. Надо же кому-то хвастать!

А кому, как не продавщицам? И вот она им рассказывает. И какой у них был роскошный дворец, и пляж отдельный, и обслуга — короче, все, о чем даже в журналах не пишут. Ну, девки, конечно, рты пооткрывали. Ах! Подумать только! Ну, и утерлись, само собой. Их-то никто не берет в такие поездки. Вы вот, кстати, человек строгих моральных правил, ничего себе не позволяете. Монах буквально. А жаль. Я бы вам адресочек магазина подкинул. Глядишь, и осчастливили бы кого-нибудь на досуге. Да. А некоторое время спустя приходит в тот же магазин другая подруга того же самого моего знакомого. Не помню, как зовут. Ну, допустим, Оля. Не Оля, конечно, но я для простоты буду ее Олей называть. Или, если хотите, Мариной. Хотите?

Судя по тому, как поморщился Храповицкий, он не хотел, чтобы генерал называл героиню своего рассказа Мариной. Генерал сделал вид, что не заметил этого.

— И начинает уже эта Оля, она же Марина, делиться своими наболевшими проблемами, — продолжал он. — Дескать, жизнь тяжелая. Вот не знаю, куда поехать отдыхать с любимым. И там была, и там была. Все надоело. Нет мне счастья. А девки-то знать не знают, кто у нее любимый. Понимают, что из крутых, а кто именно — им и невдомек. Видать, меньше они с этой Олей были знакомы, чем с другой. С товаркой ее, так сказать, по гарему. И они ей от всей души выкладывают. А вот была тут у нас подруга такого-то. Я имя, само собой, опять не называю, из деликатности. Так-то вот ее кличут, на такой-то машине ездит. Очень хвалила Сейшелы. Она оттуда только прилетела. Со своим, значит, сердечным другом. По фамилии такой-то. Оля эта мигом с лица спала. Шмотки на пол побросала, обозвала их по-нехорошему и убежала. Девки тут, конечно, спохватились, что лишнего сболтнули, да уж поздно было. И то правильно. Нельзя все подряд болтать! — Он наставительно поднял указательный палец. — Нельзя! Да. А уж скандал моему знакомому эта Оля, или опять же Марина, закатила знатный. Не дай Бог! Я, конечно, сам не присутствовал. Да и он со мною, честно сказать, не делился. Но я знаю.

— Откуда же вы знаете? — брезгливо спросил Храповицкий. — Прослушку, что ли, ставили?

— Зачем мне прослушка? — отмахнулся генерал. — Я и без прослушки обойдусь. Поверьте мне, знатный был скандальчик. Дым коромыслом стоял! — Он покрутил головой. — Забавно, да? Как вам анекдотец?

Храповицкий сидел, выпрямившись в кресле и презрительно выпятив нижнюю губу.

— Что ж тут смешного? — пожал я плечами. — Человеку только посочувствовать можно в таком положении.

— Вот ты и сочувствуй, — оборвал меня генерал. — А мы с Владимиром Леонидовичем лучше продавщицам посочувствуем. Мы с ним всегда за бедных и угнетенных. Правильно говорю, Владимир Леонидович? Дуры они, конечно, торгашки-то эти. Завистливые. Молодые еще. Жадные. Но только недельки через две, представьте, обе в больнице оказались. Такая вот вышла незадача. Одна с сотрясением мозга и переломанными ребрами. А другая вся в синяках и рука сломана. И зубы ей выбили. В подъезде их встретили. Сначала одну, потом вторую. Встретили и маленько ребра посчитали.

Воцарилось молчание. Я не решался взглянуть в сторону Храповицкого. Мне казалось, я слышу его дыхание.

— Вы хотите сказать, что к этой истории я тоже причастен? — скрипучим голосом произнес он.

— Нет-нет, что вы! — замахал рукой генерал. — Вы тут ни при чем! Я знаю, кто все устроил. Мне мои подчиненные докладывали, — пояснил он. — А им менты поведали. Ментов же в больницу сразу вызвали. Нападение как-никак. Заявление писать девки отказались. Видать, очень напуганы были. Но неофициально все выложили. С именами и фамилиями. И нападавших описали как сумели. А по своим каналам менты дознались, что устраивал этот мордобой продавщицам господин Плохов. Которого вы Плохишом зовете. Он сейчас чиновником заделался. Видать, мой знакомый попросил его о такой интимной услуге. Насчет продавщиц. А этот Плохиш, чтобы выслужиться перед ним, как вы справедливо говорите, свою братву и послал. А бандиты, они же хуже баб подвигами хвастаются. Кто-то из плохишовских и разболтал ментам. Уголовное дело, понятно, не заводили. Как заведешь, если нет заявления! Да и не докажешь ничего! — Он потер подбородок и вскользь спросил: — Да вы, может, слышали об этом происшествии?

— Не слышал, — отрезал Храповицкий. — И не верю ни одному вашему слову. Тем более что вы сами признаете, что доказать ничего невозможно.

— А вы не верьте, — разрешил генерал. — Считайте, что я придумываю. Я же фантазер известный. Работа у меня такая. Каждый день в мусоре копаюсь. Вот и рассказываю всякие гадости. Про отбросы общества. А вы человек возвышенный. Вы от этого далеко.

Краем глаза я увидел, как Храповицкий вытряхивает из пачки новую сигарету. Все это становилось непереносимо.

— Мы на посадку не опоздаем? — вмешался я.

— Да позовут нас, — успокоил меня генерал. — Куда денутся? Без Владимира Леонидовича не улетят. Без него и самолеты у нас не летают. А с ним — как за каменной стеной.

— Чаю хотя бы можно заказать? — взмолился я.

— В горле пересохло? — рассмеялся генерал. — Можно, конечно. Да меня-то что спрашивать? Я тут такой же пассажир, как и ты. Тут другой человек распоряжается.

Он почтительно повел глазами в сторону Храповицкого и нажал кнопку в стене.

Через минуту к нам вошла официантка в кокетливом переднике. Генерал и Храповицкий заказали кофе. Я, вопреки своему обыкновению, попросил чаю. У меня и так горечь во рту стояла. Генерал дождался, пока нам принесли поднос, и вновь заговорил.

— Ну, раз уж я так сегодня раздухарился, — снова начал он, — то слушайте третий анекдот. Теперь уже про меня. И все, заметьте себе, правда. От слова до слова. Дело было в начале восьмидесятых. Я еще в органах служил. В подполковниках ходил. Времена тогда были, прямо скажем, скучные. Советская власть. Эпоха застоя, как ее потом назвали. Очереди за колбасой. Талоны. Да вы, наверное, оба их застали. Помните? Народ ропщет. Мы, конечно, стоим на страже нашего образа жизни. Доносы собираем. Сами пишем рапорты. Я как есть говорю, Владимир Леонидович. Вы уж только меня не выдавайте. А то люди-то думают, что мы с утра до вечера шпионов ловили. Государственные тайны оберегали. Я бы, может, и ловил! Да где их взять-то в нашем Уральске? Ну, как назло ни одного шпиона. Хоть самому в шпионы иди и самого себя лови. Городишко закрытый. Иностранцев раз-два и обчелся. И завелся во мне червячок сомнений. И разъедает он меня изнутри. Сколько же, думаю, мы еще так жить будем? В очередях давиться? По кухням шептаться? В молодости-то я убежденный был, когда в органы шел. Верил в марксизм-ленинизм, в победу социализма во всем мире. В разведчики метил. А тут поездил по миру, посмотрел, как другие люди живут. Литературку разную почитал запрещенную, благо вся она через нас проходила. И засомневался. По службе слетал с русским народным хором за кордон. Администратором меня оформляли. А вся служба в том заключалась, чтобы за солистками присматривать. А то не ровен час сбегут да в проститутки подадутся. Позора потом не оберешься! Да, а еще я диссидентов выискивал. Здесь, конечно, не за рубежом. А какие уж больно у нас диссиденты? Так, студенты. Интеллигенция. Анекдоты травят про нашу любимую компартию. Я даже попивать стал с тоски. Правда-правда!

Генерал честно округлил глаза и покивал в подтверждение.

— И вдруг — бах! Взрыв! Натуральный! Катастрофа! Взорвали памятник герою революции Семену Буденному! Ну, памятник-то, между нами, и не взорвали. Только пытались. Неумело так. По-глупому. Но взрыв был. И трещина на постаменте тоже была. А сам Буденный этот невредимым остался. Стоит, зараза, как стоял. И так же птички на него гадят. Короче, никто не пострадал. Но все равно — диверсия! Шум аж до Москвы идет, сами понимаете. Мы сразу во все отчеты попадаем. Ужас! Кто сотворил? С какой целью? Присылают из столицы бригаду нам в помощь. А я тогда гонористый был. Нет, думаю, сам все Распутаю без этих москвичей, тем более что я здесь оперативную работу возглавлял. И вот я всех лучших специалистов на это дело бросаю. И через месячишко нахожу. Бомбиста. Диверсанта. Злонамеренного вражеского агента. Представьте себе: мальчишка, студент университета, девятнадцать лет. Отличник. Щуплый такой. Мать у него была музыкантша. В нашем оркестре на скрипке пиликала. И допиликалась. Сбежала от них с кем-то, когда ему десять лет было, а братишке его родному четыре годика. Остались они с отцом. Отец кадровый военный, полковник. Гордый. Весь в себе. Голоса на них никогда не повышал. Но и чтобы приласкать детишек, такого тоже не водилось. По-военному их воспитывал. При казарме. Подъем, зарядка, кругом марш! А мальчонка, видать, в мать пошел. Здоровьем не очень. Хлипкий был. Болел. А книжки любил. Пристрастился к чтению. И начитавшись этих проклятых книжек, советскую власть возненавидел. И незнамо кем себя вообразил. Революционером-народовольцем. И, значит, изготовил бомбу и памятник рванул в знак протеста. Но что-то там не так рассчитал. Да еще и людей боялся случайно поранить. Короче, не больно у него получилось.

Я его лично арестовывал. Под утро мы заявились. Человек восемь. Обыск. Взрывчатые вещества. Колбы. Неопровержимые улики. Запираться он не стал. Сразу признался. Мол, так и так, действовал один. Из политических убеждений. Сообщников не выдал. А ведь были они, были сообщники. Как не быть! Голову на отсечение даю. И ни раскаяния, ни слез — ничего! Сидит, бывало, у меня на допросе, весь сожмется, боится, вижу, до смерти. Но свое твердит. Дескать, борюсь с этим режимом. И хоть убейте, не отступлюсь! До последнего, мол, дыхания буду его свергать. А срок ему, щенку, идет — восемь лет. У меня у самого аж сердце кровью обливалось, на него глядя. Стыдно признаться. Ведь он вроде как враг государства. Мне за него повышение дают. А мне его до слез жалко. Думаю, какая тебе зона, дурачок. Ты же не выдержишь. Не вернешься. Похоронят там тебя. Я и так его, и так. Покайся, говорю, скажи, пьяный был, скостят тебе срок-то. Охота тебе всю жизнь себе ломать? И психушку ему предлагал. Ни в какую. На суде произнес пламенную речь про демократию. Получил восемь лет строгого режима. Отец его в тот же день под поезд бросился. Покончил с собой. Его ведь и из партии выгнали, и из армии. За то, что не сумел сына воспитать. Знаете, пришел на вокзал в шинели, в папахе, при полном параде. Награды надел, какие там у него были. Прогулялся вдоль платформы, где пригородные поезда ходят. Сигарету докурил. Рука в перчатке. И сиганул. А записку, знаете, какую оставил? «В моей смерти никого не винить». И все. По-военному так. Не то что «прошу никого не винить...», как обычно самоубийцы пишут. А как приказ. Да, гордый был. И мальчишка у него гордый. Братишку дальние родственники забрали. «Не винить!» А мальчонка от звоночка до звоночка оттрубил. Все восемь лет. Прошений о помиловании не подавал. Вы чуете, Владимир Леонидович, к чему я веду? Он ведь, мальчонка этот, так о демократии мечтал. О новых временах! Готов был все отдать, чтобы они наступили. Жизнь свою. И вот они наступили. А хозяевами вдруг стали эти господа... ну, те, что на катерах с тёлками. Которые с нукерами ходят, а всех прочих хуже дерьма считают. И гаремы себе заводят. И женщин в подъездах калечат. Зубы им выбивают. Не сами, конечно. Зачем самим-то мараться? У них для этого бандиты есть. И вот я все думаю. Выходит, эти мальчики на зону шли, свою и чужую жизнь под колеса бросали, чтобы потом эти твари из щелей повылезали?

Его глаза сузились и заблестели. Незаметно для себя он повысил голос. Сейчас он не притворялся.

— Чтобы воровали, хапали то, что им никогда не принадлежало, а потом еще над своим обманутым народом куражились? Чтоб таких вот мальчишек давили на улицах своими «мерседесами», чтобы их девчонок сначала имели как хотели, и в рот и в нос, а потом им ребра ломали? Так? Так? Я вас, Владимир Леонидович, спрашиваю, так?

В комнату вошла стюардесса.

— Приглашаю вас на посадку, — сладко пропела она, Улыбаясь Храповицкому.

Генерал нетерпеливо махнул на нее рукой.

— Идите, мы вас догоним, — бросил он. — Что ж вы, Владимир Леонидович, как в рот воды набрали?! — повторил он уже спокойнее. — Вы уж скажите мне что-нибудь!

Стюардесса, видя, что наш разговор носит резкий характер, попятилась и на цыпочках вышла из банкетки, прикрыв за собой дверь. Генерал сидел, не отрывая от Храповицкого взгляда. Все его наигранное добродушие слетело разом. Он с трудом перевел дыхание.

— Не будет этого! — медленно и раздельно проговорил он. — Не все вам праздник. Взял я деньги, не взял, никого не касается! Упеку я вас, Владимир Леонидович. За того мальчишку упеку. За братишку его. За папашу-полковника. За продавщиц. За баранов в палатках. Да и за себя тоже. Обещаю.

Он схватил чашку и сделал несколько глотков.

— Пойдемте, — проговорил он, встряхиваясь. — А то и правда не успеем. А мальчишечку-то я встречал потом, — прибавил он скороговоркой, пытаясь улыбнуться. — Сгорбленный весь. Сморщенный. Постаревший. Зубы от цинги выпали. Идет пьяненький, в рваном ватнике. Не знаю, чем занимается. Бомжует, наверное. Не решился я к нему подойти. Сил не хватило.

Храповицкий тоже поднялся и начал натягивать светлое пальто. Потом подошел к зеркалу, посмотрелся, снял очки и аккуратно положил их в футляр.

— Лирика это все, Валентин Сергеевич, — сухо произнес он не то генералу, не то своему отражению. — Сплетни. Бабьи выдумки. Все так живут. Не понимаю только, почему вы в меня вцепились?

— А на всех у меня сил не хватит, — отозвался генерал за его спиной. — Уж больно много вас. Всех не передавишь. Да одного такого, как вы, посадить — считай, уже и так жизнь не зря прожил. Недаром хлеб ел. Глядишь, на том свете и мне скостят маленько. С того срока, что здесь мне набежал.

— Может, и скостят, — недобро усмехнулся Храповицкий. — Только живем мы здесь. По закону нашего времени. Закон этот прост: или ты, или тебя. Вы не хуже моего знаете. Так что, Валентин Сергеевич, смотрите. Если вам меня не удастся упечь, то уж не обессудьте. Я не промахнусь. Это я вам тоже обещаю.