Женщины в жизни Владимира Высоцкого. «Ходил в меня влюбленный весь слабый женский пол…»

«Ходил в меня влюбленный весь слабый женский пол…»

«В него очень была влюблена моя знакомая, — рассказывала дочь Олега Николаевича Ефремова Анастасия, — и как-то, сидя у меня дома, дозвонилась до своего кумира, но не смогла говорить и попросила меня, а сама слушала любимый голос по параллельной трубке. Он, надо сказать, довольно долго и терпеливо слушал мой тривиальный текст, а потом сказал: «Девушка, у вас такой приятный голос — приезжайте, познакомимся лично». Подруга опять же побоялась ехать, а у меня были на тот период другие интересы, которых сегодня и не помню, а слова его помню…»[464]

Еще одно свидетельство: «20.11.1969. Одна девчонка пришла наниматься в костюмеры.

— Я, — говорит, — хочу Высоцкого каждый день видеть.

— А ну, идите отсюда!»[465]

Заметьте — год 1969. До высшего пика популярности Высоцкого было еще где-то «две четверти пути»

Высоцкий жутко обижался на коллег, которые способствовали преследовавшим его экзальтированным девицам. Виталий Шаповалов как-то из жалости всеми правдами и неправдами провел подобную особу на «Гамлета». А оказалось, она вовсе не спектакль жаждала увидеть, не шекспировской трагедией проникнуться. Она стремилась пробиться к Высоцкому.

Ведавшей кадрами на Таганке, сердобольной Елизавете Авалдуевой Владимир Семенович «плакался в жилетку»: «Елизавета Иннокентьевна, это не влюбленные, это — сумасшедшие! Когда я пою, у них в мозгах что-то происходит»…Одна звонила несколько месяцев: «Передайте ему, что я жду у газетного киоска…»[466] Таганцы называли этих околотеатральных девочек «сырихами». Почему? «Кто-то пустил словечко, так и повелось, — говорил Иван Бортник. — Особенно много вокруг Володи Высоцкого, а он ведь был очень влюбчивый и ревнивый. Дико ревнивый… До женитьбы…»[467]

На собрании труппы театра 1 августа 1980 года для обсуждения будущего спектакля, посвященного памяти Высоцкому, Юрий Петрович почему-то вспомнил слова Высоцкого «Очень хорошо он сам говорил о поклонницах: «Это же половина больных: всю ночь сидят тут, в подъезде. К счастью, много тихих…»

Сосед Высоцкого по дому на Малой Грузинской, художник Гриша Брускин подтверждал: «Подъезд осаждали безумицы, прибывающие из различных уголков необъятной нашей родины. Строгие Варвара Ивановна и тетя Надя (консьержки. — Ю,С.) в дом их не пускали. Девушки караулили часами на улице…»[468]

В последние годы жизни его популярность была воистину бешеной.

Во время съемок одного из эпизодов телесериала «Место встречи изменить нельзя» район Большого театра был оцеплен милицейскими кордонами. Народу у ограждений, вспоминал Конкин-Шарапов, толпилось множество. «Поклонники Владимира Семеновича ошивались… поблизости в надежде на автограф. Да и просто живого Высоцкого увидеть — подарок судьбы… Тут Владимиру Семеновичу понадобилось поправить что-то в прическе, и он отошел к гримеру. Вдруг из-за наших спин раздается его ор — иерихонская труба. Мы с Говорухиным оборачиваемся, и наши челюсти «падают» на асфальт. Какая-то почитательница его дарований непостижимым образом проникла на съемочную площадку. То ли между милицейскими сапогами мышкой проскользнула, то ли через крышу театра на канате спустилась… И вот она увидела своего кумира… И готова на все! Так говори же! А ее «заклинило». Только беззвучно, как рыба, рот открывает. И, в конце концов, не найдя лучшего способа выразить свои чувства, она… укусила его за плечо. Что и явилось причиной крика. Ну, укусила, попробовала, каков Высоцкий на «вкус» — отойди. А дамочка еще больше от своего дикого поступка растерялась, забыла, что перед ней еще не памятник. Ему больно! Он пытается ее оторвать, но не тут-то было. Еще кожаное пальто выручило, а то бы точно отгрызла ключицу. Не выдержал Владимир Семенович: «Помогите же!» Мы обалдели, но, опомнившись, за руки, за ноги барышню от него оторвали. На следующий день, помимо кольца дежурных и веревок, поставили еще милицейский «бобик» с решетками. И как только возникала пауза (бутерброд проглотить, в сценарий глянуть), он тут же — «нырк» в эту «кутузку». Старшина его запирал и ходил гордо, поигрывая носком сапога: «У меня там Высоцкий отдыхает!..»[469]

Еще один сосед Высоцкого по Малой Грузинской, известный фотограф Валерий Нисанов рассказывал о странной женщине, которая регулярно, каждый день, к восьми утра появлялась в их подъезде, усаживалась на подоконнике и терпеливо ждала, когда же наконец выйдет ее кумир. Высоцкий ее ненавидел[470]. Однажды, вспоминал Нисанов, подходя к подъезду, встречаю разгоряченного Высоцкого: «Еду в аэропорт за Мариной! Умоляю, убери эту гадину!» И показывает в сторону дома. У подъезда уже несколько дней сидела странная девушка и всем говорила: «Я Володина невеста. Он обещал на мне жениться…»[471]

Другу закадычному Ивану Бортнику Владимир Семенович жаловался: «Ну, опять… Эти сумашеччие!.. Ну что же делать?!.» Отшивал сплошь и рядом. Но они узнавали адрес, проникали в дом, спали на лестничных площадках, а ночью часа в два-три звонили в дверь. Другие ждали до утра… Пять раз за пять лет на Малой Грузинской меняли номер телефона… В минуты откровения Бортник уточнял: «Какие-то дамы, которые подкупали консьержку, днем забирались на чердак. Володя жил на восьмом этаже, и часа в три ночи врывались в квартиру. Мы же ночные люди. Сидим, пьем чай, разговариваем — и вдруг звонок в дверь. Открываешь — безумные глаза…»[472]

Валерий Янклович вспоминал об одной странной поклоннице: на выходе из театра Высоцкого поджидает девица, ничего не говорит, слава богу («настая-щих буйных мало…»), — не кидается, только курит и внимательно-внимательно смотрит. Приезжает домой — она уже у подъезда. Опять молчит, курит и смотрит. Ночами могла под окнами простаивать («сума-шеччие!», «что возьмешь?!»).

Один из «метропольцев» Евгений Попов был поражен рассказом Высоцкого о том, как одна девушка, дожидавшаяся артиста у служебного входа, прямо на его глазах отломала антенну у дорогого «Мерседеса», что потом обошлось Владимиру Семеновичу в кругленькую сумму. «Зачем она это сделала?» — не понял я. «Да чтоб я на эту дуру обратил внимание, вступил с ней в любой контакт», — выругался усталый бард…»[473]

Алла Демидова говорила: «Популярность Володи Высоцкого была прямо-таки сногсшибательной, причем едва ли не в прямом смысле слова. Ему не давали покоя ни днем, ни ночью — звонили, поджидали у подъезда дома, у служебного входа в театр, у проходной киностудии. О чем-то просили, умоляли, чего-то требовали… Он, помню, тяготился этим ужасно, уставал, раздражался. Я его жалела, искренно!..»[474]

Достаточно красноречивую картинку описывал журналист Владимир Моргун (ныне монреальский житель).

Представьте душное лето 1972-го. Ленинград, гастроли Таганки. Выкроив паузу, Высоцкий выступает в ДК ЛОМО. Репортер заводского радио Моргун втиснулся в тесную каморку, так называемую служебку. Там сидят и мирно беседуют Владимир Семенович и поэт Григорий Поженян. Высоцкий соглашается на блиц-интервью. И вдруг резко распахивается дверь и, «вырвавшись из рук дружинников, в комнату вбежала разгоряченная борьбой блондинка с накладными ресницами и румянами на щеках, в ослепительно серебряном платье с люрексом, вся похожая на космическое создание. Гипнотически завороженно надвигалась она прямо на Высоцкого. Ну не на сидящего же рядом Г. Поженяна, усатого, толстого и пожилого человека надвигаться ей! «Что-то будет! Что-то будет! — встревоженно колотилась мысль в моей голове. — Кто она? Обманутая и покинутая? Соблазненная и ославленная?»

…Руки «мимолетного видения» неестественно странно и даже как-то угрожающе были заведены на спину. Но Высоцкий, сидевший за столом вполоборота в мою сторону, даже не переменил позу, только зыркнул на девицу да по-боксерски набычился. Тишина в комнате установилась мертвая. Казалось, вот-вот что-то должно произойти. Но, не встретив у поэта ожидаемой ею реакции обожания, бывшая страстная поклонница разочарованно развернулась и — надо же, куда все подевалось? — не выпорхнула, а тяжело выбежала… Чего ожидала эта заочно влюбленная, кого увидеть и что встретить?

— Итак, — вернул меня к прозе жизни ровный голос Высоцкого, — продолжим нашу беседу…»

Старинная киевская приятельница Семена Владимировича Высоцкого Нелли Михайловна Киллерог (Горелик), была свидетелем умопомрачительного успеха его сына у «всего слабого женского пола» во время гастролей театра на Таганке осенью 1971 года в столице Украины: «В гостинице Володе даже доводилось менять комнаты… Он высказал желание поехать со мной по работе на съемки моделей одежды (в то время я была заведующей редакцией журнала «Краса і мода»). Когда автобус должен был отъехать, в салон вошел Володя. Все манекенщицы от неожиданности и восторга замерли — сцена напомнила мне финал «Ревизора»…»[475]

Вообще-то такое складывается впечатление, что к манекенщицам актерская братия, в том числе и Высоцкий, само собой, испытывала патологическую слабость.

Не зря же тот же Золотухин вспоминал одну из приятных вечеринок: «30.04.1972 Поехал к Хмельницкому, где они с Володей приготовили пир… Хмель… окружен был манекенщицами, под стать только ему — под потолок. У Высоцкого от такого метража закружилась голова, и он попросил никого не вставать. Досидели опять до четырех… Вовка много пел…»[476]

Одна известная в свое время модель, снимавшаяся как-то и в кино, в компании друзей, без стеснений, публично признавалась, что, когда смотрит на Высоцкого с гитарой, слышит звук его голоса, испытывает оргазм. Бывают же такие аномалии…

Галина Федотова, манекенщица столичного Дома моделей, смуглолицая красавица, за вечер с которой и ее ласковый взгляд любой мужик бы «украл весь небосвод и две звезды кремлевские впридачу», сама слыла рисковым и подчас сумасбродным человеком.

В сентябре 1970-го года тогдашний приятель Высоцкого Давид Карапетян подбил его на авантюрную поездку в Таллин. Галя, волей случая узнав об этой поездке, тут же решила лететь следом. Бросает на произвол и мужа, и 8-летнего сына, и работу, и прочие обязательства. Но, на всякий случай, прихватывает с собой (в качестве «крыши»?) ближайшую подругу, Аню.

И вот, привет, эстонская столица!

Высоцкий от подобного экспромта приятельницы в восторг поначалу, естественно, не пришел: «Не делай из меня меня, меня себе хватает!..» Но что делать? Джентльмен побеждает. И были романтичные вечера на берегу Финского залива, и посиделки в уютных ресторанчиках, которые казались им тогда кусочком лакомого западного мира. И даже какие-то строчки порой записывались на попадавшихся под руку, случайных разноцветных салфетках…

А потом, по возвращении из Прибалтики, Федотова с головой окунулась в решение бесчисленных проблем Высоцкого, связанных с подготовкой документов для оформления официального брака с Мариной Влади. Нужно было объездить множество неприступных инстанций, преодолеть кордоны очередей, заполнить кучу справок. Без энергичной настырности Галины Высоцкий бы просто не справился, не успел бы ничего сделать, выбился бы из сил — и, чем черт не шутит, может быть, даже плюнул на всю эту авантюру…

Москва была и остается тесным городом. Знакомым разминуться трудно, желаешь ты этой встречи или нет. С Галей Федотовой Высоцкий, безусловно, время от времени встречался. И в компаниях, и без оных. Однажды Федотова, нетрезвая, не сдержав чувств, прикатила в гости к Владимиру Семеновичу в Матвеевское, где он тогда снимал квартиру. Слава богу, хоть Марины в тот момент не было в Москве…

Владимир Семенович был человеком настроения и совершенно неожиданных экспромтов. Мог, вспоминает Нина Ургант, привести к ней в гости «десяток невероятных красоток, шикарно одетых, все в бриллиантиках, и в комнате сразу запахло «Шанелью». Посадила гостей за стол, заварила классный чай. Он стал петь. И пел часа три. Когда красавицы ушли, я спросила: «Володя, а кто они?» — «Проститутки с Невского…»[477] Надо отдать должное, что перед подобного рода визитами Высоцкий всенепременно загодя звонил Нине Николаевне и испрашивал позволения привести с собой гостей.

Давид Карапетян говорил, что, «когда он запивал, его удивительным образом тянуло к какой-то швали, отбросам. Я не раз выскребал его из каких-то жутких коммуналок, где на столе была занюханная селедка и дешевая водка…»[478] Карапетян, наверное, что-то путает: во времена Высоцкого ни дорогих, ни дешевых сортов водки не было: 2.87 и 3.12. Все!

Драматург и балетмейстер Кирилл Ласкари, которому в 1975 году посчастливилось побывать с Кировским театром на гастролях, вспоминал, как Высоцкий, желая подразнить приятеля чем-нибудь остреньким, потащил его на Пляс Пигаль… Посмотрели. Высоцкий спросил Кирилла: «Хочешь прицениться?» «Нет», — перепугался тот. Тогда Высоцкий, рассказывал Ласкари, подошел к одной из «жриц любви», самой вульгарной и не самой юной. Вернувшись, стал возмущаться: «Цену заломила: три пары туфель купить можно». И, обернувшись в сторону проститутки, погрозил ей пальцем: «Совсем с ума сошла, фулюганка!»[479]

Он жил как бы вне времени. Мог в три часа ночи закатиться в гости к своему давнему приятелю Володе Баранчикову и ни с того ни с сего предложить: «Поехали пельмени есть. Приглашают две девушки, они работают в аптеке… Не могу же я поехать один». И я среди ночи тащусь есть пельмени. Приехали, все уже было готово. Всю ночь разговаривали, Володя пел…»[480]

Актер, режиссер и писатель Валерий Иванов-Таганский никак не может забыть вильнюсские гастроли театра на Таганке, когда ему в силу обстоятельств пришлось заменить Высоцкого в спектакле «Десять дней, которые потрясли мир»: «К концу первого акта Любимов заметил, что Высоцкий уже пьян… Любимов вызвал меня из гостиницы и сообщил, что дальше в спектакле буду играть я. После спектакля Высоцкий ждал меня у служебного входа: «Валерий, — говорит он, — мне нужна твоя помощь. Поехали драться!» Я не удивился, потому что Владимир часто брал меня с собой, когда нужно было решить вопрос кулаками. Я был чемпионом Латвии по боксу среди юниоров. Мы сели в «Мерседес» и поехали «на дело»…

Высоцкого всегда отличало рыцарское отношение к женщинам. За время гастролей у Высоцкого случился роман с одной литовской барабанщицей из местного ВИА. Ее бывший ухажер, тоже музыкант из ресторана, приревновав, ее избил. Она даже попала в больницу. Ну и Высоцкий поехал с ним драться. Мы приехали в ресторан, где тот репетировал с ансамблем. Если б я знал, что их будет тринадцать человек, я бы попытался отговорить Владимира, но тут отступать было поздно. «Самое главное, — сказал Высоцкий, — прикрывай мне спину». И сразу ринулся на обидчика. Тут же все музыканты бросились на нас. И хотя в драке мы были не новички, нам здорово досталось: они тоже были закалены в кабацких побоищах, да и ребята были высокие, крепкие — литовская кровь с молоком. Мы начали отступать. Больше всех досталось Высоцкому, так как он был сильно выпивши. И быть бы нам изрядно битыми, но, слава богу, подоспела подмога — около ресторана завизжали тормоза, из машины выскочили Хмельницкий, Дыховичный, Золотухин и другие из таганской братии…»[481]

А вот в глазах иркутского литератора Леонида Мончинского представал совершенно иной Высоцкий: «Вышли во двор, вдруг из дома выходит девочка лет шестнадцати. В новом белом платье. Молодая, красивая. Впервые, наверное, вышла в таком наряде и очень смущалась. Володя это увидел. Подходит к ней. Она его узнала. Он взял ее руку, поцеловал и сказал: «Вы сегодня самая великолепная». И она как будто полетела на крыльях. Я был удивлен, насколько он тонко все это сделал. Артист, который играет мужественные роли, и такой тонкий человек…»[482]

Хитрец Высоцкий даже смолоду был осторожен, дипломатичен, искусен и изобретателен в отношениях с чиновными дамами.

Анатолий Билый, работавший директором владивостокского ДК моряков, случайно узнав об импровизированном прибытии Высоцкого в город, загорелся идеей организовать его концерт. Начал стучаться во все кабинеты. Добрался наконец до Майи Александровны Афиногеновой, завсектором культуры отдела пропаганды и агитации крайкома КПСС. «Она посмотрела программу и говорит: «Ничего страшного! Пускай работает!..»[483]

Спасибо, Майя Александровна. Дай вам бог здоровья!

Подобной же благодарности заслуживает и тогдашняя заведующая Макеевским городским отделом культуры Валентина Леонтьевна Тихая, которая в августе 1970 года «благословила» концерт Высоцкого в местном дворце культуры. О Высоцком, вспоминает она, «к тому времени я слышала разное… Я встретилась с ним в кабинете директора ДК. Он показал мне программу. Владимир Семенович был в темно-зеленой «водолазке», светло-желтых брюках, на нем был широкий темный ремень. Меня несколько смутило строгое выражение его лица, на нем не промелькнуло даже тени улыбки. Видимо, волновался…»[484] Может быть…

Постановщик «Интервенции» Г.И. Полока с легкой грустью и улыбкой рассказывал о мучительных хождениях Владимира Семеновича по кабинетам ленфильмовского начальства: «Он был уже известным исполнителем, сочинителем, а с ним заключали договора по самой низкой ставке… И он переживал это. Не потому, что денег не было. Деньги не такие уж большие… Но это унижало его, когда кто-то неизвестный получал более высокие ставки… Потому он чрезвычайно готовился к разговору с главным редактором, которому должен был показать текст (имеются в виду песни к «Интервенции». Он приходил с гитарой и пел. Можно было просто напечатать на машинке… Тогда была Ирина Головань главным редактором «Ленфильма», которая к нему относилась тоже очень осторожно. Много легенд было. Они все считали, что он и подраться может, песни-то блатные все-таки. Поэтому она, слегка побледневшая, приняла его в своем кабинете. Володя… был очень аккуратен… чуть ли не в галстуке, чего с ним никогда не бывало. Во всяком случае, пришел в пиджаке, гитара была в чехле. С папочкой пришел. С ней он держал себя улыбчиво, солидно. Так, предполагаю я, разговаривал бы Василий Иванович Качалов с Фурцевой, например… Сел… Рокочущим голосом, не своим немножко, баритоном рокочущим таким, почти оперным, поговорил о новостях московских, даже о моде с ней говорил. Потом уважительно очень, предупредительно, спел эти бандитские, блатные песни «Гром прогремел, золяция идет»… Пропел деликатно очень, что было очень смешно. Пропел «В Лиховском переулке», хотя это и не его песня. И очень скромно продекламировал «Деревянные костюмы». Главный редактор была очень довольна: все так пристойно, чинно. Володя тоже вышел довольный, с лицом победителя. Была попрана формальность. Было все принято… На следующей картине он заключил договор и получил по высшей ставке…»

Но, как утверждает все тот же Полока, бывали у Высоцкого и проколы, когда его обаяние не срабатывало. «Ему устроила в Бюро пропаганды советского киноискусства замдиректора экзамен — сидела такая дама руководящая… У него первый концерт официальный должен был быть в Таллине, с афишей. Он пришел в кабинет этой дамы, она сказала: «А вы стихи читать умеете?» Он сказал: «Я же кончил театральную школу и я артист театра…» Она сказал: «Ну, почитайте что-нибудь…» И он начал читать — сначала Маяковского, потом Пушкина. Потом говорит: «Может, хватит?..» Она: «Нет, еще что-нибудь». И вот она заставила его давать концерт перед ней. А через четыре дня эти гастроли отменили, и афиша пошла под нож…»

Давний знакомый Высоцкого, художник Борис Диодоров, подрабатывавший в издательстве «Детская литература», подбил его попробовать опубликовать там поэму «Про Ваню Дыховичного…» Высоцкий рискнул. «Володя показал свою поэму редактору Светлане Николаевне Боярской. Читал он очень здорово! И у всех осталось очень хорошее впечатление. Но через три дня Светлана Николаевна, немного смущаясь, сказала мне, что она прочитала текст — и когда это напечатано, то ей показалось, что поэма гораздо слабее…»

Так что категорично утверждать, что «весь слабый женский пол» был поголовно влюблен в Высоцкого, я бы поостерегся.

Уж очень недолюбливали его номенклатурные дамы.

Имя «первой леди ЦК» Екатерины Алексеевны Фурцевой уже поминалась выше. Кстати, мнения современников о ней самые противоречивейшие — от крайне отрицательных до безмерного восхваления. В одном только друзья и недруги приходили к общему знаменателю: красива! Во всяком случае, три десятка лет минуло после ее смерти, а о ней, ненавидимой и восхваляемой, помнят.

Екатерине Алексеевне удалось совершить головокружительную карьеру (само собой, не в постижении всех тонкостей «верного учения»). Но она, как «альпинистка моя скалолазковая». взобралась на самый что ни на есть Олимп: пятый этаж Старой площади, 4, где располагались кабинеты секретарей ЦК КПСС. «Фабричная девчонка» из Вышнего Волочка сделала себя сама. Она умела перевоплощаться из хрупкой феи в безжалостного руководителя, до хруста в костях сжимавшая в своих ласковых административных объятиях «зарвавшихся таганских крамольников». Но «ведь парадокс и перегиб»', именно по ее записке на имя «серого кардинала» Политбюро Михаила Андреевича Суслова был… официально основан Театр драмы и комедии на Таганке. Но потом она же могла запретить Любимову спектакль «Живой»: «Не академики отвечают за искусство, а я!» Юрий Петрович вспоминал, как по ее приказу на предпремьерный показ спектакля не пускали даже актеров театра и его авторов. Композитора Эдисона Денисова выставили, беременную Нину Шацкую тоже, Алла Демидова смотрела работу коллег из будки осветителя. Возмущенная дерзкими, по ее мнению, возражениями автора «Живого» Бориса Можаева, она вскочила, «побежала, манто упало… Она все-таки дама. Потом она кричала уже внизу, — я не пошел ее провожать и пальто не подал… рассердился очень. И она кричала: «Нахал какой! Он даже не проводил до машины, негодяй!»[485]

Могла заплакать на спектакле и могла назвать современную музыку гомосексуальной. Могла прервать важное совещание, увидев записку Гали Волчек: «Мы погибаем!», написанную алой помадой, и под свою ответственность разрешить спектакль «Большевики» «Современнику». Могла предложить художнику, просящему о персональной выставке, раскрасить ей дачу. И могла вскрыть себе вены, узнав, что ее решили вывести из состава Президиума ЦК.

Многое могла «Екатерина Третья».

Марк Бернес рассказывал Высоцкому, как Фурцева в свое время спасла его от тюрьмы. Основательно выпив, Бернес уселся за руль машины, и в самом центре Москвы, как раз напротив Моссовета, насмерть задавил человека. Народного артиста тут же взяли под микитки. А потом растерялись — и отдали на «суд» Фурцевой, Она предложила Марку Наумовичу: «Пошли на улицу, как народ скажет, что с вами делать, так и поступим». Да еще и родственников погибшего пригласили. Фурцева знала, что делает. Народ повелел: «Помиловать». На том и порешили…

Фурцевой всегда удавалось поддерживать прекрасную форму. Гимнастика, теннис, волейбол, сауна на пару с закадычной подругой Людмилой Зыкиной, лучшие портные Москвы, уроки актерского мастерства у Веры Марецкой… Мужчины без комплексов и идеологической зашоренности не без интереса посматривали на стройные ножки Екатерины Алексеевны Фурцевой.

Нобелевский лауреат Михаил Шолохов считал, что она была отличным министром культуры. Режиссер Олег Ефремов замечал, что «она умела использовать свое обаяние для дела». Композитор Микаэл Таривердиев в своей книге «Уроки музыки» в силу интеллигентности мягко возражал, говоря, что министром был «человек трогательной безграмотности в области культуры».

У Иосифа Кобзона были свои критерии оценки этой неординарной женщины: «Я никогда не видел, чтобы мужик пил так красиво, как Фурцева: водка, не соприкасаясь с губами, описывает в воздухе полукруг и влетает прямо в горло…»[486]

Однако оперная дива Галина Вишневская называла Фурцеву не иначе как «дурой-бабой, запойной пьяницей, лыка не вязавшей, мелкой взяточницей…» Майя Плисецкая, пуще того, в своих мемуарах заклеймила бывшего министра как женщину с «Красного треугольника», с резиновой фабрики». И говорила, что «страшен не министр культуры, а культура министра»…

Рассказывая о партийных функционерах тех лет, Эрнст Неизвестный отмечал, что «в принципе, они бы с удовольствием управляли только мертвыми, живые им не нужны, с мертвыми спокойнее… Я не встречался с людьми более ранимыми, чем эти толстокожие невежды. Ни одна из моих любовниц не была так обидчива, как обидчива Фурцева… Пыталась руководить искусством, как капризная салонная дама руководит собственным двором…»[487]

В силу обстоятельств Фурцева была вынуждена жить двойной жизнью. С одной стороны, «железная леди». С другой, слабая женщина с невысказанными личными проблемами. Как обмолвилась однажды единственная дочь Екатерины Алексеевны Светлана, «второй муж мамы Фирюбин очень плохо старился…» Вдобавок любил повторять: «Плохо быть дедушкой, но еще хуже быть мужем бабушки»[488].

Политика в семье порой посложнее государственной. Но все же чиновник в Фурцевой всегда побеждал. Незадолго до смерти она, сжав сухой кулачок, упрямо твердила Зыкиной: «Что бы там ни было, что бы про меня ни говорили, все равно я умру министром!» Официальной версией смерти была острая сердечная недостаточность. Хотя на здоровье она никогда не жаловалась[489].

В одни годы с Фурцевой на партийный Олимп упорно карабкалась еще одна гранд-дама — некая А.П. Шапошникова, секретарь по идеологии Московского горкома партии, руководимого всемогущим В.В. Гришиным. Прославилась она тем, что в марте 1969 года на собрании городского партийного актива устроила публичную порку либералам-кинематографистам: «Театр на Таганке выгнал Высоцкого, так его подобрал «Мосфильм!..»

Кого Шапошникова имела в виду — загадка, учитывая, что этот период в кинокарьере Высоцкого был как раз не самым удачным. Как писал в своих записках «Скрипка Мастера» Вениамин Смехов, «много инициативного горя принесла она и прославленным мастерам театра, литературы, науки, музыки, и честным парторгам, и целым коллективам… Ее сняли и понизили до… замминистра высшего образования…»[490]

Можно вспомнить и заместителя председателя Гостелерадио с характернейшей фамилией Жданова, которая, заставив режиссера телефильма «Морские ворота» Сергея Тарасова просидеть целый день в своей приемной, а потом, в конце рабочего дня, открыла дверь и сказала: «Никакого Высоцкого никогда не будет…»

Больше такта в отношении заезжего гастролера из Москвы проявила Антонина Антоновна Ангурова, которая тогда, в конце августа 1970 года занимала пост второго секретаря Кентауского горкома партии. Увидев Высоцкого в аэропорту в потертых джинсах и трикотажной футболке, она предложила певцу перед концертом переодеться. Молодежь Кен-тау в то время так не одевалась, и ей показался несколько странным наряд Высоцкого. Но московский гость мягко отказал, сказав, что выступать будет так, на переодевание времени нет, лучше он город немножко посмотрит. На том и порешили.

Ангурова очень переживала по поводу репертуара Высоцкого — слухи о его песнях «с чужого голоса» и до Казахстана докатились… Попросила на всякий случай показать, что он собирается петь. А показывать нечего, засмеялся Высоцкий, репертуар у меня в голове. И успокоил: не волнуйтесь, мол, все будет о’кей!.. Так все и было. После концерта Высоцкий подарил строгой, но застенчивой партчиновнице свое фото с надписью «У вас прекрасный город» и своим автографом[491].

К чопорному чиновному люду Людмила Васильевна Целиковская, тогдашняя супруга главного режиссера Таганки, отношения, естественно, не имела. Однако она, как и дамы в строгих партийных пиджаках синего цвета, тоже не питала особо теплых чувств к Высоцкому. Инстинктивно чувствуя, что последний может лишь вредить ее Юре. Во всяком случае, именно у Целиковской первой в 1973 году возник кощунственный замысел — заменить Высоцкого в роли Гамлета Валерием Золотухиным.

В семейном альянсе с Любимовым Целиковская с каждым годом безвозвратно теряла роль лидера. Хотя время от времени капризно-«звездный» характер давал рецидивы. Ветераны театра вспоминают, как в конце 68-го года они во главе с «шефом» и его женой отправилась в столицу ядерщиков — Дубну — к академику Г.Н. Флерову на какой-то юбилей. В гостинице случился забавный казус (сегодня забавный. Любезный администратор на все фойе провозгласил во всеуслышание: «Есть! Любимов с супругой. Пожалуйста, ваши документы…» Его прервал гневно-нежный голос Людмилы Васильевны: «Что-о-о?! Перепишите у себя в бумажке — не Любимов с супругой, а Целиковская с супругом!..»[492]

Участник дубненских посиделок у знаменитого академика Валерий Золотухин не скрывал обиды на постоянные поучения Людмилы Васильевны: «Пели с Володей «Баньку», я очень сильно кричал, какая-то неудобная тональность была. Целиковская: «Володя, ты один лучше пел «Баньку», а это получается пьяный ор, подголосок должен быть еле слышан…»[493]

В театре Целиковскую насмешливо называли генералом, а Любимова — полковником. О ней распространяли легенды. В частности, о том, как она корректировала некоторые песни Владимира Высоцкого. Говорили, что в их с Любимовым квартире Высоцкий впервые исполнил свою знаменитую песню «Я не люблю»:

— Володя, — сказала тогда Людмила Васильевна, — так нельзя.

И тут же автор выдал новую строчку, кардинально меняющую смысл песни.

…Вот только жаль распятого Христа[494].

Впрочем, имеется и иная версия. Не отрицая того, что песня действительно впервые исполнялась в доме Целиковской и Любимова, журналист М. Вострышев утверждает, что замечание автору песни сделал присутствовавший там писатель Борис Можаев: «Володя! Как ты можешь сочинять такое? Неужто ты махровый атеист?»[495] И строка тут же была «перелицована».

Целиковская долго не могла смириться с тем, что в семейном дуэте с Любимовым она оказалась как бы в тени. Правда, позже прославленная кинозвезда 1940—1950-х годов, все же удовлетворилась ролью спутницы жизни знаменитого, пусть даже опального, гонимого режиссера. Хотя поначалу к театральным находкам мужа она относилась довольно прохладно, с ноткой вахтанговского снобизма, не приемлющего «мейерхольдовско-брехтовского балагана».

А что еще оставалось делать прежней «девочке с лучистыми глазами» из безукоризненного советского кино? Конечно, смириться. С начала 1960-х годов она почти не снималась (доброжелатели нашептывали ей, что все это — козни чиновников, стремящихся хотя бы косвенно насолить опальному Любимову). Не было ролей и в театре. Ее, не уступавшую красотой и талантом Ладыниной, Смирновой, Окуневской и Макаровой, обошли званием народной артистки. А он, ее Юра, — бывший актер-середнячок театра имени Вахтангова, нежданно-негаданно стал самой яркой звездой на московском театральном небосклоне.

Ну, что ж… Людмила Васильевна постепенно овладела искусством давать ненавязчивые, но крайне ценные советы мужу, плести замысловатые интриги, влиять на репертуарную политику. Любимов, шутя, называл ее Циалковской, Генералом. В таганском закулисье она слыла своенравной «хозяйкой», в лихие для театра времена принимавшей образ «декабристки». В 1971 году имя Людмилы Целиковской мелькнуло на театральной афише в качестве соавтора Любимова в композиции спектакля по А.С. Пушкину «Товарищ, верь…» Правда, много позже Юрий Петрович всячески открещивался от этого «плодотворного соавторства».

Отвечая на вопрос, помогала ли «Таганке» Людмила Целиковская, Любимов искренне удивлялся: «Люся? Ну чем же она могла помочь? Вы все в мифах живете. Если власти человека, который им сделал бомбу, сослали в Горький! А тут — актриса, которая еще Сталину не понравилась! Посмотрел фильм с ее участием и сказал: «Какая это царица? В гробу чего-то улыбается. Не надо ее снимать вообще». Когда с Люсей было плохо, ее не могли даже в хорошую больницу поместить. Мои приятели позвонили «портретам» — и только после грозного голоса Андропова я ее отвез в лучшую больницу…»[496]

Что ж, «в мифах» — так в мифах. Но, как упрямо утверждают знающие театральные тайны люди, «знаменитые таганковские поэтические композиции и инсценировки повестей и романов писала для театра Людмила Васильевна — в театре их незаслуженно пренебрежительно называли «болванками», на основе которых режиссер ставил свои самые лучшие спектакли…»[497]

Например, Валерий Золотухин настаивал: «Надо отдать должное Людмиле Васильевне Целиковской, соавтору инсценировки («Товарищ, верь…». — Ю.С.), великолепному знатоку русской культуры. К тому же, как актриса, она понимала, как расставить текст, чтобы безошибочно нажимать на те «клавиши», которые заставляют биться сердца зрителей…»[498] Авторитетный театральный критик Борис Поюровский и вовсе называл Людмилу Васильевну «локомотивом и мозговым центром Театра на Таганке»[499].

Думаю, что не только за комплимент, отпущенный Людмилой Васильевой в свое время Дыхович-ному за исполнение роли Пушкина — «Юра, у тебя есть потрясающий артист, которого ты почти не используешь» — Иван Владимирович позднее взял под свою защиту репутацию Целиковской. «Она была очень творческим, живым человеком. И при этом настоящей женщиной — страстной, с неистовым характером… Слухи о том, что она была хозяйкой театра и барыней, сильно преувеличены…»[500]

Так или иначе, именно Целиковской, поговаривают, поклонники «Таганки» начала 1970-х обязаны появлению в репертуаре театра «Деревянных коней» по Федору Абрамову и «Зорь» по Борису Васильеву.

Сводившая с ума миллионы мужчин Советского Союза, она была смелым экспериментатором в любви. Сперва вышла замуж за Юру Алексеева-Месхиева, потом за писателя Бориса Войтехова. Зато следующим ее избранником стал прославленнейший, обласканный властями актер Михаил Иванович Жаров. Потом, в 1949-м, неожиданно вышла замуж за главного архитектора Москвы академика Каро Алабяна. Когда через десять лет Алабян умер, пятым мужем Целиковской, наконец, стал Юрий Любимов, ее давнишний, но безуспешный воздыхатель.

Говорили, что Любимов вовсе не был святым и погуливал на сторону. Юрий Петрович считал, что «женщины его любили, потому что чувствовали, что я их люблю…»[501] Целиковская, наверное, об этом догадывалась. Но относилась к романам мужа снисходительно. Но вот венгерскую журналистку Каталину, с которой у Любимова случился краткосрочный роман во время гастролей в Будапеште, простить не смогла. Что получилось? Театральная Москва невзлюбила Каталину и очень жалела Целиковскую[502].

Другая часть театральной публики считала, что Каталина была осознанным выбором самого Любимова. Ей было 30, ему — вдвое больше. Как признавался Юрий Петрович, «жена у меня появилась… вроде бы случайно, а в то же время все как-то к этому заранее шло…» А, может быть, счастливый пример Высоцкого подстегивал Мастера к зарубежной вольнице?

В последние годы жизни Целиковская тяжко болела. У нее был рак. Но пока могла, она выходила на сцену. Незадолго до смерти она призналась: «Чтобы жить с гением, надо быть чеховской Душечкой. Я же — совсем наоборот, упрямая, со своими взглядами. Мы стали друг друга немного раздражать. Наверное, нужно было все время Юрия Петровича хвалить, а я хвалить не умею… Помню, однажды Любимов сказал: «Когда мы разойдемся, у тебя в доме будет праздник». Так и получилось…»[503]

На похоронах своей бывшей супруги Любимов счел за лучшее не появляться… Такая вот печальная, всем знакомая житейская история.