Житие Одинокова

Глава десятая

Один целый, один контуженный и один раненный в ногу брели по июльскому лесу.

Уж чего-чего, а лес Вася Одиноков знал. До переезда в Москву в таких ему пришлось глухих местах пожить, что здешний лесок его и не пугал, и трудностей не сулил. Мирон — он, в общем, тоже ведь вырос не в столице. Но, конечно, между туристическими походами «на природу» и нынешним их бегством была большая разница.

Раненый Иваниди вообще ничего в лесу не понимал.

По ходу дела Вася им показывал, на что тут нужно обращать внимание, что можно есть и как ориентироваться. Говорить все они старались негромко.

— Вы зверя не бойтесь. Он сам боится. Главное, не провоцировать его, не пугать. Ой, смотрите: так рано, а пчёлы летят. Хороший день будет… Вот ещё: если вы — на пути зверя, на его тропе, то ему это не понравится. Уходите — он увидит и оценит. У меня случай был. Шёл я, а там кабанья тропа…

Ребята слушали его невнимательно. Никаких зверей рядом не наблюдалось, и вообще они не собирались жить в лесу долго.

— Иваниди, — приставал к греку Мирон, — как тебя могли в ногу ранить?

— Не помню я… Сидел в окопе, стрелял. Вдруг, бац, и раненый лежу на кладбище… Наверное, пуля в окоп залетела.

— Ага… В окоп залетела… Как вон та пчела. Признавайся: бежать, небось, хотел?

— Нет, говорю же…

Рана у него была, на взгляд товарищей, пустяковая, но сам он так не считал: шёл с трудом, наступать на ногу боялся, подпирал себя дубинкой. Других лекарств для дезинфекции, кроме фляжки самогона, принесённой дедом за полночь, у них не было. Обработали Сашке рану самогоном, перевязали, да и повели в лес.

Вася же, внешне совсем целый, чувствовал себя странно. Что-то его изнутри ломало, заставляя болтать о чём придётся. Может, через эти рассказы он поддерживал свою связь с миром? Чтобы этот мир заметил, если он вдруг скопытится?.. Речь его была возбуждённой, прерывистой, перемежающейся нервными смешками.

— А однажды, — начал он новую сказку, — в меня стрелял беглый заключённый…

Дело было в прошлом году, во время летнего выезда на практику, в Восточной Сибири. Шли по гористой тайге втроём, два опытных геолога и Вася Одиноков.

— Там без оружия нельзя ходить, — нетвёрдо ступая по траве, говорил Вася. — У всех были винтовки. И вдруг — бац, и я лежу. У-у-у, ужас.

— Ранили? — спросил Иваниди.

— Нет, что ты. У геологов такие… Ну как тебе объяснить? Не рюкзак, нет… Слово какое смешное, «рюкзак». Ну вроде рюкзака, сразу на спину и на грудь — но это такой, на самом деле, жилет, на котором много-много карманов. Геолог образцы минералов в него складывает. В эти карманы. Если чего найдёт, конечно. Туда же суёт рапортичку, где найдено. Плоская такая штука вдоль тела. Она получается каменная, — и Василий начал давиться смехом. Однако справился, спросил: — Понятно?

— Понятно, — усмехнулся Мирон.

— Ха-ха-ха, — дошло до Иваниди.

— Я ему и попал под прицел. А тех двоих ему не видно было. Вот он дурак-то. Был бы я простой охотник, без жилета своего, убил бы меня. А так он попал в каменный жилет, и я — брык. И валяюсь! — Василий засмеялся. — Он и пошёл с той сопочки вниз, чтобы всё с меня забрать. Идёт себе радостный…

— Ничего себе…

— …А я его лёжа из винтовки! — и Василий затрясся от смеха.

— Насмерть?

— Ну да! Потом Сергей Сергеевич ругался: зачем, говорит, ты его убил? Теперь тащить придётся. А так сам бы шёл. А я сначала и не знал, что убил его.

— И что вы с ним сделали? — спросил Иваниди.

— Съели, — предположил Мирон. — Тайга ведь, голодно.

— Хи-хи-хи…

— Ха-ха-ха…

— Волоком до реки тащили, там у нас лодка была.

— И чего? — с интересом спросил Мирон. Всё-таки журналист есть журналист.

— Чего, чего… Приехали с НКВД, говорят, дядька с лагерей, убил троих при побеге, — язык уже заплетался, но Вася, хихикая, продолжал: — Нам благодарность объявили. А у меня потом от той пули синяк держался два месяца.

— Ну-у, это фигня.

— Я ещё думал, для армии полезно, эти жилеты с карманами, только класть не камни, а медные листы.

— Ага. Доспехи.

— Кольчуга.

— Но даже говорить никому не стал. Если такие синяки получаются… А сейчас, парни… Идти я больше не могу. Тащите меня, как того покойника, — Одиноков повалился на землю, и глаза его закатились.

Некоторое время они прожили во взаправдашнем православном скиту, в компании с монашком, носатым, светловолосым, лет двадцати. Смотрелся этот бородатенький юноша среди ветхого имущества довольно-таки странно, не к месту он был в сём лесном жилище.

Окруженцы нашли этот спрятавшийся среди глухого леса уголок только благодаря наблюдательности Васи Одинокова. На третий день их путешествия он углядел тропки — явно не звериные. Тропки эти, почти незаметные, всё же не прятались под сомкнутыми верхушками трав или кустов, как было бы, если бы их протоптали звери. Нет! Их оставил кто-то прямоходящий… Потом стали попадаться кое-какие другие отметины, тоже не звериные. Наконец, унюхали они это жильё, поскольку вышли к нему с «задов».

Монашек встретил вооружённых людей не то что с неудовольствием, а, скажем так, смиренно. Пришли и пришли. Еды у него не было, лекарств не было, мыла не было. Вода — в ручье для хозяйственных нужд и ключевая для питья. Представился отцом Димитрием, но Мирон его тут же поставил на место:

— Какой ты нам отец! Папаша, мать… В лесу он сидит в такие дни.

— На всё воля Господня. Кому-то и в лесу сидеть надо.

— Еда есть? Мы голодные, аж тошнит.

— У меня нет ничего, но еды полный лес, дети мои.

— Тьфу, «дети мои». Опять понёс церковную чепуху?

— Извините. Так уж мы приучены. Рыба в ручье, грибы, ягоды. Можно силки на зверя поставить. Хотя у вас ружья…

— У нас винтовки.

— Ну винтовки. Хотя жарить — не знаю как, спичек нет у меня. По-простому живу.

— Спички у нас есть, но мы тут стрелять не станем. Немец услышит.

— Какой немец?

— Ты что, прикидываешься? Война уже месяц идёт, а ты будто и не знаешь.

— Как война?! С кем?

— Ой, врёшь! Не может быть, чтоб тут слышно не было. Линия фронта прошла… Артиллерия, самолёты… А ты не знаешь? Ах ты ж врун!

— Христом Господом клянусь — не знаю ничего. Не проходила тут никакая линия. Вы объясните мне, неразумному рабу Божию, — он говорил быстрым тенорком, будто подражая кому-то, много старше него. В устах юноши такая речь звучала нелепо.

В избушке все не уместились. Под руководством Василия нарубили штыками коротких рогатин и длинных слег. Поставили что-то вроде деревянного матраса в два слоя, выстлали лапником, над всем этим натянули брезентуху — когда уходили из села, дед подбросил им чью-то плащ-палатку, и они её, конечно, взяли с собой. Две ночи спали, подстилая её снизу, теперь, на случай дождя, приспособили сверху. Полезная вещь!

Ближе к ночи — когда не виден был дым над лесом — развели костерок, сварили рыбки с корнем лопуха. Рыбки было мало, и мелкая; добили рацион лягушками. Сняли шкурку, выпотрошили, насадили на палочки, обжарили. Один в один курятина!

Закусив, Мирон решил прочитать «для верующих» антирелигиозную лекцию.

И — обломал его монах Димитрий.

Всего месяц назад, когда Мирон и Василий ехали в поезде до Барнаула, беседовали они с отцом Анатолием. И вышло из их беседы, что православие и Советская власть едва ли не близнецы. А если верить этому юному монашку, не было на свете ничего более разного, чем те же православие и Советская власть! Но в отличие от отца Анатолия, Димитрий не подкреплял свои утверждения текстами Святого писания, а только крутил в руках переплетённый в кожу томик и апеллировал к разуму.

— Вы журналист, — говорил он Мирону. — Вот и скажите, что написано на первых страницах всех без исключения советских газет, вверху?

— А что там написано?

— Некий девиз. Какой?

— А! «Пролетарии всех стран, соединяйтесь».

— Вот. Возьмём нас. Вы — журналист. Второй, — и он обратился к Одинокову: — вы кто?

— Геолог, — лениво ответил Василий. Когда лежал, он чувствовал себя здоровым.

— А ваш третий?

— Иваниди, ты кто по профессии? — вопросил Мирон, и поскольку Иваниди, не слушая его, продолжал объедать тощую плотву, гаркнул громче: — Саша! Эй!

— Чего?

— Ты кем работал до войны?

— Я старший инспектор отдела меди. Наркомат цветной металлургии.

— Понятно, бюрократ, — сделав такой вывод, Мирон опять обернулся к «отцу Димитрию»: — Ну и что?

— Как что? Монах, журналист, геолог, бюрократ…

— Я инспектор! — взревел Иваниди. — Наркомат цветной металлургии! Меня лично нарком, товарищ Ломако Пётр Фадеевич, знает! Золотая голова у нашего наркома! Старше меня всего-то на восемь лет, а какой умный, — и Саша закатил глаза.

— Приложите лозунг из вашей газеты к нам, — предложил монашек.

Мирон призадумался. Иваниди шарил вокруг в поисках, чего бы ещё съесть.

— Да, мы не пролетарии, — признал Мирон. — И что? Мы граждане и воины.

— Я обращаю ваше внимание, — проникновенно сказал Димитрий, — что христианство объединяет всех. Большевизм — только пролетариев. Остальных ваша партия не призывает объединяться, они для неё «прослойки». А для церкви Христовой все равны. Она всех одинаково примет, обогреет и накормит…

Одиноков участвовал в этих словесных баталиях только частью своего сознания. С минуты своего оживления — а вернее, с той минуты, когда он понял, что с ним произошло — он пытался примирить с этим новым опытом всё то, чему его учили и что сам он, в силу обучения, считал истиной. Комсомолец, атеист, студент советского вуза, в силу статуса обязанный быть материалистом, противником поповских сказок — и беседовал с Господом Богом? Говорил с Творцом, Создателем всего и т. д.?

Сначала, ещё в той яме возле церкви, когда он открыл Мирону эту тайну — а ведь обязан был говорить правду! и сказал! — он задумался, каковы, собственно, варианты. Сначала всё было ясно: одно из двух. Или он остаётся комсомольцем и атеистом, а Господь Бог лишь привиделся ему, или — наоборот — надо отринуть своё комсомольство, свой атеизм и явно уверовать в Господа Бога. Потом решил, что возможен некий синтез: ежели всё на Земле происходит по воле Божией, в том числе комсомол и атеизм, то отчего бы Господу Богу и не поговорить с комсомольцем Одиноковым? Да, комсомольцу Одинокову объявят выговор, если станет известно, что он общается с Господом, но Господу за такие беседы ничего не будет, общайся он хоть даже с секретарём ЦК ВЛКСМ.

Самым вероятным было, что «привиделось». Психика человеческая малоизученна, академик Павлов доказал какие-то инстинкты, и Вася, хоть не силён был в этой области, слышал мнения науки о снах. Электрические сигналы, бегая по нейронам мозга, вызывают в сознании человека всякие картины, которые не есть материальная реальность, а лишь идеалистические о реальности представления. Очень хорошо. Но, спрашивается, кто их смотрит, эти картины? Кто их оценивает на предмет соответствия материализму или идеализму? Неужели сам мозг? Но тогда, с материалистической точки зрения, следовало бы ожидать, что художественные достоинства, например, кинофильма «Александр Невский» начнёт оценивать сам кинопроектор…

Господи, помоги!

А Он уже помог. Ведь Вася Одиноков умер? Немецкий танк утоптал его в землю? Да, это так. Я, Вася Одиноков, умер, и никакие уже электрические сигналы не бегали по нейронам моего мозга, и предстал я Господу Богу, и Господь сказал мне: «Будь». Теперь я валяюсь под брезентовым навесом на лапнике, который сам же и нарубил штыком в этом материальнейшем из материальных миров, и размышляю о том, как же Бог мог попустить, чтобы немецкие танки топтали русских людей. А моё ли это дело — судить Господа? По правде, не моё. А мне завещано говорить только правду.

Вот это да.

Больше всего Васю удручало, что он никак не может постигнуть разницу между собой, Васей, как человеком, имеющим определённые физические параметры: вес, рост и прочее, — и тем Васей, который говорил с Господом. Ведь он, со своим ростом и весом, корчился под землёй — а кто же тогда сподобился беседы с Ним?

Тот, который смотрит эти картины в мозгу?

А этот «кто-то» — он что, часть того Васи, который имеет рост, вес, цвет глаз и прочую чепуху? Или наоборот, реальный Вася, валяющийся на лапнике, только физическая часть того Васи, которого удостоил своим вниманием Господь?..

А вот интересно: ведь он не видел, с кем говорил… Но точно знал, что с Ним.

— Эй, как тебя, — поманил он монашка. — Отец, брат — забыл, извини.

— Отец Димитрий величать меня, — подсел к нему монашек.

— Угу. Напомни, вот когда Моисей говорил с Господом, каким он видел Его?

— Чего?

— Ты что, необразованный? Когда Господь свои заветы диктовал Моисею…

— А! Понял! Говорил Он из огня, и лица его Моисей не видел.

— Точно?

— Да. Так в Писании написано.

— Я и сам помню. Только раньше странно мне это казалось, — Василий глянул монашку в глаза, и вдруг… Вдруг сам себе он показался не Василием Одиноковым, а кем-то ещё. Будто одновременно лежал он на лапнике, рядом со странным бледным молодым человеком, и он же — или не он? — был над этой сценой, над лесным жилищем и вообще над лесом, и видел всё вокруг.

— А там болото, на зюйд-ост, — сказал он. — Нет, на зюйд-зюйд-ост. А за ним село.

— Болото, — подтвердил монашек и нервно облизнул сухие губы. — На юго-юго-восток. Вам там ни за что не пройти.

— А в селе-то немца нет. И наших нет, — продолжал Василий, глядя в небо широко открытыми глазами. Он отчего-то знал, что говорит правду и что вот-вот ему откроется ещё какая-то правда. — А село-то это — Дамиановка? Да, так оно называется?

— А вам откуда знать? — вырвал руку из его хватки монашек, и Одиноков мгновенно потерял самого себя, летающего над лесами, и оказался всего лишь телом, лежащим возле убогой лесной избушки в окружении других подобных тел. Одно из них, монашек, стояло возле него, излучая неприязнь и страх. Другое, Мирон Семёнов, пыталось соорудить самокрутку из негодных для этого сухих трав. Третье, Саша Иваниди, прыгало на одной ноге «до кустиков».

Иваниди споткнулся о какую-то дерюжку и загремел во весь рост. Заорал в голос:

— Это ещё что?

Мирон и Вася подошли к нему, посмотрели: под дерюжкой, придавленной обломком хомута, прятался закопанный в землю жбан, полный небольших клубней молодого картофеля. Посмотрели на монашка, пятящегося от них.

— Картошечка, — сообщил Мирон, глядя на монашка без прежней приязни. — Напомни-ка, что ты нам плёл о церкви, которая всех накормит без различия, геолог он или иудей?

— Я про эту картошку забыл, — объяснял «отец Димитрий», продолжая пятиться.

— Стоять! — гаркнул Мирон, протягивая руку за винтовкой. — Ты кто такой?

— Отшельник я, — отвечал монашек, виляя глазами и выдавая тем самым своё враньё. — Не от мира сего мы…

— Откуда картошка, ты, гнида?

— За лесом поля колхозные… Сажали весной… Всё равно убирать некому.

— А нам почему не сказал? Мы тут лопухи жрём с лягушками, сволочь!

— Вы бы и картошечку мою сожрали за так, а мне опять собирать, тащить…

— Завтра уходим на восток, и ты пойдёшь с нами. Разберёмся, что ты за отшельник. Мать твою, так душевно про православие пел, а сам…

Отправляться в путь решили в ночь, до первого солнышка. Вася, переживший контузию, вроде бы уже мыслил здраво. Иваниди уже ходил — хоть с трудом, но без посторонней помощи. Навертели, как смогли, снеди на день-два пути, в том числе и варёной картошки, легли спать.

Суров был Мирон с монашком, но назначить дежурных, чтобы кто-нибудь бодрствовал, не догадался. Решил, что раз вокруг леса немцы, то бежать отсюда некуда. И проснувшись, обнаружили они, что их негостеприимный хозяин исчез.

Звёзды и месяц освещали путь их на восток…

Через два дня они вышли к своим. Ещё через два дня Василий беседовал с особистом оперативной группы Рокоссовского, капитаном госбезопасности Рыбиным. Особист обязан был убедиться, действительно ли такая часть, какую назвал ему опрашиваемый, вела бои в названном месте и попала ли она в окружение. Правильно ли называет окруженец командиров и боевой путь части? В случае с Васькой выяснять было особо нечего, ведь он же вышел в расположение войск группы Рокоссовского, где его знали бойцы и командиры, и к тому же вышел с оружием.

А задержался особист с этой беседой, потому что первым делом, выяснив, почему и как они попали в окружение, отправил Васю в госпиталь, вслед за Сашей Иваниди.

— Жизненно важные центры не пострадали, — объяснила молодая врачиха. — Организм молодой, крепкий. Контузия сдавливанием, конечно, не подарок, и надо бы какое-то время поберечься. Вообще, скажу, вам повезло, красноармеец.

Она сделала такой вывод, выслушав Васин рассказ: он во время осмотра, ёжась от прикосновений холодного инструмента, рассказал ей свою историю. Не упоминая, разумеется, того участия, которое принял в его судьбе Господь.

— Надо бы вас понаблюдать дня два, — она подумала, прищурившись, и повторила: — Дня два, да. Не больше. И две недели щадящих работ, без нагрузок.

— Это что же, — натужно рассмеялся он, — вроде освобождения от физкультуры в школе?

— Да, а что вы смеётесь? Благодарите Бога, что вас откопали сразу. Возбуждение, повышенная весёлость были?

— Да, — Вася вспомнил, как его бесконечно пробивало на смех.

Она, макая перо в чернильницу, дописала что-то в его карточке, отложила перо и впервые посмотрела на него не как на пациента, а просто. Улыбнулась:

— Вы, наверное, студент.

Он, оправляя гимнастёрку под ремнём, кивнул:

— Был я и студентом. Учился на геолога.

Какая-то искорка пробежала между ними. Он понял, что она — молодая в общем-то женщина, ненамного старше, чем он, хоть уже и в командирском звании военврача — запомнила его. И улыбнулся в ответ на её улыбку:

— Вас как зовут? А то я оробел, сразу не спросил.

— Галина Васильевна, — засмеялась она и перешла на «ты»: — А ты Вася, я уже знаю. Почти тёзки.

Медсестра, сидевшая за столом напротив неё, тоже улыбалась и, похоже, была бы не против, если бы Василий спросил и её имя, но он этого не сделал.

Галина Васильевна выкрикнула дневального, что дежурил за дверью, и велела проводить красноармейца Одинокова в палату.

Под госпиталь была приспособлена поселковая школа. В течение дня и вечера Василий наблюдал, как сюда доставляли раненых. В коридоре и палатах звучали рассказы о контрнаступлении на Кровопусково. Это название было очень созвучно происходившим событиям! Помимо бойцов, тут были и гражданские. В коридоре лежала забинтованная девочка лет двенадцати.

Вечером госпиталь посетил командарм Рокоссовский. У дверей госпиталя его встречала военврач Галина Васильевна. Одиноков, увидев это в окно, вышел в коридор и наблюдал, как высокий командарм, увидев раненую девочку, наклонился над нею.

— Как тебя зовут? — спросил Рокоссовский.

— Леночка, — еле прошептала она.

— Как же ты сюда попала?

— Меня бомбой ранило…

— Осколочное ранение, — пояснила военврач.

— Ты не волнуйся, — сказал Леночке Рокоссовский. — Скоро поправишься, дочка.

Окружающие заметили, что командарму не по себе. У него у самого были малые дети.

— Жёстко воюет немец, — заметил сопровождавший командарма полковник.

— Санитарные поезда бомбят и обстреливают, вы представляете? — сказала Галина Васильевна. — Видят, что кресты на крышах вагонов, и специально бомбят.

Кто-то из легкораненых, куривших у крыльца, спросил, что это за начальник и чего ради он припёрся в госпиталь, неужто ранили?

— Он ранетый в самое сердце, — драматическим голосом сообщил парень с отпиленной рукой, ожидающий эвакуации в тыл. — У них с товарищем военврачом лубов.

Началась обычная среди молодых солдат жеребятина про военную любовь.

— Вот бабы-суки, на всё готовы за ради доппайка, — бурчал один.

— Командиры лучших разобрали, — сетовал другой, — а нам, простым ребятам, остаются санитарки из местных.

Раненый постарше возрастом цыкнул на похабников, они примолкли.

Ночью Василий слышал, как тихонько молился раненый красноармеец:

— Суди, Господи, обидящих мя, побори борющих мя. Прими оружие и щит, и восстань в помощь мою. Изсуни меч против гонящих мя…

«Господь дарит нам свободу воли, — думал Василий. — Не встанет Он в помощь нашу. Он пустил нас в мир, созданный, чтобы мы сами… Сами… А меня ограничил: не по своей, а по Его воле должен я говорить правду. Как же понять это? В чём правда?.. Раненые говорили про женщин, которые… Ну, в общем… Это правда, о женщинах? Да, это правда. Но та ли это правда, которую по воле Господа обязан говорить я?..»

И вот через два дня он выслушивает «приговор»:

— Красноармеец Вассиан Одиноков! Вы передаётесь в 44-й стрелковый корпус, — сообщил ему Рыбин.

— А куда направили Мирона Семёнова? — спросил Вася. И пояснил: — Мы с ним, товарищ капитан, с самого начала войны вместе. Скажите, если можно.

— Больше вы не будете вместе, — ворчливо ответил капитан. — Семёнов оказался журналистом, и его забрали в политотдел армии. А на вас, кстати, есть рапорт, что вам на две недели показан щадящий режим службы.