Житие Одинокова

Глава двадцать пятая

Штаб армии располагался в половине здания бывшей школы. Вторая половина была разбита. Василий Одиноков приехал сюда за новым назначением, открыл одну из дверей, услышал:

— Мощные удары привели к расчленению 6-й германской армии на две группировки. Советские войска соединились в районе Мамаева кургана. Ликвидирована южная группировка. Пленено командование и штаб 6-й армии во главе с Паулюсом…

Послушал ещё немного и тихонько прикрыл дверь. Пресс-конференции — это не для него. Спросил в коридоре, где оперативная часть, заглянул в кабинет:

— Как мне найти полковника Трифонова?

— Он ушёл на совещание по пленным. А вы кто?

— Старший лейтенант Василий Одиноков.

— Что ж вы опаздываете, товарищ Одиноков? Быстро в конец коридора, по лестнице на этаж выше, там — зелёная дверь.

Василий побежал, куда сказали, и попал на ещё одно заседание.

— …Требуется рассредоточить огромную массу пленных, создать управляемые колонны, вытянуть их из развалин города, — докладывал низенький полковник, стоя на фоне карты Сталинграда. — Этим придётся заняться нам, Отдельному батальону. Подчиняться будем напрямую командующему… Товарищ, вам чего?

— Разрешите представиться, товарищ полковник! Старший лейтенант Одиноков.

— Проходите — там, у окна, есть место… Итак, нам предстоит накормить, напоить и обогреть десятки тысяч человек в мороз, в тяжёлых условиях местности, где отсутствует жильё, где нет лесных массивов, а значит, и дров. Задача, конечно, сложная. Но решаемая.

— Проводить операцию будем силами фронта, но и Ставка окажет помощь, — подал голос ещё один полковник, сидевший возле первого лицом к залу. — Товарищ Сталин лично контролирует эту работу.

— Вопросы есть? — спросил первый полковник.

— Есть, товарищ полковник. Что нам с ними дальше делать?

— Конечный этап операции: передача всего контингента пленных конвойным войскам НКВД. Передавать будем частями. Подготовили колонну, сдали. Ещё вопросы?

— Нормы котлового и вещевого довольствия для пленных нам надо знать.

— Котловое по нормам Красной Армии. Вещевое нас мало будет затрагивать. Пленным оставляется их форма и личные вещи. Дальше будет решать НКВД. Мы одеваем только совсем раздетых… Да, нам передан медико-санитарный взвод. У вас вопрос, товарищ военврач?

Поднялась худенькая девушка в форме:

— Там огромное количество раненых, обмороженных, силами одного взвода мы никак не справимся. Госпиталь нужен.

— Это решим по ходу дела, — ответил второй полковник. — Думаю, развернём даже не один госпиталь. Это же только начало! Сообщайте нам о ваших потребностях через полковника Трифонова.

— Скажите о переводчиках, — попросил майор в очках.

— Да, спасибо, что напомнили. Разрешите вам, товарищи, представить майора Позднякова, начальника службы переводчиков, — и полковник указал на этого майора в очках. — Мы старались подбирать в Отдельный батальон командиров, владеющих немецким языком. Но переводчики всё равно понадобятся. Обращайтесь к Евгению Николаевичу в случае нужды. У него десять человек, в том числе немцы, коммунисты.

— А теперь, товарищи, — опять заговорил второй полковник, — подходите по одному. Получаете задания для своих подразделений, адреса, связь — и немедленно за работу!

…Получив задание — он переходил в Отдельный батальон вместе со своей ротой, и обещали пополнение, — Василий вышел из штаба армии, направился к своей машине. Путь его проходил мимо разбитой то ли немецкими, то ли нашими снарядами церкви. Он поднял руку к лицу, незаметно перекрестился одними лишь пальцами, спрятанными в рукавицу. Накануне он сдал в батальон списки погибших за последнюю неделю воинов своей роты. Прошептал:

— Упокой, Господи наш, праведных рабов Твоих, павших за Отечество, и прости им прегрешения их вольные и невольные. Помилуй, Господи, Николая и Николая, Сергея и Павла, Никифора и Петра…

…В станице, где бойцы подразделения Одинокова лишь недавно дрались с немцами, теперь были оборудованы бараки для пленных, а также и полевой госпиталь. Тут в соседних палатах лежали раненые всех армий: итальянец был, два румына, ещё хрен-те кто. И с каждым надо общаться. Румынские генералы хотя бы владели немецким языком, но с солдатами объясниться было невозможно никак. Что делать? Нашли в 63-й армии сержанта-молдаванина…

Дел у Василия было выше головы: подвозились топливо, горячая пища и кипяток, надо было следить, чтобы всем хватило. Пленные приставали с вопросами. Они были озабочены, что с ними будет. Но тем же вопросом задавались и бойцы Красной Армии. Чего только не довелось Василию выслушать!

— А пусть они отстраивают всё, что разрушили! — предлагали одни.

— Может, они согласятся воевать против фашистов? — мечтали другие.

— Найти среди них нормальных парней, сбросить на самолёте в Берлин, пусть убьют этого параноика Гитлера, — хмурил брови третий.

Ночью приехала с инспекцией главный военный медик армии Удачева Галина Васильевна, старая знакомица Одинокова. Узнала его, кивнула, но времени для разговора они не нашли. Василий был занят беседами с теми ранеными, которых в ближайшее время ждала смерть. Говорил не только с русскими, но и с немцами. Они сдавались в полном истощении, поголовно страдали от дистрофии, брюшного тифа и пневмонии. Взятые в плен, пешком тащились по две, а то и три сотни километров до пунктов сбора, до железной дороги. Смертность среди них была ужасающей, Одиноков не мог обиходить всех… А Удачева проверила состояние дел с лечением этих людей и устроила госпитальному начальству разнос из-за нехватки медикаментов: все госпитали должны были подать заявки, и кто их подал, получил требуемое.

— Да разве могли мы предположить, сколько их будет, — ответил главврач. — Половина обмороженных дистрофиков, а мы думали, в основном будут с огнестрельными.

— Все в таком положении. И все изыскивают ресурсы! Подают заявки! Посылают группы поиска в бывшие немецкие госпитали! А вы тут… Смотрите! От меня получаете выговор. Доложу командующему, не знаю, как он отнесётся.

Пленных оказалось вчетверо больше, чем ждали, то есть к их приёму готовились исходя из неверного расчёта. Строили лагеря, заготавливали медикаменты. Завозили продовольствие. А реалии оказались таковы, что за пять дней всё заготовленное съели! Пришлось брать из армейского резерва…

— …Из немецких лагерей освободили наших пленных, — доложил Одиноков полковнику Трифонову. — Три тысячи двести двадцать семь. Они пока у нас отъедаются.

— У вас три тысячи, да у Мирошниченко пять, да у меня здесь четыре.

— Что с ними делать, Иван Иванович?

— Как «что делать»? Хорошо одеть, обуть, подлечить, накормить. Дать им отдых 10–15 дней, а затем направим в тыл.

— Многие готовы хоть сейчас в боевые части, бить немцев.

— Знаю. Меня тоже замучили рапортами. Я доложил командующему, он по итогам медосмотров отберёт годных. Из них будем формировать батальоны. Остальных — в тыл…

Мирон Семёнов свалился на Василия совершенно неожиданно. Сказал, что был в штабе, и ему объяснили, где лагерь, в котором Вася комендантом.

— Здесь, на Волге, решается судьба войны и мира, происходят важнейшие события, — так пафосно объяснил он свой приезд на фронт.

— Вы, журналисты, странные люди, — ответил Одиноков. — Похоже, вы всерьёз верите, что события происходят для вашего появления.

Так они пикировались, а на деле были рады встрече.

— Извини, чая нет, — сказал Василий. Он сомневался, что сможет уделить другу много времени. Он даже на сон вырывал три-четыре часа в сутки. — Во всей комендатуре чая не осталось. Всё пленным ушло.

Мирон демонстративно скинул полушубок.

— Что это на тебе? — удивился Василий.

— Нравится? — спросил Мирон, крутясь во все стороны. — Это называется «погоны».

— Я знаю, что такое погоны. Чего ты их нацепил? С ума спрыгнул?

— Понятно, газеты тебе читать некогда. В армии введена новая форма! В штабе, когда увидели, просто ахнули! — Мирон приосанился, ожидая восторгов, но не дождался.

— Почему сейчас? — только и спросил Василий. — Мало, что ли, других забот?

— Вася, товарищу Сталину виднее… Впрочем, раскрою тебе государственную тайну.

— Не надо, — мгновенно отозвался Одиноков, закрывая и глаза, и уши.

— Ты тут совсем забурел, — огорчился Мирон. — Был весёлый парень, юмор понимал.

— А, это юмор.

— Да… В общем, слушай. Начались перемены. Ликвидировано комиссарство, ну это ты знаешь. Идут подвижки в руководстве. Коминтерн и другие символы пролетарской диктатуры уступают место…

Голос его вкрадчиво журчал. Василий и слушал, и не слушал. В последнее время, от недосыпа наверное, ему начинало казаться, что он видит изнанку мира. На ту реальность, которая дана нам в ощущениях, наслаивалась какая-то другая, непонятная и сумбурная — то ли реальность, то ли нереальность. Если закрыть глаза, то материальный мир скрывался, но «нереальный» продолжал переливаться перед его внутренним взором! Свет и тьма, трассы движения неизвестно чего и куда то и дело выдавливали неведомо откуда образы людей. Однажды целый день его преследовал дед Феррон. Грозил сухим пальцем, проваленным ртом неслышно упрашивал о чём-то. Опять, наверное, мост построил не там. Лицо его было чёрным. Зато лик погибшего в Перемилове красноармейца Петрова был светел и тих… Однажды чёрным проблеском пронёсся комиссар третьего ранга, расстрелянный на Дмитровской дороге, со шлейфом опрокинутых фигур за спиной…

— …Теперь новую форму ввели, — плёл словеса Мирон. — Говорят, Будённому гимнастёрки не понравились, а Жуков возражал против погон. Но товарищ Сталин сказал: надо, и всё. В общем, колхозно-пролетарская армия потихоньку преобразуется в народную, Советскую армию! Эй! Ты, что ли, спишь?

— Нет-нет, — встряхнул головой Василий. — Продолжай.

— Но ты же спишь стоя. Айда, где тут можно чайку испить?

— Не знаю… На вахте должен быть.

— Через лагерь пойдём? — с жадным любопытством спросил Мирон. В нём взыграл журналистский интерес.

— Нет, вокруг.

…Они шли вдоль проволоки, огораживающей территорию лагеря военнопленных. Все обитатели попрятались от холода в бараки, лишь один стоял у проволоки, замотанный в одеяло. При виде советских офицеров закричал: «Гитлер капут! Рот фронт!», замахал руками, уронил одеяло. Они, не глядя на него, прошли мимо. Волоча за собой одеяло, немец бежал за ними вдоль проволоки, кричал по-немецки, что он пролетарий, что Антихрист бродит по Европе, и снова: «Гитлер капут! Капут!»

— Все они теперь пролетарии, — усмехнулся Мирон.

— Первые дни, да, — согласился Василий. — Пока заполняются формуляры и они думают, что это важно. Потом обнаруживают, что нам наплевать на их социальное происхождение, и успокаиваются. Но этот, — он махнул рукой в сторону завывающего немца с одеялом, — особый случай.

— А что с ним?

— Спятил полностью. Зовут Курт Зандлер. Считает Гитлера Антихристом. За это одни немцы выгоняют его из барака, а другие защищают. К понедельнику помрёт…

— Ах, да, — спохватился Мирон. — Ты же этот, блаженный. Извини. Давно тебя не видел, подзабыл. Так что с этим Куртом?..

Василий, хрустя снегом, шагал молча. Не хотел он говорить про Курта Зандлера. Вечно опускающаяся подошва сапога, размером с небо, вот что несла в видения Одинокова душа сумасшедшего солдата Вермахта, даже когда его не было видно, даже когда он тихо спал в бараке…

— С ними вообще как, трудно? — не унимался Мирон.

— С солдатами проблем меньше, чем с генералами, — ответил Василий.

— Серьёзно? Почему?

— Солдаты терпеливые. Ждут, в карты играют, на губных гармошках пиликают. А генералы собачились. Слава Господу, их увезли первыми. Мы их так хорошо поселили! В отдельных избах. У них личные вещи были — чемоданами. Питались — Мирон, я за всю войну так не ел. И что ты думаешь? Дрались! Румынский генерал побил немецкого. Вроде тот у него украл ножик и вилки. Может, и правда украл… А удивительнее всего, что ни разу ни один их генерал не пришёл и не проверил, как устроены солдаты.

— Вот потому они и проиграют войну.

— Может быть…

— А ты что с пленными делаешь? Стережёшь?

Василий пожал плечами:

— И это тоже. А вообще, бюрократия. Ты на складах бывал? Там с одного конца ввозят, внутри сортируют, с другого конца вывозят. У нас так же. С одного конца, на фронте, армия берёт пленных, с другого — в тылу — сдаёт по описи. Мы составляем списки. Взаимодействуем с госпиталем. Отсеиваем раненых, которых нельзя везти, и выявляем, кого можно. Формируем колонны здоровых, эти пойдут пешком. Сдаём их орлам НКВД. У конвоя графики движения, маршруты, пункты остановок и ночлегов. Ать-два, пошли. А мне сюда подваливают очередную порцию доходяг… Ребятишки, чайком порадуете?

— Товарищ старший лейтенант! Товарищ капитан! — захлопотали на вахте. — Да мы вам и сушек дадим к чаю.

— Что нового? — спросил Василий дежурного, пока чай разливали по кружкам.

— Что тут может быть нового… Приходят, жрать просят. А я помню, мы там у них в обороне, когда выбили оттуда, нашли сваренную дохлую лошадь. Она с голодухи сдохла, одни кости. А они варят. А дров мало. У них, Василий Андреевич, вообще еды не было. Конину ели без соли и перца. А теперь им наш паёк мал!

— Да, народец прожорливый, — добавил второй дежурный. — Европейцы, их мать!

Офицеры присели к столу. Мирон, чтоб согреться, обнял горячую кружку ладонями. Василий из своей отхлебнул, стал пролистывать вахтенный журнал.

— Вы тут как, в курсе последних веяний? — спросил Мирон. — Вы же писаниной занимаетесь, должны знать.

Василий поднял бровь, а первый дежурный, сержант, спросил словами:

— Об чём знать, товарищ капитан? Про погоны ваши?

— Про букву «Ё».

— «Ё»?

— Да. Есть такая буква в русском алфавите.

— А как же. ЁПРСТ. И что?

— А то. В декабре принесли товарищу Сталину очередной список награждённых на утверждение. Он же всегда лично вникает, кого и за что. А там два Селезневых. Оба Иваны Ивановичи. Полковники. С одного фронта. Он возьми да и позвони на фронт. Выясняется, один Иван Иванович и вправду Селезнев, а второй-то — Селезнёв! А почему написано — Селезнев? Смотрит список дальше. Написано: генерал Федоров. Что ещё за Федоров? Не знаю такого. Фёдорова знаю, Федорова — нет. Думает: где у нас город Орёл? Взял карты, а там какой-то Орел. Берёт немецкие карты: написано Орёл. У нас на карте Березовка, у них — Берёзовка. У нас Псел, у них Псёл. Немцы русские названия пишут правильно, мы — нет! Берёт товарищ Сталин газеты. Читает: «Теплые вещи для фронтовиков». «Вперед, к Победе!»

— Во дела! — закричал сержант. — В перед!

— Вы слушайте. Вызвал товарищ Сталин тех, которые в Кремле документы готовят. Говорит: «В любом деле нужна тщательность и точность, товарищи. А какая может быть точность, если человек — Фёдоров, а написано — Федоров? Как нам воевать, если мы хотим форсировать реку Псёл, а на картах такой реки нет? Русская азбука содержит букву „Ё“. Азбука утверждена декретом Советской власти в 1918 году. Тогда литеры для печати буквы „Ё“ отсутствовали. Мы разрешили временно писать вместо неё „Е“. Но прошло двадцать четыре года. Почему не выполнен декрет Советской власти?»

Все смеялись, радуясь мудрости Сталина.

— Русскому человеку без Ё никак не прожить, — убеждал Мирона второй дежурный. — Это как без водки…

Улыбался даже Василий. Мирон был счастлив. Как настоящий журналист, он любил сообщать людям что-нибудь необычное.

— И вот, на другой день «Правда» вышла с буквой «Ё». А затем и нам велели. Кинулись исправлять школьные учебники. И вы тоже, — погрозил он пальцем Одинокову и его бойцам, — не забывайте!..

…В этот месяц все люди поделились для Василия на четыре категории. Первые три понятные: свои бойцы, немецкие военнопленные и наши мирные жители. Немцы — пока наши их не пленили, всячески разрушали жизнь мирных. Они для того сюда и пришли: поработить, убить, унизить. Когда местные приходили к нему за помощью, Одиноков направлял группы немцев разбирать завалы, засыпать воронки, ровнять дороги, поправлять дома. Лозунг «Народ и армия едины» наполнялся новым смыслом.

Но была ещё одна категория людей — непонятные и ненавистные. Они назывались «хиви». Эти советские граждане добровольно работали на немецкую армию: водили машины, ухаживали за лошадьми, строили военные объекты, помогали в госпиталях, готовили немцам еду. Само словечко возникло как сокращение немецкого Hilfswilliger, «добровольный помощник». Мужчины и женщины хиви носили красноармейскую форму со споротыми нашивками или специально для них пошитую немецкую. На передовой подносили немцам снаряды, но некоторые не гнушались участвовать в боевых действиях против Красной Армии и партизан с оружием в руках.

В Сталинграде и вокруг, как сообщил полковник Трифонов, отловили больше пятидесяти тысяч этих типов. Но к Василию они редко попадали. Тех, которых не истребили на месте поимки, сдавали особым отделам НКВД. А в его станицу присылали только тех, которые нуждались в помощи медиков. Их привозили в госпиталь, а там и без них было тесно, и поскольку большинство хиви поступали не с ранениями, а с сильными побоями и переломами, они жили в лагере Одинокова в отдельной избе. В госпиталь их водили под конвоем. Даже немцев отпускали без охраны, а этих — нет, нельзя. И не потому, что могут сбежать, а потому что местные жители поймают и забьют.

Василий, конечно, читал формуляры поступавших к нему лиц. За три дня до приезда Мирона Семёнова он увидел в таком формуляре знакомую фамилию: Игорь Вяльев. Неужели тот самый? Гарик Вяльев, его однокурсник? Он крикнул дневального, чтобы задержанного Вяльева привели в комендатуру.

— Здравствуйте, гражданин начальник, — глухо сказал Вяльев, когда его ввели и посадили на стул перед столом коменданта. Передвигался он скособочившись. Половина лица была опухшая, неестественного цвета, левый глаз заплыл. Он был одет в красноармейскую телогрейку, в руках держал драную шапку, был небрит, смотрел в пол. Говорил, будто проталкивая слова через покрытые струпьями губы.

Некоторое время Василий молча рассматривал его. Да, это был тот самый Гарик. И его явно трясло, то ли от болезни, то ли со страха. Пробурчал, не поднимая глаз:

— Чего ещё, гражданин начальник? Расстреливать будете?

— Я комендант этого лагеря, старший лейтенант Одиноков, зовут меня Василий Андреевич, — сказал ему Василий. — Вас доставили в лагерь для оказания медицинской помощи. Если не желаете со мной говорить, я прикажу отвести вас обратно в барак.

Пока он произносил эту речь, Вяльев зашевелился в своей телогрейке, повернул голову набок, правым глазом посмотрел на Василия. Протяжно вздохнул:

— Надо же… И впрямь Одиноков. Что это ты седой стал? А я думал, на расстрел привезли, — он закашлялся, без спроса взял со стола стакан воды, выпил. — Точно не будешь меня убивать?

— Нет. С чего бы? Завтра с утра вас отведут в госпиталь.

— О, чёрт. То бьют, то лечат. Фу-у-у… Полегчало. Вася, друг! — он отмякал, отходил от страха, его потянуло на болтовню. — Вася, только не надо официальщины. Когда мне «выкают», я будто под протокол говорю.

— Ну хорошо. Тебя отведут в госпиталь. Судя по формуляру, перелом рёбер и ушибы мягких тканей лица и тела. Подозрение на сотрясение мозга. Всё вылечат.

— И ещё зубы, Вася, пометь себе… — Вяльев сипло подышал. — Вот это встреча! Не ожидал… Ты меня вспомнил! Сам вызвал! И я тебя помню, мы же были друзьями! В институте мы тебя звали Красавчиком. Так, между собой. Ты был такой правильный, — он через силу засмеялся. — Такой комсомолец, — последнее слово в его изложении прозвучало как издёвка, и он тут же поправился: — То есть мы все тебя любили. Ты же знаешь. Да?

— Ты тоже был комсомольцем.

— Ещё бы я не был… Мама говорила: «Не гнушайся общественной работы, Игорёк. Только так можно проявить себя и чего-то достичь в жизни». Понял? Не умом и талантом, а суетой по указке. Хых, мама! Но, — Гарик опять спохватился, — примером лично для меня был ты. Ты здесь комендант, правда? Самый главный?

— Правда… Как же ты к немцам пошёл? С умом и талантом? Просто интересно.

— Это произошло случайно! — выкрикнул Гарик. Поморщился: видимо, разевать рот ему было больно. Снизил громкость: — Выбор у меня был небольшой: или сдохнуть, или служить. Я терпел, сколько мог. Сырые грибы… лягушку сырую ел! К немцам из леса вышел уже осенью, тощий, как швабра. Вы в вашем НКВД думаете, мы все любили Гитлера. Ни хрена, Вася! Обстоятельства заставили, ты пойми.

— Я не НКВД, я армейский. И обстоятельства у меня были такие же, тоже был в окружении. И лягушек ел. Мне хочется понять. Без обид, Гарик. И я, и ты росли рядом. Учились вместе. Война. Оба пошли в армию, Родину защищать. И вот, мы — по разные стороны стола. Понять хочу, как ты мог.

— Хых, Родину защищать! Смешной ты, Одиноков. Я в армию сбежал, скрылся, спрятался. Ты что, не знаешь ни хрена, где живёшь? Вникни в ситуацию. Отца арестовали. Он пропадал на работе сутками, пластался просто ради этой страны. Он даже дома только и говорил про грёбаные кабели. Какие-то образцы проволоки в карманах таскал. Каучук выбивал за границей, самый лучший. А его цап, и будь здоров.

— Точно! — махнул рукой Василий. — Мне же Загребский о тебе говорил. Помнишь Загребского? Преподавал у нас общественные дисциплины. Я когда под Дмитровом был, его назначили политруком в батальон. Говорил, твой отец вредитель. В газетах писали.

— Во-во. Ещё и в газетах ославили. Моего папу!

— Я думаю, следствие разберётся.

— Следствие?! Одиноков! Дитя! Да его сразу расстреляли! — Гарик зажмурился, будто плачет, вытер шапкой лицо. — Знаешь, какой он был человек? Замнаркома! Я им гордился! Мы так хорошо жили. Машина была, квартира хорошая, отдыхали на море. Это не просто так, а за хорошую работу давали. И вдруг — бац! — и всё. По итогам первого квартала благодарность, а по итогам второго квартала — расстрел. Мне его сотрудник из наркомата сказал: «Прячься, Гарик, а то и тебя возьмут». Я и дёрнул в армию. А куда мама спряталась, не знаю. У тебя в лагере, кстати, предусмотрен абэнтэсэн, то есть ужин?

— За что тебя должны были взять? — тупо спросил Василий.

Гарик вытаращил здоровый глаз:

— Ты вправду такой наивный? Хых! Да нет, конечно же, ты всё понимаешь!

— Не понимаю, — сказал Одиноков и крикнул «Чижиков!», а когда молодой дневальный заскочил в дверь, велел: — Серёжа, у тебя там котелок, я видел, на печке стоит. Спроворь нам чего-нибудь, — он покрутил пальцами, — картошечки там… и мяса…

— На двоих? — уточнил дневальный, косясь на Вяльева.

Василий кивнул:

— В разную посуду.

— Ага. Понял, — и Чижиков скрылся.

— Не боишься, что тебя за смычку с врагом — того? — поинтересовался Вяльев.

— За братание с врагом я уже искупил, — вздохнул Одиноков. — Ты мне объясни…

— Хэ, хэ, — перхал Вяльев. — Тебя тоже притянули! А прикидываешься наивным! «Искупил»! Ты к ним со всем своим комсомольством, а они тебя — цап. Да?

— Кто «они»?

— Комиссары. Пролетарские диктаторы. Сатрапы.

Василий нахмурился:

— Ну, Гарик, словарный запас ты капитально поменял.

Вяльев опять испугался:

— Ой, Вася, случайно вырвалось. Привычка, там же по-другому нельзя было. Там политнакачки устраивали круче наших. Каждый хиви друг за другом следил.

— А в институте на годовщину Октября какую речь произнёс! Помнишь? — продолжал удивляться Одиноков. — Как тебе аплодировали!

— Вася, ты не будешь записывать, что я сказал сейчас?

— Я не следователь, Гарик, и ничего не записываю. Ты почему такой дёрганый?

— Будешь тут… Дёрганым. Брякнешь чего, не подумав, твои слова — раз! — и в протокол, потом не отмажешься. Фу-у-у. Как хорошо, что я тебя встретил. Хоть поговорить без этого напряга… А ту речь я помню. Славная была речь. Но и время было совсем другое.

— И слова ты говорил другие. И вроде от души…

— Ту речь мне папин референт написал, — сообщил Гарик. — Классный был дядька. Весёлый. Минц по фамилии. Немец. Он меня и предупредил, когда папу… отца моего арестовали. Только ты не говори никому. Хотя этого Минца и так наверняка шлёпнули. Нам там… ну, с той стороны, рассказывали, как комиссары истребляют советских немцев.

— А ты поверил. У нас в батальоне служил сержант немец. В бригаде, я слышал, был капитан. И в газетах писали, награждены орденами, мол… Лётчик там был какой-то, герой. А один наш немец, представь, в безвыходном положении вышел к фашистам, крича по-немецки, что он свой, и подорвал гранатой целую толпу, и сам погиб.

— Вася, это ты веришь незнамо чему. На самом деле устроили провокацию. В Поволжскую немецкую республику — она была вот здесь, за Волгой — скинули фальшивый десант, одетый в форму Вермахта. Фольксдойчи обрадовались, приняли как родных. И тогда их всех выслали в Казахстан, на верную смерть. А кто служил в армии, поувольняли, и туда же.

— Казахстан тоже советская земля. И тоже вот тут, за Волгой. С чего это там «верная смерть»? И потом, что ты несёшь? Я же лично… Да прямо сейчас на нашем фронте войсками ПВО командует немец! В нашем госпитале есть военврач немец! Доктор Шнайдер! Ты его завтра увидишь.

Чижиков внёс миски с гуляшом и картошкой. Сказал:

— Щас хлеба нарежу, — и вышел.

— И чаю, — крикнул ему вслед Василий. — Если есть.

— Ой, опять меня занесло, — спохватился Вяльев, а потом, придерживая рукой повреждённые рёбра, склонился через стол, зашептал: — Вася, я в ужасной ситуации. Помоги мне, ты можешь. Возьми на поруки.

— Да ты спятил. У меня таких прав нет.

— Ну придумай что-нибудь, Вася! Меня расстреляют к чёртовой матери! Для вида подлечат и расстреляют. Нам известно, как тут дела делаются. А я не виноват! Ты же меня знаешь! На мне крови нет! Я был в обозе!

— Патроны подвозил? — хмыкнул Василий. Он не испытывал жалости к бывшему однокурснику, к тому же близкой смерти Вяльева ну никак не видел.

— Я был в хозяйственном обозе! — Гарика опять затрясло. — Дрова на мне были, мясо рубил, консервы возил. Мне не выдавали оружия! Я ни разу… Ни разу…

Дверь отворилась, пропуская Чижикова с хлебом в одной руке и чайником в другой. Гарик прервался, опустив голову и шмыгая носом.

— Что-нибудь ещё принести, товарищ старший лейтенант? — «со значением» спросил Чижиков, помахивая большим пальцем возле горла.

— Нет, Серёжа, это лишнее.

Дневальный вышел, затворив дверь.

— Давай поешь, — предложил Одиноков, но Вяльев отодвинул миску.

— Васенька, во имя старой дружбы… Ты же знаешь, в этой стране жизнь человеческую не ценят ни во что. Кто я для них? А с тобой мы же… Мы… Да, я вскрывал консервы для этих. Дрова им рубил. Один годик. Один годик, Вася! Из моих двадцати двух! И что? Такая ужасная безжалостность к людям, ты бы видел, как нас метелили в Сталинграде, а я ведь сам вышел, я был рад попасть к своим.

— Ты для них не был своим, — присматриваясь к нему, произнёс Василий. — Да и мне не свой. До войны ты считал меня наивным, не умеющим жить. Сегодня опять называл так. А сам не умеешь умереть! Ты что, и впрямь не чувствуешь за собой вины?

— Я просто жил, Вася, жил как получалось! Что же теперь, убить меня за это? А ведь убьют! Расстреляют в каком-нибудь вонючем подвале! Меня! Ни за что!

— Эх, Гарик, — вздохнул Василий. — Лучше бы ты тогда поехал со мной в Барнаул. Вместе бы там пошли в военкомат, вместе бы служили. Всё могло быть иначе.

— Ничего бы не было иначе…

— А расстрела тебе бояться не надо. Будь уверен.

— Вася! Вася! — Вяльев попытался схватить Одинокова за руки, заглянуть в глаза. — Ты просто так добреньким прикидываешься? Или тебе что-то сообщили?

— Мне… сообщили, да. Жить ты будешь долго. И думаю, свою глупость и ненависть передашь детям. Ты был в фашистском обозе? Они будут уже не в обозе. Вот что самое ужасное, Гарик, а вовсе не твоя смерть…