Житие Одинокова

Глава пятнадцатая

— Нет, ты понял, о чём я тебе толкую? — спросил Евгений Молотилов, человек сугубо гражданский.

— Понял я, понял, — ответил Андрей Мерзликин, человек тоже недавно гражданский, а теперь военный. — Не дурнее тебя небось. Вот у меня план занятий. Представь, пункта политподготовки вообще нет!.. Так что, за встречу? — и он помахал внушительной флягой.

— Не, сейчас не буду. Давай после лекции тяпнем. Мне уезжать только утром.

— Это само собой, но мне выступать не надо, и я, уж прости, одну себе позволю.

Знакомы они были по совместной преподавательской работе. Оба преподавали в Московском институте народного хозяйства так называемые гуманитарные науки: доцент Молотилов — историю, а профессор Мерзликин (он был постарше) политэкономию, и вдобавок вёл работы по заданиям Института марксизма-ленинизма. В июле Мерзликина в звании батальонного комиссара взяли в армию. Он выдержал жаркие бои под Смоленском, стоял насмерть у Ярцева. Был ранен — что обидно, не в бою, а при неожиданном артобстреле: только собрался пообедать, запустил зубы в краюху белого, и тут его — шмяк, и в госпиталь.

По излечении получил направление комиссаром на ускоренные курсы подготовки младшего комсостава 16-й армии.

У Молотилова же нашли какую-то костную болезнь и в армию не взяли. Теперь его прислали на те курсы, где комиссаром — былой коллега, читать лекцию по истории религий. Вот и пожаловался ему доцент, что с начала войны запретили антирелигиозную пропаганду, и как быть?

— Я всю жизнь против религии речи пёр, — продолжал он, — а теперь что делать? Вызывают в райком, говорят: надо. Чего надо-то? Не объясняют ни фига. Запретили пропаганду против. Очень хорошо, я рад. Но никто не объявил попов социально близкими рабочим и крестьянам! Нигде не написано, что они теперь вроде, например, творческой интеллигенции. Религия по-прежнему на птичьих правах, но говорить против неё нельзя. А что можно? Вот в чём вопрос, — и Молотилов развёл руками.

— Да брось, — благодушно ответил ему бывший профессор политэкономии, закусив водку солёным огурчиком. — Возьми методички да почитай. Наверняка что-то написано.

— Где написано?! — вскричал несчастный доцент. — Закрыли все противоцерковные издания! Журнал «Под знаменем марксизма» больше не побивает попов, а гонит обычные статьи по истории. Прикрыли антирелигиозную секцию при Институте философии, а ведь там и писали для нас методички. Даже Центральный музей атеизма, — Молотилов резко махнул ногой, будто выпихивая что-то за дверь, — даже его, фьють, и нету.

— Врёшь, — недоверчиво сказал Мерзликин.

— Какой «врёшь»! Чего бы мне врать!.. Нас, историков, просто бросили, чтобы мы сами решали, о чём докладывать народу, что ли? Ведь история — что? Простое скопище тупых фактов. В ней главное — трактовка! В этом острота, в этом идеология, чёрт возьми! А как теперь трактовать? А?..

— Да… Задачка.

— Я для себя вот что решил. Я излагаю факты и чуть-чуть, того… похваливаю. Не религию как таковую, а некоторые полезные её проявления. Так, слегка. О прогрессивных церковниках пою: про монаха Коперника, про Сергия и других. В общем, если раньше тыкал пальцем в тёмные места, то теперь светлое упоминаю. Или нейтральное. Понял?

— Смотри, заиграешься. Пропаганду «против» запретили, но ведь пропаганду «за» не разрешали.

— Э-э-э! — доцент поднял палец. — Тут главное — предвидеть. Цаголову помнишь, из партбюро? У неё муж в горкоме работал.

— Помню.

— С её слов передаю… В июле Сталин встречался с митрополитом, которой у нас вместо патриарха. Вроде о чём-то сговорились. Так что, ежели чего, я соблюдал линию.

Мерзликин покачал головой:

— Соблюдать мало. Линией надо жить…

На двухмесячных армейских курсах младшего комсостава приходилось вкалывать минимум по двенадцать часов в сутки: то — восемь в классе и четыре в поле, то наоборот. Кормили сносно, а спать — что ж, можно и выспаться, если не объявят ночную учебную тревогу. Тогда, конечно, не поспишь. Ведь что такое осенняя ночь? Грязюка, дожди, заморозки…

Жителей из этого прифронтового села эвакуировали. Курсантов поселили в избах, командиры и преподаватели занимали здания сельсовета, правления колхоза и частично клуба. Занятия проходили в новенькой школе: школ в тридцатые годы понастроили повсюду, а больше всего — в сельской местности. По воскресеньям крутили для курсантов кино, а однажды приезжали артисты.

Парни — впрочем, среди них были и «переростки» возрастом за тридцать — отдавались учёбе со всей серьёзностью. Тому было несколько причин. Первая, что сюда отбирали лучших. Вторая — курсы были хоть какой, но передышкой от фронта, а троих, которые не отнеслись к учёбе серьёзно, в первую же неделю отправили обратно в их части. Наконец, приобрести военную профессию, стать командиром было почётно.

Василий, как и все, рассудком понимал, что от полученных знаний и приобретённых навыков будет зависеть его жизнь и жизни его будущих подчинённых. Но было кое-что ещё, выше рассудка. В отличие от других курсантов он в новых знаниях искал не только прямые, но и иные смыслы.

Их учили тактике и топографии, объясняли устройство радиоприёмника, тренировали в преодолении препятствий, вырабатывали командирский голос, объясняли основы отношений с рядовым составом. На одном из занятий суровый одноглазый полковник рассказывал, как отличить дезертира от случайно струсившего в бою, но в целом сознательного бойца. «Как же так? — думал Василий. — Дезертир, прячась от боя, действует вполне сознательно! Или самострел — тот, кто нарочно простреливает себе ладонь или что-то другое, лишь бы отправиться в тыл — тоже делает это сознательно. С другой стороны, „сознательный боец“, испугавшись близко пролетевшей пули, может упасть в воронку от снаряда и сидеть там, зажав уши руками, совершенно бессознательно. Ведь в этом суть отличия дезертира от правильного бойца? Об этом говорит лектор?»

— Если боец спланировал своё поведение так, чтобы увильнуть от боя — он дезертир, под трибунал его. Если спрятался случайно — успокоить, воодушевить его, поднять.

«Воодушевить, поднять, — повторил про себя Василий, конспектируя лекцию одноглазого полковника. — Получается: поднять душу ближнего своего…»

Никто из тех, кого знавал Одиноков — в институте, на фронте, на этих курсах, — не увлекался подобным анализом. Да и он до встречи с Господом был этому занятию чужд. Теперь, пытаясь вникать в суть, он докопался и до причины: Господь даровал ему жизнь, взамен велев творить правду. Это была цена его жизни. И он всякое новое знание прикладывал к этому вопросу: что есть правда? В чём она?

Человеку свойственно стремиться к сохранению своей жизни. Это правда. Убегая от боя, можно сохранить жизнь. Дезертир так и поступает, а мы говорим, что он не прав, и отдаём под трибунал. То есть имеется правда повыше правды сохранения жизни?

А можно воевать так, чтобы уцелеть самому, сохранить жизни бойцов, да и жизни мирных граждан. Ради этой правды придётся убивать врага — между тем, обычно убийство осуждается. Какая правда выше?

Василий не был сильным богословом. Да, когда-то по наущению старого профессора, учившего его химии, он перечитал немало священных текстов. Ему было интересно. И всё же не обратился он в веру, а стал комсомольцем и атеистом. Точно так же он с интересом читал греческие мифы про Афину Палладу и Диониса, и не стал древним эллином.

И вот Господь Бог велел комсомольцу и атеисту нести в мир правду. Здесь — в чём правда? Если с ним говорил Бог, то он, как честный комсомолец, не может оставаться атеистом. А если правда за атеизмом, то никакой Бог с ним не общался, а имела место психическая контузия, и свидание с Богом объясняется материалистически. В таком случае повеления говорить правду не было. Но если можно обойтись без правды, то ничто не мешает признать встречу с Господом за факт. А если так, то придётся выполнять обет и нести людям правду…

В пользу Господнего вмешательства говорило то, что Василий после контузии стал обострённо чувствовать страдания посторонних людей. Та немецкая карта, которую он передал в руки Рокоссовского — когда он держал её в руках, его охватывал ужас от ощущения неминуемой страшной беды, несущей мучительную смерть огромному количеству его соотечественников. Но он и раньше сочувствовал людям. Однажды на Соти сверстники звали его попинать мячик. А по пути он увидел, как старый селянин, чьего имени он даже не знал, шатаясь от немощи, пытается поднять упавший забор. И Васю ноги не понесли куда-то играть — он помог старику.

Старый богослов-химик объяснил, что таково свойство всех русских. А русскими он почитал православных, независимо от того, какого они роду-племени. А не православных, даже числящихся русскими, с усмешкою называл «людишки». Но имелись исключения: знатного строителя товарища Ухватова, коммуниста, атеиста и матерщинника, дед относил к православным. И говорил, что среди коммунистов много бесов, но есть и православные, пусть они об этом пока и не догадываются…

В первый день пребывания на курсах Василий познакомился с Юрой Переверзевым. Случайность! Вечером курсантам показывали фильм, и они двое оказались на соседних местах. Вместе и вышли. Юра сказал:

— Вы заметили, они там клуб устроили в бывшей церкви.

— Нет, не заметил, — ответил Василий.

— Да-да. Замаскировано немножко, а видно. Архитектура церковная.

— Ну и что? Фильм же не об этом.

— Так… Неприятно. В нашем городе было три церкви. В одной теперь склад, в другой клуб, третью совсем развалили.

— Ты, что ли, верующий?

Юра быстро глянул по сторонам — не слышит ли их кто? — и кивнул.

Поповский сын, он с отцом и матушкой тихо жил в селе в глубинке аж до 1933 года. И вдруг кому-то стукнула в голову мысль закрыть церковь. Община была против, и его отца обвинили, что это он настропалил людей заявить протест, то есть занимался нехорошей пропагандой. Отца сгребли. Слава Господу, было это ещё до начала борьбы не только с врагами народа, но и с членами их семей. Юра с матушкой переехали в райцентр, и там он, самоучка-механик, оказался ко двору. Окончил ремеслуху, работал, а тут война. С немцами дрался отчаянно; на открытом комсомольском собрании его буквально вынудили подать заявление, и стал Юра членом ВЛКСМ. Чей он сын, командование знало, и всё же проявленные им в боях решительность и смекалка перевесили, и его послали на курсы.

Васе показалось удивительным, что в разгар его размышлений о собственных отношениях с Господом судьба послала ему знающего собеседника.

В тот первый день знакомства он, для поддержания разговора, поведал новому знакомцу, как был в рейде за линией фронта и видел колокольню, разбитую немцами в селе Сенино.

— А когда мы начнём наступать, — с грустной улыбкой ответил Переверзев, — то по пути на колокольнях будут сидеть немцы с биноклями, и расшибать колокольни станут наши, советские снаряды.

— Так ведь война.

— Да. А у нас в городе, и в моём родном селе, и в других местах без всякой войны…

— Не надо преувеличивать! — нахмурился Василий. — Я с отцом и матерью поездил по стране. В таких диких местах строили — и нигде церкви особо не рушили. Хочет община, чтоб церковь работала — да на здоровье. Но чаще просто не оказывалось верующих. А помню, был случай, целый монастырь добровольно ушёл на стройку к товарищу Ухватову. Бумажный комбинат строили.

— У вас свой опыт, а у меня свой, — сказал ему на это Юра.

— Почему ты зовёшь меня на «вы»? — спросил Василий. — Мы одинаковые курсанты.

— Я так привык, извините. Я батюшку и матушку своих на «вы» звал. И по воинскому Уставу положено на «вы».

И дальше по вечерам они, единственные здесь некурящие, неспешно гуляли по улице вдоль ряда изб. Если, конечно, вечер не был сильно дождливым. Делились жизненным опытом, обсуждали Писание. Правда, Василий поостерёгся объявлять сыну священника, что имел приватный разговор с Богом.

На второй неделе этих прогулок в их компанию затесался комсорг курсов, сержант Лубенец. Ознакомленный с некоторыми личными делами, он знал, что комсомолец Переверзев — с поповской гнильцой, а комсомолец Одиноков, наоборот, крепкий член, имеет благодарность от командующего армией. Услышав как-то отрывок их разговора о религии, он отчего-то решил, что крепкий Одиноков перевоспитывает гниловатого Переверзева. Это его обрадовало, он похвалил Васю за инициативу и стал иногда примыкать к ним во время их вечерних разговоров. То, что Юра уважительно обращался к нему на «вы», укрепило его уверенность, что они с Васей на правильном пути и сумеют повысить сознательность Юры, испорченного отцом-мракобесом.

Воспитанный на отрицании религии, Лубенец ничего о ней не знал, кроме того, что сочли нужным сообщить ему старшие товарищи на антирелигиозных собраниях. Вот он и взялся перевоспитывать Переверзева, выдёргивая из памяти обрывки речей, звучавших на тех собраниях. Возмущался, как всё примитивно в Ветхом завете — ой, не зря его прозвали ветхим, устарел! — Иона этот во чреве кита, он же бы там сдох, и Каин с Авелем полные придурки, а уж Христос…

— Об Иисусе Христе повествует не Ветхий, а Новый завет, — мягко поправил его Юра.

— Так их что, два завета?! — удивился Лубенец, посмотрев на Одинокова.

— Точно, два, — подтвердил Василий. — А Евангелий в Новом завете целых четыре. И ещё там деяния апостолов, их письма.

— Чёрт ногу сломит в вашей религии, — пробормотал комсорг.

— Как странно, — заметил Юра. — Вы упоминаете чёрта совершенно не к месту.

— А, неважно, — махнул рукой комсорг. — Заветов может быть хоть десять, это ничего не меняет, сказки остаются сказками. К примеру, Христос накормил толпу голодных пятью хлебами. Ладно, это я могу себе представить. Бывало, и нам приходилось делить пять хлебов и две рыбёшки на батальон. Но откуда там набралось двенадцать корзин объедков?! Ты сам-то подумай головой. Смолотили бы с костями и чешуёй!

Когда курсантам объявили, что вместо обычного воскресного кинофильма перед личным составом выступит лектор из Москвы, специалист по религиям, комсорг обрадовался: он надеялся, что лектор подкинет ему аргументов для споров с Переверзевым. Обрадовался и Вася — он искал новой пищи для ума.

И оба были изрядно озадачены началом лекции.

Лектор — как объявляла афишка, Евгений Иванович Молотилов, профессор — вопреки их ожиданиям не напал прямо и решительно на Господа Бога и сына его Иисуса Христа, а повёл речь об Александре Васильевиче Суворове. Царский лизоблюд, оказывается, непрерывно воевал аж тридцать лет, его армия ни разу не отступала, не проиграла ни одного боя. Мало того! Она побеждала противника, превосходящего по численности, и всегда — с минимальными потерями. В итальянской кампании, например, Суворов победил так, что на каждого погибшего нашего пришлось 75 убитых врагов. А в битве при Рымнике турецкое воинство превосходило наши войска в пять раз. И что же? Турок погибло около семнадцати тысяч, не считая раненых, а Суворов потерял 45 человек убитыми и 133 ранеными.

Курсанты притихли. Все они пережили тяжелейшие бои, отступали, каждый терял друзей. Сообщение, что когда-то наша — наша! — армия никогда не отступала, для многих стало откровением. В школах, рассказывая им о царизме, упоминали только притеснения крестьян и унижения солдат дворянами. А тут — на тебе!..

Да, лектор был умелый. Смог с первых слов захватить аудиторию. В глазах слушателей светился вопрос: как это было достигнуто? Лектор сам задал этот вопрос:

— Как это было достигнуто? — и сделал нарочитую паузу. Оглядел всех, предложил, чтобы ответил кто-нибудь из зала. Курсанты стали переглядываться. Некоторые улыбались, отводили глаза: никто не хотел отвечать. С последних рядов, где сидели несколько преподавателей и командиров, раздался голос комиссара курсов Мерзликина:

— Почему бормочете? Отвечайте смело и громко, кто знает.

— Так ведь никто не знает! — выкрикнули из зала.

— Кто сказал? — гаркнул комиссар. — Встать!

Поднялся курсант Петя Туков. Доложился:

— Красноармеец Туков!

— Отвечайте на вопрос, Туков! Как Суворов сумел достичь этого самого?

— Я ж говорю, мы не знаем, товарищ комиссар.

— А вы подумайте, подумайте.

— Ну… Как достиг… Наверное, применял стратегию и тактику.

— Неуд, курсант Туков. Стратегию и тактику применяли все, а побеждал Суворов. Садитесь, — и комиссар кивком передал слово лектору.

— Причина суворовских успехов, товарищи, в особой системе подготовки солдата, — лектор поднял палец, наклонился над трибуной и оглядел зал. — Суворов обращался к лучшему в человеке! Он говорил, что не руки, не ноги, не бренное человеческое тело одерживает на войне победу, а его бессмертная душа! Это она правит руками и ногами, направляет оружие — и если душа воина велика и могуча, то победа придёт обязательно. Но душа может править руками и ногами, если преодолён страх, а посему, по словам полководца: «Первое — храбрость. Кто испуган, тот побеждён наполовину. У страха глаза велики, один за десятерых кажется. Кто отважен и смело идёт прямо на неприятеля, тот одержал уже половину победы». Отсюда задача: нужно воспитывать и закалять душу воина так, чтобы не боялся он никакой опасности.

В зале у многих сами собою пооткрывались рты. О чём он?! Как тренировать руки, ноги и тело — их учили; как обращаться с оружием и как научить этому солдата — тоже. Но как воспитывать душу? Что это за душа такая?..

Командиры на заднем ряду чуть заметно переглядывались. Двое шептались. В зале повисла напряжённая тишина.

— Причина побед Суворова, — продолжал лектор, довольный достигнутым эффектом, — выражена в следующих его словах: «Один десятерых своею силою не одолеешь, помощь Божия нужна!»

При этих словах двое шептавшихся командиров встали и тихонечко покрались прочь, явно следуя совсем другому суворовскому указанию: «Бережёного Бог бережёт». Всего-то ничего, полгода назад Суворова на всех лекциях несли по кочкам за то, что, гад, воевал против Пугачёва и давил восстания поляков. Если можно не присутствовать на этой подозрительной лекции, так лучше и не присутствовать. А со сцены неслось:

— Суворов, что естественно для той далёкой поры, был православным христианином. Как и большинство его солдат. А по заповеди Христа, «нет больше той любви, если кто душу свою положит за друзей своих». В те времена, в условиях отсутствия научной теории марксизма-ленинизма, развитой в наше время гением великого Сталина, ничего не оставалось полководцу, кроме как призывать православного воина, защитника Родины, к исполнению этой заповеди Христа. Вот почему Суворов учил: «Бей неприятеля, не щадя ни его, ни себя самого, держись зло, дерись до смерти, побеждает тот, кто меньше себя жалеет». Другие его слова: «Нет ничего страшнее отчаянных». Кто такие «отчаянные», товарищи? Кто знает?

Поднялось несколько рук, лектор выбрал ефрейтора с третьего ряда, Ивана Поспешилова. Иван говорил так зычно, что на занятиях по выработке командирского голоса преподаватель всегда ставил его в пример другим. К сожалению, говорил он слишком медленно.

Своим зычным голосом Иван сообщил:

— Отчаянный, товарищ профессор, это когда уже ничего не боишься! Когда идёшь на немчуру бесстрашно! Ну, то есть, совершенно наплевать, что будет.

— И что при этом думает человек?

— В бою думать некогда! Так, ребята?

— Точно! Да! — послышалось с разных сторон.

— Правильно! — воскликнул лектор. — Когда человек в отчаянном положении, он перестаёт рассуждать, а действует в соответствии с выучкой и опытом. Его воля уже ничего не решает. Отсюда — идея, что он действует по воле Божьей. Вот потому-то Суворов и говорил: «Молись Богу, от Него победа! Чудо-богатыри! Бог нас водит, Он нам генерал!» — Молотилов отпил из стакана воды, спросил: — Всем всё понятно? Вопросы есть?

Руку поднял комсорг Лубенец. Он был красный от негодования:

— Скажите, а вы вправду профессор?

— Я кандидат исторических наук, доцент, — Молотилов налил в стакан воды из кувшина, с подозрением посмотрел на комсорга. — Хотя в объявлении написано, что профессор. Но это ошибка.

— А зачем же вы тут Бога превозносите?

— Бога? — изумился лектор и обратился к слушателям: — Кого я тут превозносил, друзья мои?

Послышалась разноголосица:

— Суворова! Суворова! Бога! Русского солдата!

— Да! — обрадовался доцент. — Я превозношу русского солдата, который задолго до появления непобедимого учения умел побеждать врага, возвысив дух свой до понимания необходимости совместной защиты справедливости. И в этой войне, как учит товарищ Сталин, мы тоже победим. А то, что Суворов апеллировал к Богу, это простительно. Был бы он жив сейчас, так ссылался бы на учение Ленина-Сталина.

Комсорг продолжал стоять:

— Нет, вы скажите, Бог есть или нет?

— Лубенец, прекратить дискуссию! — крикнул с заднего ряда комиссар.

Молотилов махнул ему рукой:

— Нет-нет, Андрей Петрович! Наоборот, пусть будет дискуссия! В дискуссии лучше усваивается материал. Пусть спрашивает. Что вы хотите узнать, товарищ?

— Бог есть или нет? — повторил свой вопрос комсорг.

— Никем не доказано, что есть, но никем не доказано, и что его нет, — ответил лектор. — Существование или не существование высшего существа — это вопрос веры, а не науки.

— То есть он не родился от девы?

— Что? От Девы Марии родился Иисус.

— Но он Бог?

— Он сын Бога. Садитесь, пожалуйста. Кстати, интересный вопрос. Как внешне выглядел Иисус? Казалось бы, имея немало текстов, мы это с лёгкостью можем узнать. Но нет! Ни один евангелист не сообщает о его внешности ни-че-го! Почему? Ведь Иисус главный герой их текстов! Они, как говорится, с ним лично вино пили! А про его наружность им нечего сказать. Высокий он? Или низенький? Брюнет или блондин? Какого цвета у него глаза? Хорошо или плохо он одевался? — обо всём этом тишина, товарищи. А почему? Кто может сказать, почему?

Профессор зорко оглядел лица курсантов, игнорируя Лубенца, который, невзирая на указание сесть, продолжал торчать прямо перед ним. Затем одновременно воздел вверх и брови, и палец. Объяснил:

— Да потому, что те, кто сочинял Евангелия, не видели Христа! Не были свидетелями событий, которые взялись описывать. Не знали, как выглядел Иисус, и боялись писать об этом, чтобы не попасть в смешное положение, если вдруг найдётся кто-то, кто его видел.

— Это что же получается? — Лубенец чуть не плакал. — Что на самом деле он был?!

— Я этого не говорил! — быстро отрёкся от Иисуса Молотилов.

— Как же! Если был кто-то, кто его видел, так, значит, был и он.

— Вовсе нет. Я привёл вам пример научных выводов из религиозных текстов. Мы с вами должны понимать, что фактом является не реальность Иисуса, а реальность текстов об Иисусе! Ведь тексты есть. Неважно, откуда они взялись. Может быть, какой-нибудь Сенека написал пьесу про Страсти Христовы, слухи о спектакле разошлись по миру, а грамотные люди пересказали их в своих Евангелиях. В глазах публики литературный герой стал реальным лицом.

— А-а-а, вот вы как! Реальным лицом!

— Дорогой товарищ! Евангелия даны нам в ощущениях, мы держим их в руках, можем читать, поэтому мы, учёные, изучая реальность, изучаем тексты, а не подлинного Иисуса.

— Так был или нет подлинный Иисус?

— В текстах он есть. И мы, работая с текстами, делаем выводы о том, о чём евангелисты не говорят прямо. Например, Иуда целует Иисуса в Гефсиманском саду, чтобы солдаты, пришедшие схватить пророка, могли бы его узнать. Делаем вывод: внешне он ничем не выделялся из толпы, был такой же, как все, не имел особых примет. Или: когда Иисуса прибили к кресту, римские солдаты бросали жребий, кому достанется его одежда. Вывод: он был одет не в лохмотья. Хотя никто и не описывал его гардероб.

— Так-так. Схватили и прибили. Иисуса.

Лектор недовольно засопел:

— Историю Древнего Рима проходят в школе. Во времена Римской империи казнь на кресте была обычным делом. Безотносительно, кого там прибивали, Иисуса или не Иисуса. И когда меня посылали сюда, в штабе армии уверяли, что на этих курсах достаточно образованный контингент.

— Лубенец! — сурово крикнул комиссар, и хотя он больше не прибавил ничего, комсорг понял и послушно сел на место. Судя по шуму, курсанты желали продолжения перепалки. Лектор заметил это и решил выправить ситуацию. К чему пустые споры? В конце концов, план лекции согласован с политотделом армии.

— Мы с вами знаем, зачем мы в этом зале, — сказал он. — Вы и я — не праздные говоруны, собравшиеся посудачить о пустом. Прислушайтесь! Слышите гром орудий? — и театрально простёр руку свою в сторону окон.

Курсанты прислушались. Несмотря на то, что зима началась чрезвычайно рано: морозило уже с начала октября, и даже выпал снег, — окна зала из-за духоты были приоткрыты, и вместе с холодным воздухом в них действительно втекало ворчание фронта. Пусть оно и не было похоже на «гром орудий», все поняли, о чём говорит лектор. А тот возвышал и возвышал голос:

— Вы курсанты, будущие командиры. Ваши курсы расположили недалеко от фронта, чтобы в особый момент командование могло бросить вас в бой. Идёт война! Коварный, подлый враг напал на нашу Родину! Разрушает наши города! Убивает наших граждан! Время ли нам спорить, жил или не жил две тысячи лет назад Иисус Христос? Нет, товарищи, не время!

Закончив на этой высокой ноте, дальше он избрал серьёзный, деловой тон:

— В объявлении о лекции указана тема: «Война и религия». Тема огромная, поверьте! Но мне хотелось бы рассказать о том, что пригодится вам в вашей командирской работе. Совсем не секрет, что среди красноармейцев есть верующие. Пусть немного, но есть. От того, как вы выстроите отношения с такими вашими подчинёнными, может зависеть исход боя! Поэтому вам нужно приобрести некоторые знания о предмете.

Одиноков и Переверзев переглянулись, и Вася заметил, что его друг искренне изумлён. Да и сам он, если честно, не ожидал такого поворота.

— Есть в зале верующие?

Кто-то хихикнул, потом засмеялись человек пять, потом все. Руки никто не поднял.

— Мы же комсомольцы! — крикнул Спиридонов, один из немногих среди них, курантов, орденоносец.

— Я знаю, что верующие тут есть, — махнул рукой Молотилов. — Ладно, не признавайтесь. Просто я думал, что совместно мы смогли бы полнее раскрыть тему.

— Евгений Николаевич, — подал голос комиссар. — Ты всё-таки того. Не провоцируй мне будущих командиров. А лучше сам раскрывай тему.

И Молотилов раскрыл. Рассказал о религиозных конфессиях и отдельных течениях. О священных книгах. Об отношении православных и мусульман к защите Отечества. О постах и молитвах. Вторично вернулся к вопросу об «отчаянии в бою», к которому призывал Суворов. Отметил, что православие учит милосердию к побеждённому и обезоруженному неприятелю, дабы, борясь со злом, самому не приобщиться к нему:

— Книга Притч учит: «Не радуйся, когда упадёт враг твой, и да не веселится сердце твоё, когда он споткнётся. Иначе увидит Господь, и неугодно будет это в очах Его», — процитировал он. — Это в Ветхом завете. Но и в Новом о том же. Так, апостол Павел писал: «Не мстите за себя, возлюбленные, но дайте место гневу Божию. Если враг твой голоден, накорми его; если жаждет, напои его. Не будь побеждён злом, но зло побеждай добром». Апостол писал, конечно, о пленённом враге, вы понимаете.

В зале обсуждали услышанное, висел заметный гул голосов.

— Апостол, это кто? — спросили в одном углу.

— Главный подельник Исусика, — издевательски ответили из другого угла.

К концу лекции было предложено задавать вопросы. Курсант Одиноков спросил про заповедь «Не убий».

— Я думал, верующим убивать нельзя, — пояснил он свой вопрос. — А тут война.

— Да, война нарушает эту заповедь, — согласился Молотилов. — Однако Библия содержит указания на ситуации, когда убийства совершать можно! Например, человек, злословящий своих родителей, должен быть предан смерти.

«У-у-у» — загудели в зале. Такая жестокость всех поразила.

— Представляете, есть там такое… Тем более оправдано убийство врага, напавшего на твою страну. Запрещена только личная расправа одного человека с другим по собственному произволу. Христианство позволяет войны для защиты земли, святынь и народа. А захватнические войны не разрешает. Поэтому, товарищи, православный красноармеец не откажется воевать, ссылаясь на заповедь «Не убий».

Вася не был удовлетворён. Была во всём этом какая-то недосказанность. Но в разговор опять влез комсорг. Его бесило наглое разрушение всех его представлений о жизни.

— Религии нет места на земле! — закричал он. — Она ненаучна! Нужно объяснять заблуждающимся, учить их правильному пониманию, а вы!.. вы!.. Никогда священники не делали ничего хорошего, а только обманывали людей!

— Ха! — сказал на это лектор. — А вы, дорогой товарищ, слышали когда-нибудь о Копернике?

— При чём тут Коперник?

— Но вы о нём знаете?

— Знаю, и что? Астроном был, кажется, польский. Чего-то там на небе поменял.

— Коперник доказал, что Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот, как думали до него. Он был монахом, товарищ курсант! Правда, католическим… И сделал кое-что хорошее, как видите. Монахи Киевского княжества выработали тактику конного боя. Про русских богатырей слышали? Думаете, кто они?.. Сергий Радонежский указывал, что защита православной Руси есть святое дело. В Куликовской битве отличились двое монахов из окружения Сергия, Александр Пересвет и Родион Ослябя. Монах Шварц изобрёл порох. Первые школы создавали — кто? — священники. Да, у всех у них было ненаучное мировоззрение. Ну не было тогда науки! Не было. Монахи её и создавали.

— А теперь-то наука есть! Так пусть…

— Не перебивайте меня!

К сцене вышел комиссар Мерзликин:

— Лубенец! Вы будущий командир! Вас тут учат командовать! Красноармейцами! Людьми! Воинскими подразделениями! Задачи командира: вести в бой, обеспечивать пищевым и вещевым довольствием, следить за здоровьем! Но приказа перевоспитывать личный состав — командир не получает! Понятно?

— Так точно, товарищ батальонный комиссар!

— Садитесь!

Молотилов мимикой показал, что он доволен. Спросил:

— Ещё есть вопросы?

Василий задумался: не спросить ли о правде? О православном толковании правды?.. Однако понял, что толку не будет. Во-первых, лектор какой-то скользкий. Вроде и с уважением говорит, но с каким-то хитрым к Господу расчётом. Во-вторых, наверняка прицепится к заповеди «Не приноси свидетельства ложна», а эту тему они с Юрой Переверзевым уже обсудили. Да и незачем выпячивать перед всеми свой интерес…

Пока он раздумывал, лектора озадачили вопросом о причине войн с христианской точки зрения. Чего это вдруг на нашу добрую страну напали эти обормоты? Молотилов погримасничал, будто вопрос был настолько сложен и замысловат, что не сразу и ответишь. На деле он соображал, как бы выкрутиться покрасивее. Потому что честный ответ: что, по Священному писанию, Бог посылает народам войны за их тяжкие прегрешения против Него и нарушение верности Ему, — мог бы не понравиться политотделу армии. А сообщит в политотдел об этом его неосторожном ответе не кто иной, как старый друг, комиссар Мерзликин.

Комиссар между тем встал у сцены лицом к залу. Он вновь почувствовал себя профессором. Учебный план курсов не предусматривал политзанятий, никому здесь не нужны были его знания. Он не понимал, почему политэкономия и история коммунистических учений не востребованы в столь ответственный момент, но раз уж подвернулся случай, в грязь лицом не ударит.

Комиссар приосанился:

— В чём, товарищи курсанты, сущность коммунистической идеи? В уничтожении частной собственности! Именно частная собственность, с точки зрения коммуниста, есть коренной источник отчуждения человека от человека, от общества, от природы, и даже от смысла и сути собственного труда! Об этом пишут Карл Маркс и Фридрих Энгельс в «Манифесте коммунистической партии». Капиталистическое общество, основанное на частнособственническом производстве и присвоении продуктов, на эксплуатации одних другими, порождает, товарищи, классовые антагонизмы. И это приводит к революциям. Но есть антагонизмы между самими частными собственниками — так называемая «конкуренция»! Есть антагонизмы между национальными конгломерациями империалистов! Именно это приводит к войнам. Я ответил на вопрос, курсант Медведев?

— Да, товарищ комиссар. Только я хотел узнать, как с церковной-то точки зрения это выглядит.

— Точно так же выглядит, — нахмурился комиссар и посмотрел на лектора.

— Первые христиане понимали опасность частной собственности, — уклончиво сказал Молотилов. — В Писании читаем: «Каждому давалось, в чём кто имел нужду».

— О! — подхватил Мерзликин. — Вот, оказывается, как! Но к ХХ веку капитализм всё-таки захватил весь мир, подчинив своим интересам саму церковь. И теперь капиталисты с крестами на своих знамёнах делят мир. Вот вам и война. Так, Евгений Иванович?

Лектор опять начал гримасничать. Мерзликин, бывший деляга из Института марксизма-ленинизма, своей коммунистической риторикой ставил его в трудное положение. Молотилов всем сердцем желал следовать «линии», а она была нынче такова, что СССР в союзе с одной группировкой империалистических держав, делящих мир (тех же держав, которые в 1918 году совершили интервенцию в СССР), воевал с другой группировкой империалистических держав, делящих мир. В этих условиях отсылки к Марксу выглядели нелепо. Не зря же товарищ Сталин запретил политзанятия на военных курсах. Соображал же, что делает. «Надо сообщить в политотдел, что Женя нарушает указания», — подумал он. А вслух сказал:

— Ну, вроде того. Не знаю. От себя могу добавить, что если страна подверглась агрессии, то Господь поможет народу этой страны одержать победу. Я уже говорил: христианство одобряет справедливые войны и не разрешает захватнические. Так что Германия проиграет потому, что своим нападением совершила грех. А мы победим, потому что товарищ Сталин подошёл к началу войны по-православному, — посмотрел на комиссара, добавил: — Это если смотреть с религиозной точки зрения, конечно…

Вечером бывшие коллеги обмывали встречу. Приняли «на грудь» изрядно. Травили анекдоты. Ни с того, ни с сего Молотилов поведал, что слышал какие-то легенды об одном из курсантов. «Где?» — спросил комиссар. «В политотделе армии». — «О ком?» — «О курсанте Одинокове»… В трезвом виде Мерзликин и внимания бы не обратил на эту трепотню. Но то — в трезвом. А так… Отправив доцента спать и выпив ещё стаканчик, крикнул дневального и приказал пригласить к нему курсанта Одинокова.

Когда Василий явился, комиссар уже жалел об этом порыве. Но раз уж Одиноков пришёл, отчего же с ним не поговорить?

— Садитесь, товарищ Одиноков. Я вызвал вас… Вы понимаете.

— Не понимаю, — честно ответил Василий.

— Я о легендах, которые про вас рассказывают. Правда или нет?

— Какие легенды, товарищ комиссар?

— А вот будто вы предсказываете судьбу.

Вася смутился. Его странные способности развивались. Если по первому времени он чувствовал общую беду и боль, то дальше начал видеть индивидуальные судьбы. Но лишь то, что связано со страданиями и смертью! Был случай, незадолго до отправки на курсы. К ним в роту приехал батальонный интендант. Что-то проверял. Потом прощался с их лейтенантом на улице, говорил, что едет во вторую роту. Одиноков был рядом. Их взгляды встретились, и Вася понял, что жить тому осталось — всего ничего… Он взял да и сказал об этом. Отдал честь и начал: «Товарищ интендант 3-го ранга! Сегодня… Не ездите во вторую роту…» Но интендант его прервал, буквально заорал: «Вы что себе позволяете?!»

Вот и всё. Вечером интендант ехал во вторую роту, и его убило. Что это? Предсказание? А как об этом рассказать комиссару?

— Я не знаю, что вам ответить, товарищ батальонный комиссар, — сказал Вася.

Теперь смутился Мерзликин. Он был не настолько пьян, чтобы не испытывать стыда. Было неудобно, что выдернул парня из постели, спрашивал о какой-то чепухе. Чтобы сохранить лицо, хохотнул, задал более простой вопрос:

— А правда, что к вам в госпиталь приезжал командарм?

— Не совсем так. Когда я первый раз в госпитале был, приезжал сам, но не ко мне. А второй раз прислал ординарца. Тот передал мне от имени Рокоссовского благодарность. Я ему… В общем, принёс документы немецкие, они оказались полезны.

То, что с разрешения Рокоссовского рассказал ему ординарец, Вася не нашёл нужным озвучивать. А рассказал он, что в лесу между Сенино и Кулиабкино в самом деле сконцентрировалась армада танков. Целая армия. Если бы не упреждающий бомбовый удар, нанесённый по Васиной подсказке — якобы сказал Рокоссовский, — немцы могли снести всю оборону, быстро дойти до Москвы. «Ох и взгрел Константин Константинович армейскую разведку! — радовался ординарец. — Они же прохлопали это дело».

Комиссар грустно качал головой. Всё переврал Молотилов… Легенды… Тьфу!

— Разрешите идти? — прервал его размышления курсант Одиноков.

— Идите…