Житие Одинокова

Глава восемнадцатая

Лейтенант Коля Пылаев намыливал мочалку.

— Эх, и погодка, тудыть её, растудыть, — прогудел он. — Правильно говорят: в нашей стране обмороженных больше, чем ошпаренных.

Спорить с этим было трудно, Вася Одиноков и пытаться не стал. Палатка, выделенная под баню, была небольшая, и ему хотелось завершить помывку, пока не подошли командиры других взводов, да и мало ли: может, сам капитан Ежонков пожалует.

— Натуральная зима, а ведь даже декабрь не наступил, — продолжал погуживать Пылаев. Поговорить ему, видать, хотелось. Василий, чтобы не выглядеть болваном невоспитанным, а тем более Пылаев был постарше и возрастом, и званием, обозначил согласие лёгким похмыкиванием.

— Как ты с ними управляешься? — спросил Пылаев. — С орлами своими.

— Нормальные люди, — ответил Василий.

— Я бы не смог.

— Смог бы.

— Нет, Вась. Не всякий бы смог. Вот ты, хоть и помоложе меня, а ведь… Тебя многие побаиваются. Я в штабе слышал, говорили, что ты бесстрашный до ужаса. Правда, что ли?

— Воюю, как все…

Речь шла о его взводе, сформированном из людей, осуждённых в своё время за разные уголовные преступления. Они по отбытии наказания добровольно пожелали идти на фронт. В их батальоне ими с самого начала командовал Вася Одиноков.

В первый же день, когда 8 ноября его привезли к новому месту службы, комбат Страхов направил его в роту капитана Ежонкова, приказав принять там новый взвод.

— Правительство поверило их чистосердечности, — сказал он. — Уголовники, да. Воры. Карманники и грабители. Некоторые по бытовухе сидели. Народец, конечно, не подарок, но надо, товарищ младший лейтенант.

— Слушаюсь! — ответил Одиноков. — Надо так надо. Воры или нет — всё люди.

За три месяца, прошедших после разговора с Господом, Василий весьма изменился. Он будто вырос. Видит теперь вдвое дальше и больше. В любую секунду боя понимает расположение людей в пространстве, их чувства, их поведение во времени, сам оставаясь отстранённым, спокойным. В нужную минуту встаёт, стреляет, бежит или ложится на землю. Ему нет нужды бояться: делай дело правильно, и оно сделается. А как делать правильно, его научили на курсах.

А жизнь? Что жизнь! Он знал, в чьей руке его жизнь…

Немцы прорвали Можайскую линию обороны, захватили Волоколамск. Армия вела бои местного значения. Ощущался большой некомплект в личном составе, не хватало вооружения, особенно автоматического. Все успехи зависели от смекалки бойцов, от умения и смелости командиров. Тем более в таком подразделении, каким командовал Василий Одиноков.

Хоть правительство и «поверило этим людям», капитан Ежонков и те, кто повыше него, в них поначалу сомневались. Однако первые же три недели показали, что сомневались зря. Вроде бы воры были такие же необученные, не знающие воинского дела, как и прочие. Ан нет! Они быстро освоились на фронте.

Василий припомнил, как в первый же день знакомства с ними долго что-то говорил, опрашивал, умеют ли пользоваться оружием. Обычно-то с пополнением приходят, страшно вымолвить, какие неумехи. Винтовку держат, будто метлу. Опытные бойцы уводили их в поле и учили всему: держать оружие, стрелять, ложиться в снег, вставать, передвигаться, окапываться… Бывшие уголовники оказались не таковы. Один из них, старший сержант Сыров, возрастом лет под сорок, сказал хоть и с ленцой, но с уверенностью в голосе: «Командир, не надо базара. Застрелим любого, только прикажи». Сыров был командиром 1-го отделения, и он же стал заместителем взводного Одинокова.

Этот «уркаганский» взвод трижды использовали для разведки боем. Василий разделял каждое отделение на звенья по три человека, ставил им задачу — справлялись отлично. Шли напористо, весело, звенья выскакивали то тут, то там, будто играя, и противник волей-неволей раскрывал всю свою огневую систему. И при этом потери среди бывших жуликов были минимальные! А красноармейцы Росляков, Нечитайло, Петров и ещё двое показали себя отличными снайперами. Могли часами молча, терпеливо поджидать немца, и уж если таковой попадался на мушку, то живым не уходил.

Конечно, в батальоне и даже полку о таком странном взводе было много разговоров. Вот теперь Коля Пылаев докопался:

— Я, Василий, скажу, не хвастаясь. Я умею говорить с людьми. Но они у меня всё же нормальные. А у тебя — отморозки. Сдвинутые по параметрам.

— Это ты брось. Нормальные красноармейцы.

— Не, ну как они тогда на немцев орали, помнишь? Идут и матюками кроют.

— Ты, кстати, сам потише баси… До немцев триста метров. Услышат.

— Ладно… Хотя в такую темнотищу они сюда не полезут.

Баня была простая. Палатка, пол из настеленной хвои, на нём поставлены одна на другую железные бочки. Нижняя служит печкой, в верхней греется вода. Санитар заносит в брезентовых вёдрах воду. Если моются красноармейцы, тот же санитар макает квач в ведро с раствором «мыло-К» и мажет волосяные места моющихся. Потом они сами ополаскиваются водой. Бойцу полагалось одно ведро воды на помывку, командирам по два. И мыло у них было получше. Но командиры, конечно, мылись отдельно.

Одиноков и Пылаев сначала обсуждали характеристики нашего и немецкого оружия. Это ещё пока вода грелась и пока раздевались.

— Самое, Вася, эффективное наше оружие, — своим густым голосом вещал Пылаев, — реактивный миномёт «Катюша», хотя лично я его пока не видел, затем танк Т-34, на третье место я бы поставил штурмовик Ил-2. Да, пулемёт Дегтярёва чуть нет забыл.

А Вася, для поддержания разговора, похвалил грузовик «ЗиС-5».

— Он же насквозь деревянный, — усмехнулся Пылаев.

— Деревянная кабина, зато вечная машина, — ответил Василий. — Он настолько надёжный, что немцы за счастье считают, если он им попадётся. Используют как тягач.

Слово за слово, заговорили о своих бойцах. Оба — командиры, есть что сравнивать. И Васе было обидно слушать, будто его ребята — ненормальные. В их высоких боевых качествах он убедился на опыте. Да, по каким-то причинам они нарушили закон. И что? Теперь они на войне. Это же разные случаи.

И уже вытершись, он сказал Коле Пылаеву:

— Я думаю, в каждом человеке есть что-то изначально доброе.

— Душа, что ли? — бухнул Коля.

— Душа, — ответил Василий, натягивая исподнее. — К ней и надо обращаться.

— Ну конечно «душа»! Не зря тебя в полку называют блаженным.

— Кто?! С чего ты взял?

— Все говорят. Типа, свою какую-то правду-матку хоть командарму врежешь.

Василий только плечами пожал…

Наутро, после бани, батальон сняли с фронта. Образовавшуюся брешь закрыли силами соседних батальонов. Никого, тем более комбата Страхова, это не удивило; когда незадолго до этого они под натиском немцев отходили от Клина, произошла некоторая сдвижка подразделений, и теперь батальон закрывал слишком узкий участок фронта. Практически, топтались «на пятачке». А где-то — разрыв километра на три…

Их повели в тыл, на восточную сторону канала «Москва — Волга». Думали, что на отдых, но когда перешли канал, получили приказ: батальон передан в состав 1-й Ударной армии для усиления Коммунистического полка 55-й стрелковой бригады.

Страхов представил командиров рот и взводов полковнику. Тот сообщил, что 1-ю Ударную армию формировали в городе Загорске, бывшем Сергиевом Посаде, как резерв для наступления на северном направлении. Командующим армией назначен генерал-лейтенант Василий Иванович Кузнецов.

— Армию составили свежие войсковые соединения сибиряков, волжан, уральцев и даже моряков Тихоокеанского флота, — сказал полковник. — Чем от других подразделений отличается наш Коммунистический полк, товарищи? Тем, что рядовой состав — москвичи, люди старше 35 лет. Есть и рабочие, и простые служащие. Но большинство — с опытом преподавательской и научной работы. Они умеют руководить коллективами! А вот с воинскими умениями у них плоховато. Мы их учим, но времени мало. Так что ваш опытный, обстрелянный батальон станет нашей основной боевой единицей.

Затем к разговору подключился начальник штаба, и они все вместе изучили ситуацию по картам. Наконец слово получил полковой комиссар. Он представил командирам нового политрука батальона, Ивана Степановича Загребского. Прежний политрук, Сергеичев, погиб ещё до отступления от Клина.

Услышав фамилию политрука, Вася сначала не среагировал. Но когда Загребский вышел вперёд и оказался впрямь тем самым Иваном Степановичем, который у них на геологическом факультете преподавал общественные дисциплины, Одиноков отчего-то обрадовался. Это было вроде весточки из той, мирной жизни! Эге-гей! Сейчас он нам расскажет про войну как общественно-полезный труд!..

Но Загребский, насупившись, заговорил о другом, прямо как по писаному:

— Враг мечтал одним рывком очутиться у окраин Москвы! Но задуманное им наступление на широком фронте не увенчалось успехом. Немцы оттеснили наши части и продвинулись лишь на отдельных участках. Так или иначе, это приблизило линию боёв к столице, и опасность, нависшая над ней, увеличилась. Усилим отпор, товарищи! Измотаем врага, выиграем битву под Москвой! Этим мы намного приблизим час окончательного разгрома гитлеровской Германии…

В общей группе командиров новый политрук не узнал бывшего своего студента Одинокова, однако часом позже они уже хлопали друг друга по плечам и вместе радовались встрече:

— Василий, да вы совсем седой стали! — отчего-то радостным голосом говорил бывший преподаватель. — Как это случилось?

— Долгая история, — Василий не стал говорить о свидании с Господом, а коротко рассказал о своём боевом пути; затем преподаватель поведал новости об общих знакомых по институту.

— Геологи стране нужны, — говорил Загребский, — но приём новых студентов сократили, а институт перевели на Урал. Из прежних учащихся остались только негодные к службе и девушки, и то не все.

— Надя Присыпкина учится?

— Нет, она с практики так и не вернулась. И рыжая такая была… Не помню фамилии. Тоже исчезла. Да! Друг твой, Гарик Вяльев, забрал документы и исчез.

— Вяльев? Он же сынок чей-то, вечно кроил в свою пользу.

— Папашу его арестовали в начале войны. Вредителем оказался. В газете о нём писали. Сразу после этого Гарик и того… Ушёл из института.

— Креста на них нет, на этих вредителях, — насупился Василий.

— Кстати, о крестах, — вспомнил Загребский. — В вашем взводе есть верующие?

— Есть. Много.

— Хотя у вас же там особый контингент… А меня удивило, сколько верующих в Коммунистическом полку! Так-то не видно, а в бане не скроешь. Подойдёшь к такому: «Вы же сознательный боец, товарищ!» А он соглашается: «Я сознательный, но крестик мне мама повесила, когда уходил на фронт». И возразить нечего. Мама, она и есть мама. Вы свою не забываете?..

Василий своих родителей не забывал. В первый же вечер на новом месте написал им письмо:

…Ударная армия дислоцировались от восточного берега канала почти до Загорска. Приказа вести бои у неё не было, армию готовили для наступления. Рота капитана Ежонкова стояла недалеко от моста, ведущего на западный берег, к Яхроме.

26 ноября Одиноков получил задание забрать в Дмитрове бойцов из остатков потрёпанной в боях стрелковой дивизии и привести их в Перемилово.

В Дмитрове горели пожары. В «люльках», подвешенных к тросам, протянутым над каналом, перетаскивали раненых бойцов, детей и женщин. Жители с котомками и чемоданами уходили из города. Некоторые стояли на вокзале, надеясь куда-нибудь уехать, но поездов уже не было, только пыхтел под парами бронепоезд НКВД. Прямо у вокзала из добровольцев формировали истребительный батальон, или попросту ополчение из стариков и подростков. Им, а также и вновь прибывшим безоружным стрелковым частям раздавали винтовки, и это было такое старьё, что страшно сказать. Тут были и берданки Первой мировой, и даже древние австрийские ружья. Похоже, склады вымели подчистую.

Василий шёл по городу с тяжёлым чувством: многих из этих людей скоро не станет…

Грузовик, привёзший его, уехал на продуктовые склады за продовольствием, а он сам, забрав у Дмитровского кремля команду бойцов, повёл их колонной по двое. Идти было не очень далеко.

К обеду пришли в Перемилово, длинное большое село, с одной главной улицей, стоящее на горке. Поднимаясь, они слышали слева, в северном конце села, пение: там в Вознесенской церкви шла служба за русских воинов. Повернули направо, прошли мимо крестьянских домов с большими задними дворами и огородами…

В южном конце села Василий сдал команду заместителю командира полка и пошёл к себе в часть.

Вечером того же дня рота капитана Ежонкова вышла на охранение порядка вдоль дороги от Яхромского моста до Дмитрова. На самом мосту стояла рота НКВД; дорогу от канала контролировал взвод Коли Пылаева; на другом конце, у Шпилевского переезда, встал капитан Ежонков с первым взводом; середина досталась взводу Одинокова.

Мороз был под 30 градусов. За каналом гремело: фронт приблизился вплотную. Лес вдоль дороги, да и она сама были засыпаны снегом. Василий расставил своих людей, велев части из них спрятаться в лесу. Они с беззлобным матерком полезли в сугробы по обе стороны дороги, а сам он с первым отделением остался на трассе. Чтобы не замёрзнуть, всё время ходили, потопывая валенками.

В Яхрому по накатанной колее катили малочисленные грузовики с боеприпасами. Обратная полоса была практически пустой. Перед их постом машины притормаживали, и шофера прямо из кабин показывали документы.

Неожиданно Василий вскинул руку, останавливая крытый грузовик, шедший от Яхромы. Почему он выбрал именно эту машину — и сам бы сказать не мог. Но тормознул удачно: из кабины выскочил ефрейтор-водитель и закричал, что едет в тыл, а не в часть, под угрозой оружием.

Военный с тремя ромбами в петлицах распахнул вторую дверцу и закричал:

— Младший лейтенант, немедленно разблокируйте дорогу! Водитель, на место!

— Подойдите ко мне, товарищ генерал-лейтенант, — попросил Василий. — И предъявите документы.

— Как вы смеете! — кричал военный. — Вы знаете, с кем разговариваете?!

— Пока нет. Предъявите документы, буду знать, — с этими словами Одиноков глянул на старшего сержанта Сырова. Этому не надо было ничего объяснять: Сыров мгновенно скомандовал: «Окружить», и бойцы его отделения с винтовками наизготовку взяли машину и беснующегося генерала в кольцо.

— Докладывайте, ефрейтор, — приказал Василий шофёру. Тот объяснил, что вёз в часть снаряды. Переехал мост, а на Большевистской улице, не доезжая храма Живоначальной Троицы, его остановил вот этот командир с семьёй и попросил подвезти, семью загрузил в кузов, а сам, как только сел в кабину, достал пистолет и скомандовал ехать в тыл.

Меж тем разгневанный командир, хлопая полами шинели, дошагал до них и заорал:

— Стоять смирно! Отдать честь старшему по званию!

Василий глянул на него и опешил: своим новым «внутренним взором» он увидел, что человек уже мёртв, хотя формально — жив. Это было странно. Или жить ему оставалось всего ничего? Но почему? Шальной снаряд, что ли, сюда долетит?.. Одиноков невольно посмотрел по сторонам: кроме них — никого, даже машин нет.

Генерал гневно рвал из кармана документы. Наконец вытащил, протянул Одинокову. Тот раскрыл, прочитал: работник госбезопасности. Комиссар 2-го ранга Саюшкин.

— Я из аппарата товарища Берия! — кричал Саюшкин.

— А что вы здесь делаете, товарищ комиссар 2-го ранга? — спросил Василий.

— Это не ваше собачье дело! Ваше дело отдать мне честь и пропустить!

— Ефрейтор, откройте кузов, — распорядился Василий.

— Не сметь! — завопил комиссар госбезопасности и побежал за водителем. — Вы не понимаете, что делаете! Вы за это ответите!

В крытом кузове на ящиках со снарядами теснились женщина в шубе и двое закутанных в меха испуганных детей, а ещё с ними было два чемодана.

— Помогите им слезть, — приказал Василий Сырову. — И вещи сгружайте.

— Нет! — бесновался Саюшкин. — Зина, дети! Оставайтесь на месте, мы сейчас поедем дальше! — но женщина и дети, это оказались девочки, уже стояли на земле.

Вот тут-то, увидев одновременно семью комиссара и ящики со снарядами, Василий понял, отчего прямо сейчас умрёт этот человек. Поняв это, он даже зажмурился от ужаса. Но делать было нечего.

— Да-да, вы поедете, — ласково сказал он детям и попытался улыбнуться им, но заледеневшие скулы испортили его улыбку. — Садитесь в кабину. Уместитесь?

Пока они умещались на коленях друг у дружки, он, переписав в блокнот номер машины и фамилию водителя, велел тому доставить пассажиров в Дмитров, сдать в комендатуру и ехать в часть.

Комиссар, которого бойцы плотно держали позади машины, рванулся к ним с криком: «Да я таких, как ты, пачками», даже попытался выхватить пистолет, но кто-то из бывших уркаганов мгновенно поставил ему подножку, другой заломил руки, третий отнял пистолет, а потом они втроём насовали ему кулаками по роже. Из кабины этого ужаса, к счастью, не было видно.

— А папа с нами поедет? — тонким голоском спросила старшая девочка.

— Нет, папа с вами не поедет, — ответил Василий, строго поглядывая на расшалившихся бойцов, и захлопнул дверцу кабины.

Когда машина тронулась, он подошёл к бойцам, приказал поставить комиссара на ноги. Посмотрел ему в глаза, предложил:

— Вы бы помолились Господу Богу, товарищ.

— Какому, к чёрту, Богу, — прорычал комиссар. — Я знаком с товарищем Сталиным! Я ему сообщу о вашем поведении! Я вас в бараний рог скручу!

— Расстрелять, — приказал Одиноков. Бойцы потащили упирающегося, изрыгающего угрозы комиссара к обочине. Довольный Сыров приставил к его голове трофейный «вальтер», выстрелил, и визги прекратились.

Василий укладывал в планшет документы убитого, свой блокнот и карандаш, когда от Дмитрова примчался на батальонном «Виллисе» услышавший выстрел капитан Ежонков.

— Что тут у вас? — крикнул он.

— А вот, — Василий махнул головой в сторону быстро обраставшего снегом трупа. Капитан подбежал, рукавицей счистил снег с лацканов, увидел три ромба и обомлел.

— Ты чего творишь, на хрен?! — вопреки уставу переходя на «ты», фальцетом завопил он. — Генералов расстреливаешь?! Если виновен — его задержать надо и отдать под трибунал.

— Нет, — возразил Василий. — Под трибунал, это если бы он бежал с фронта в колхозных санях. А он завернул машину со снарядами.

— Ах ты ж, ну что с вами делать, с дураками, — запричитал Ежонков. — А ну-ка, ребята, пока он не закоченел, суйте его мне в машину.

На морозе мертвец гнулся плохо.

— Какой несгибаемый чекист, — проворчал Петров, бывший домушник. Он от прочих бойцов отличался тем, что носил полный рот стальных зубов. Рассказывал, как некий чекист, ради тренировки удара, выбил ему зубы в три приёма. Ещё при нэпе, когда Петров, молодой пацан, впервые попался на краже.

В конце концов разместили тело, просунув ноги в окно. Капитан повёз его в Перемилово, чтобы предъявить комбату, а поскольку больше в машину никто бы не поместился, забрал у Василия документы покойника и велел ему топать туда же пешком, оставив за себя Сырова. Василий потопал, соображая, что пока дойдёт, их уже сменят; по пути его обогнала машина штаба армии. Когда он ввалился в избу комбата, там обсуждали происшествие сразу несколько командиров: Страхов, Ежонков, политрук Загребский и начальник политотдела армии полковник Лисицын. Имени-отчества его Василий не знал.

Лисицын был настроен скептически. Выслушав доклад Одинокова, велел ему садиться и писать рапорт, а сам напустился на Страхова и Ежонкова:

— Вы из-за чего устраиваете шум? «Генерала убили, генерала»… Не генерала, а паникёра. В соответствии с постановлением об осадном положении его и надо было шлёпнуть. И вообще он НКВДшный чин… Нам-то что… А вот интересно. По вашему объяснению, у моста была ещё одна ваша группа. Так?

— Да, взвод лейтенанта Пылаева.

— Почему эту машину пропустил он?

— Разрешите послать за ним? — спросил Страхов.

— С ним сами разберётесь, а я поехал, дел невпроворот. Доложите потом. А эту шкуру, — и он указал носком сапога на покойника, — отвезите на своём грузовике в Костино.

Лисицын направился к дверям, вслед за ним кинулся комбат:

— Товарищ полковник! Мне его не на чем везти! У меня покрышка пробитая! Машина не на ходу!

— Не надо меня дурачить, у вас несколько машин. А в свою я его не… — на этих словах дверь за ними захлопнулась.

— Я за Пылаевым, — буркнул Ежонков. — Посидите тут пока, — и тоже выбежал вон.

Василий уселся на лавочку у окна, пригорюнился.

— Вы переживаете, что пришлось убить человека? — участливо спросил Загребский.

— Нет, Иван Степанович, — вздохнул Василий. — Я пытаюсь понять, какую правду должен был донести до этого человека…

Утром 27 ноября жителей села, которые отправились на работу в Яхрому, не пустили через канал, и они вернулись по домам. Одновременно велели увести из Перемилова часть войск, оставив в селе и ниже только орудийные боевые расчёты. Один батальон окопался на высотах за селом, в лесу. Там же стоял спрятанный от врага артдивизион установок «Катюша». Батальон Страхова отвели южнее. Эти подразделения, входящие в только ещё формирующуюся 1-ю Ударную армию, не имели приказа вести боевые действия.

Командиры взводов обсуждали между собой, что, наверное, командование ожидает прорыва немцев в любую минуту. Так же думали Страхов и политрук Загребский.

Но у Загребского были ещё и другие проблемы.

Он пришёл к Одинокову и, кутаясь в полушубок, ждал, пока тот осматривал в бинокль противоположный берег. Потом задал свой вопрос:

— Василий, вы не желали бы вступить в партию?

— В партию? — Вася был ошарашен. — Никогда не думал.

— А вы подумайте. Только недолго. Если напишете заявление прямо сейчас, оно будет рассмотрено незамедлительно.

Василий написал.

Позже оказалось, что с таким предложением политрук обошёл не только всех командиров, но и рядовых красноармейцев, кроме бывших уголовников, бойцов взвода Одинокова. И с пачкой собранных заявлений уехал в штаб армии.

К ужину он вернулся и в избе комбата провёл маленькое партсобрание.

— Все вы, товарищи, приняты кандидатами в члены ВКП(б), — сказал он. — Передаю вам поздравления от начальника политотдела армии Фёдора Яковлевича Лисицына. Вы знаете лозунг дня: «Умрём коммунистами». Но, товарищи, на деле нам надо не умереть, а победить коммунистами! Завтра приедет фотограф. Кандидатские карточки получите через неделю.

Затем Загребский зачитал полный список вновь принятых партийцев и попросил каждого командира донести информацию до упомянутых в списке бойцов.

Коля Пылаев выразил благодарность за доверие от лица всех присутствующих. Он был излишне активен и многословен, что и понятно — накануне вечером его изрядно взгрели за пропущенный грузовик с НКВДшным комиссаром-дезертиром. А он хотел его тормознуть, но пропустил, потому что на мосту этот грузовик проверили «зелёные фуражки», то есть орлы НКВД, а он стоял совсем недалеко от моста. «Стоял бы хотя бы в сотне метров за поворотом, точно цапнул бы этого комиссара и грохнул бы его самолично», — говорил он комбату. А комбат тогда накинулся на Ежонкова: «Почему пост был назначен близко к мосту?» — «Да потому, что там перекрёсток, дорога в обе стороны», — отвечал ничуть не смущённый вопросами Ежонков.

Василий попросил слова и поинтересовался, почему в списке нет ни одного его бойца.

— Они дерутся лучше многих, — сказал он. — Может, кто-то из них был бы не прочь умереть, будучи коммунистом.

— У них судимость не снята, — пояснил Загребский.

— Вы, товарищ Одиноков, написали бы рапорт с просьбой снять с них судимость, — подал голос комбат Страхов. — С тех, кто заслуживает.

— На убитых тоже можно?

— Пишите на живых.

— Тогда, Александр Иванович, я прямо сейчас напишу.

— Ночь уже. Лучше завтра.

— Завтра бой, семеро погибнут, — возразил Василий. — Что ж им, судимыми к Господу отправляться? Я напишу сегодня, а вы завизируете.

Комбат крякнул, сказал Загребскому, что пойдёт покурить, на ходу буркнул Василию: «Пишите», и вышел. Командиры взводов перешёптывались.

— Вася, точно бой? — осторожно спросил один из них.

— Да. Или очень сильный артобстрел. Откуда мне знать…

— Ну это же ты! Откуда нам знать, откуда ты знаешь…

— Это что за балаган, чёрт возьми? — не выдержал Загребский.

— Вы бы с «чёртом» поосторожнее, товарищ политрук, — посоветовал ему один из взводных. А другой сказал, что это у них традиция — шутить шутки перед боем.

…Была уже глухая ночь, когда Загребский опять пришёл во взвод Одинокова. Тот, вскипятив на спиртовке воду, заваривал чай. Предложил политруку.

— Василий, мне немного неудобно, — сказал Загребский, осторожно берясь промёрзшей рукой за горячую кружку. — Я знаю, ваши бойцы дерутся хорошо. Но и вы поймите: приём в партию, в общем, требует соблюдения некоторых правил.

— Бросьте, Иван Степанович, — отмахнулся Василий. — Мои парни, если по правде, не так уж рвутся в члены ВКП(б). Лучше объясните, что за спешка. Зачем был нужен этот блиц-приём?

— Да просто рядовой состав Коммунистического полка в большинстве партийно-комсомольский, а командиры беспартийные. То есть в обществе партия — руководящая и направляющая сила, а у нас — коммунисты в подчинении. Вот, исправили перекос.

— Эх, формалисты, — усмехнулся Василий. — Хотя… Может, и правильно. Если всех обилетить, произойдёт полное слияние партии и народа. И уж тогда-то мы немцам покажем, где раки… Кстати, вы заметили, немчура совсем не готова к зиме. Эти их демисезонные шинели, смех один. Перчаточки нитяные… Опять же морозостойких ГСМ у них нет. А у нас — красота: полушубки, тёплые шапки, меховые варежки, хороший бензин и лошади. Лично я ожидаю крутого поворота.

— А вот я хочу спросить, — мялся Загребский. — Мы давно знакомы, Василий. Но здесь о вас говорят что-то странное. Комбат Страхов сказал … Нет, не то, что с вами надо быть осторожным, но намекнул, я не понял, на что.

— А-а-а, Страхов… Это я вам расскажу. На вторую неделю, как меня прислали к нему в батальон, выбили нас из деревни. Комбат приказал отбить. Я не оспаривал приказа, нет. Но на штабном совещании сказал, что потери будут велики. Он меня оставил после совещания, стал песочить: дескать, война и т. д. А я сгоряча возьми да и перечисли ему тех, кто завтра погибнет — из офицеров, что были на совещании. Он посмотрел на меня, как на идиота. Я по фамилиям знал немногих, так, по должностям ему назвал.

— Как это?

— А так. В общем, погибли как раз те, кого я назвал. С тех пор он осторожничает.

— Позвольте… Но это же мистика.

— Мистика, — согласился Василий. — А что делать? Если сходится?

— И раненых угадываете?

— Нет, раненых нет.

— А что ещё можете предсказать?

— А вам этого мало?..

В блиндаж попросился старший сержант Сыров:

— Товарищ взводный! Похоже, в Яхроме немцы.

Они вышли на мороз. В темнотище, кроме вспышек, ничего не было видно, но, судя по гулу танковых моторов, крикам и стрельбе, события и впрямь разворачивались в самой Яхроме.

Василий давно понял, что «высшее зрение», иногда позволяющее ему как бы подниматься над полями, лесами и деяниями человеческими, открывая невообразимое по объёму знание о происходящем едва ли не во всём вещном мире, на самом деле — не его «зрение». Он, если пытался вникнуть, пропадал в этом знании, душевные силы иссякали мгновенно. Нет, его удел мельче: забота об уходящих в мир иной. Но что начался крутой поворот военных событий — он чувствовал. И не зря сегодня сказал об этом Загребскому…

Рядом с командирами дышали невидимые бойцы. Сыров прикрикнул на кого-то, запретив курить.

— Если возьмут ещё и Дмитров, откроется им прямая дорога к нашей русской святыне, дорога на Сергиев Посад, — прошелестел боец Петров.

— Загорск, — поправил Василий.

— Нельзя их туда пустить. Нельзя… Я, товарищ лейтенант, умру, а не пущу.

Вася вздохнул в темноте, наклонился к нему, похлопал по рукавице:

— Да, Петров… Да… Вы — их не пустите…