Житие Одинокова

Глава двадцать четвёртая

За маленьким окошком в бревенчатой стене равномерно шумел дождь. Стол следователя военной прокуратуры был завален бумагами, сам следователь пил чай. Над головой его висел фотографический портрет Сталина. Рядом со столом следователя стоял начальник особого отдела дивизии Кирьян: он пришёл только что, спросил, как дела.

— Нормально, — отозвался следователь. — Вины не признаёт.

— Признáет, — уверенно сказал ему Кирьян и, ласково улыбаясь улыбкой гиены, обратился к Василию: — Ведь вы сможете объяснить свои действия, Одиноков? Зачем с немцами братались? Зачем писали письмо в поддержку мракобесия? Выкладывайте.

Василий сидел на стуле посреди комнаты. «Вот тебе и доверился я Господу, — подумал он. — Если это и есть путь, назначенный мне Им, то что же мне теперь делать?»

Про «братание» он сразу вины не признал. В объяснительной написал, как было: отбили у немцев половину когда-то населённого, а теперь пустого пункта. Окопались. Единственный колодец — на нейтральной полосе, между нашими и немецкими окопами. И взять воду больше негде: вокруг лес на болоте, вдобавок в водоёмах трупы. Воду с тыла те, кому положено, не подвозили.

Деревенька была так себе, дворов десять. Центральная дорога, грязное месиво. Посередине тропа в лес, на «перекрёстке» колодец. Тоже грязища. Но колодец чистый!

День терпели, на второй день фрицы не выдержали. От их окопов крикнули:

— Рус, вода берём? — им тоже, видать, не подвозили.

Тут дело такое. Окопы, наши и вражеские, в прямой видимости. Над траншеей не подняться — шлёпнут. А если есть договорённость, то можно вылезать наверх.

Комбат Одиноков думал не о том, что немцы утолят жажду. Он думал о своих бойцах: без воды человек долго жить не может, и для санитарных нужд она нужна. Разрешил.

— Берём! — крикнул рядовой Нисанов. Немец, один, вылез наверх окопа с ведром. Медленно, сторожко пошёл к колодцу. От нас Нисанов вылез, пошёл туда же. По очереди подняли снизу воду, вылили в свои вёдра. Пошли обратно.

Так было всего три раза. Откуда в дивизии узнали о происходящем, Василий не знал, и что Кирьян лично привёл в расположение его батальона снайпера, ему тоже никто не сообщал. А просто на второй день, наблюдая из окопа, он посмотрел немцу в глаза — тот улыбался, стоя прямо напротив него — и понял, что тот сейчас умрёт. Закричал:

— Не стрелять! — но поздно. Пуля угодила весёлому немцу прямо в лицо, он упал на землю уже мёртвым. Наш солдат, стоявший с другой стороны колодца, сразу, бросив ведро, метнулся к окопу, спрыгнул, а сам весь трясётся:

— Что это, товарищ комбат? Зачем?

С обеих сторон притихли. Василий пошёл по окопам выяснять, кто стрелял — из своих, говорят, никто. Вроде двоих из штаба дивизии видели в конце деревни. А через полчаса из-за леса вжарила немецкая артиллерия и миномёты, но боезапас летел над их позициями туда, во второй эшелон обороны. Оказалось, раздолбали в дым штаб дивизии.

Примчался майор Кирьян, вбежал в блиндаж к Одинокову:

— Ты что, гад? Братание с врагом устроил? — и за кобуру: — Пристрелю!

А у Одинокова в блиндаже двери нет, брезентушка висит. Высунулся из-за неё ствол ППШ, и твёрдый голос произнёс:

— Тронешь комбата, убью, мент поганый.

Кирьян про кобуру свою забыл, хвать за телефон:

— Товарищ комдив, мне оружием угрожают!..

Теперь, в кабинете следователя, навис над Василием, сипит ему:

— Кто мне автоматом угрожал? Кто? Ведь знаете! — и следователю: — Вы учтите, он покрывает того, кто планировал убийство старшего по званию.

— Не видел, кто вам угрожал, — сказал Василий. Он и впрямь не видел. По голосу — Сыров, но ведь не видел! Как же можно огульно его выдать?

— А письмо? Будете отпираться, что сами его писали?

Василий прокашлялся. Хотелось пить. Проговорил сухим горлом:

— Я писал товарищу Сталину, а не вам. Вы-то тут при чём?

Кирьян протянул руку, взял со стола следователя, не спрашивая его разрешения, листок бумаги. Почитал про себя, покрутил головой, зачитал вслух:

— «Считаю необходимым доложить Вам, товарищ Сталин, о необходимости духовного окормления верующих бойцов». И так далее, в том же духе.

Развёл руками, продолжая держать листок в левой:

— Меня интересует, как же так получилось, что вы, политически грамотный командир, член партии, совершили такой странный поступок?

— А меня интересует, как же так получилось, что вы посмели перехватывать почту товарища Сталина?

— Хамит, — сообщил особист следователю, а Василию объяснил: — Пока вы находитесь в армии, вы можете обращаться к вышестоящим командирам только через своё непосредственное начальство.

— Я писал товарищу Сталину не о военных, а о духовных проблемах, как гражданин, — ответил Василий. — Вера не мешает верующим воевать за Родину, так зачем же лишать их той опоры, той почвы, от которой они питают мысли свои?

— Ты встал на почву врагов! — переходя на «ты», закричал Кирьян. — Захотел втащить в нашу Армию мракобесие, вот это… это… вражеское пособничество!

Он вытащил из кармана затрёпанную брошюрку со свастикой на обложке и со сплошь подчёркнутыми строчками внутри, стал тыкать в неё пальцами и зачитывать:

— Вот что пишут в своих брошюрках, которые немецкие захватчики сбрасывают нам с самолётов, твои любимые попы: «Кровавая операция свержения безбожной советской власти поручается искусному и опытному в науке своей германскому хирургу. Лечь под его хирургический нож тому, кто болен, — не зазорно». А? «Поручается»! Попы твои Гитлеру поручили нас резать? Да? Или вот: «Понадобилась профессионально-военная, испытанная в боях, железноточная рука германской армии». Этот поп радуется, что немец нас уничтожит! Или вот: «Новая страница в русской истории открылась 22 июня 1941 года в день празднования русской Церковью памяти Всех Святых — в земле Русской просиявших. Не ясное ли это, даже для слепых, знамение того, что событиями руководит Высшая Воля?»

Он оскалился и затряс брошюрой, как чем-то гадким.

Следователю, судя по лицу, разговор был не очень интересен. Но он дал реплику:

— В нашей стране церковь отделена от государства. Она сама по себе.

— Верующие бойцы защищают Родину, не отделяя одно от другого, — возразил Василий. — Храмы закрыты, священников нет…

— Ты кончай тут пересказывать своё письмо! — заорал Кирьян. — Читали уже, знаем! Ты отвечай, кто тебя на это подбил!

— Не все храмы закрыты, — заметил следователь. — Я ехал сюда, видел: служба идёт.

— Ага! — торжествовал Кирьян. — Он хотел обмануть товарища Сталина!

— Я москвич, — усмехнулся Василий. — Мне известно, чего и сколько закрыли. Тогда я радовался, а теперь жалею.

— Он жалеет! Жалеет он! — скалился Кирьян. — Сначала нёс чушь о какой-то духовности, а оказывается, не одобряет политику партии и правительства! Сносили убежище врага, храмы эти чёртовы, и мы теперь видим, что правильно сносили: попы приветствуют немцев, — и он снова потряс брошюркой. — А он жалеет!

— Я не знаю, что за книжечкой вы тут машете, товарищ майор, — сказал Василий, — а вот митрополит Сергий, местоблюститель патриаршего престола, в начале войны призвал верующих дать отпор немецким захватчикам и…

— Ага! Ага! Местоблу… блю… стителей читаем! А? Товарищ следователь?

— …в армии есть верующие, — продолжал Василий, — их много, они дерутся с антихристом не хуже атеистов. И нечего их всех во враги записывать.

— Кто? Скажи, кто у нас верующие, а эти разговоры — «их много, их много», они никого не убеждают. Сколько? Кто конкретно? Давай перечисляй.

— С какой стати?

Василий не считал, что верующих его батальона нужно называть этому неприятному типу. Вера — дело личное, учёту в особом отделе не подлежащее.

— Как же тебя приняли в партию, если ты верующий? — бесновался Кирьян. — А кстати, смешно! Ха-ха-ха! Христос ваш что приказал? «Не лги», а тебе это не помешало обмануть товарищей, которые рекомендовали тебя в ряды ВКП(б). Скрыл подлинную личину. А теперь из партии вылетишь, как миленький. Я тебя…

— Товарищ майор, — наконец вмешался следователь, — вы передали Одинокова в органы военной прокуратуры?

— Передали. И я думаю…

— Знаете что: передали, так передали. О чём вы думаете, изложите мне письменно. Положите на стол вещественное доказательство и идите. Мне работать надо, мне к вечеру в Гжатск возвращаться.

— Тогда я умываю руки, — отрубил дивизионный особист и ушёл.

Следователь — спокойно, без напряга и угроз — поинтересовался, какова сила его, Одинокова, веры.

Василий задумался.

— Вообще не знаю, верующий я или нет, — сказал он. — Когда принимали в ряды, о Боге не думал. Это позже пришло, а так — нет. И о чём я пишу Сталину, вы же читали. Если люди верят, то их чувства следует уважать. Почему коммунист не может уважать чувства людей?! Я не понимаю.

Следователь качал головой, постукивая карандашом по столешнице. Потом произнёс, печально глядя в окно:

— Удивительно невежественный человек этот Кирьян. «Не лги» — завет скрижалей Моисеевых. Иисус наш Христос ничего подобного не приказывал, — перевёл взгляд на Василия. — А с колодцем вы неправы, Одиноков. Раз в местности нет годной для питья воды, вы должны были настаивать, чтобы воду подвозили. Это не большая проблема. А вот идти на сговор с врагом, даже якобы из благородных целей, было никак нельзя. Оформляю ваше дело в трибунал.

Рано утречком, позавтракав, Василий, завернувшись в фуфайку, лежал на шинели, покрывавшей мёрзлое сено. От ветра его закрывала полуразрушенная кирпичная стена.

Штрафной батальон оказался не таким ужасным, каким представал в россказнях тех людей, с которыми Василий познакомился за время следствия и трибунала. Пугали они его, наверное, от незнания, путая штрафбаты со штрафротами. В штрафбаты собирали виновных офицеров. А в штрафроты шпану и бандюганов из рядового состава, и в батальоны такие роты не объединяли, они так и существовали как «отдельные армейские штрафные роты». Разница понятна: в батальонах красноармейцами служили те, кто хочет биться за Родину, а в штрафротах — красноармейцы, которые воевать не желали вовсе.

Подошёл его новый дружок, бывший капитан Саша Смирнов.

— Одиноков! Я тебе чай принёс. Будешь?

— Ясное дело, буду, — Василий опёрся на локоть, сел. Подсунул под руку автомат ППШ. С оружием у них было хорошо. У каждого бойца есть автомат, и не ППД, а ППШ. Выдали новые симоновские противотанковые ружья. Одевают и кормят от пуза.

Батальон их состоял из штаба, трёх стрелковых рот, роты автоматчиков, пулемётной, миномётной и роты противотанковых ружей, а также взводов комендантского, хозяйственного и связи. Был в батальоне и представитель Особого отдела «СМЕРШ», и медико-санитарный взвод с батальонным медпунктом.

Службу здесь несли постоянный и переменный личный состав. Переменный — это как раз они, наказанные, штрафники. А постоянный состав — это офицеры штаба, командиры рот, взводов, их заместители по политчасти, старшины подразделений, начальники артиллерийского, вещевого, продовольственного снабжения, финансового довольствия и другие. «Исправляться» здесь Василию предстояло три месяца, но за геройство могут сроки сократить, и — обратно в прежнюю часть, с прежним званием.

Был вечер, уже поужинали. Василий с Сашей пили чай. Немного в сторонке тихонько беседовали два красноармейца, оба — полковники. Один сюда угодил за дуэль, другой — за оставление позиций без приказа. Есть такое неписаное правило: «В тюрьме и бане без чинов», и в их батальоне оно соблюдалось, но эти двое никак не могли смириться со своим новым положением, обособлялись.

Василий прислушался. Оказывается, один из них, дуэлянт, покуривая, рассказывал другому о декабристах.

— …Через три года вышла поблажка. Бестужева-Марлинского перевели из Якутии на Кавказ, но, конечно, не штабс-капитаном, а рядовым. Потом стал унтером. Питался в офицерской столовой, на это нарушение закрывали глаза. И вот был случай…

— Он уже публиковался?

— Да, его книги печатали… Вот… Прибыл туда молодой поручик. Пришёл в столовую, взял еды и носится с подносом по залу — все столики заняты. Вдруг видит — в уголку сидит нижний чин. Почти старик, но младше по званию!

— Уже смешно.

— Встаёт он перед этим столиком, ждёт. Марлинский ест. Терпел поручик, терпел, потом как рявкнет: «Вы знаете, чем отличается человек от скотины?», имея в виду субординацию. Чтоб тот ему место уступил. А Марлинский обгладывает куриное крылышко и спокойно ему отвечает: «Знаю. Человек ест сидя, а скотина стоя».

Пришёл старшина с большим тюком, за ним ещё с десяток бойцов с мешками, и ротный, полковник Рытов.

Рытов бросил на ходу:

— Бойцы! Мы всё принесли. Давайте за дело.

Раньше перед ужином они обсуждали, как выполнить поставленную командованием задачу: овладеть высотой 1215. И придумали, что можно сделать что-то вроде чучел или кукол в натуральный человеческий рост и обмануть немцев. Теперь предстояло этих кукол изготовить.

По ходу дела вели разговоры.

— Вы, Степан Николаевич, встречались со Сталиным?

— Было дело.

— И как?

— Глыбища. Рядом с ним страшно находиться. Всё равно, что студенту говорить с профессором. Насквозь видит. А вы знали Клименко из аппарата Воронова?

— Знаю Игоря Николаевича. Достойный товарищ.

— Он пьяным к Сталину явился…

— Быть не может!

— Было-было! Шло совещание у Сталина. Я присутствовал с группой артиллеристов, и по ходу дела вызвали Клименко. Приезжает, входит — клянусь, еле на ногах стоит. Весь белый и в поту от ужаса. Уцепился за край стола, шатается, докладывает: «Явился, товарищ Сталин…»

— Ай-яй-яй! Как же так?

— Вот, наверно, стыдобень-то.

— Иосиф Виссарионович к нему подошёл, всё понял. Спрашивает: «Вы, наверное, больны, товарищ Клименко?» — «Да, товарищ Сталин, плохо мне». — «Ну так идите домой, мы с вами завтра поговорим». А когда тот ушёл, смотрит в окно и вроде сам себе: «Товарищ получил сегодня награду за грамотные действия на фронте. Что его пригласят к нам, не знал. Отметил, конечно, награждение. Ну, ничего. Мы его понимаем».

— Да ладно заливать-то! И ему ничего не было?

— Служит. Командует артиллерией в одной из армий на Западном фронте.

— …А вы заметили, что на соседнем участке, рядом с нами, в атаку шла свежая часть?

— Да, все в новеньком. Как на парад.

— Пополнение бросают в бой «с колёс», неправильно это.

— Правильно, не правильно… Обстановку надо учитывать, Иван Гаврилович. Время — важный фактор. Сосредотачивать силы некогда.

— Что вы говорите! Вы будто не учились в Академии!

Вмешался «новенький», по слухам генерал, хотя по правилам выше полковника сюда не присылали:

— Вы, штабные, всё по науке норовите. А война — это искусство. С Гитлером у нас достигнут фактический паритет…

— Какой там паритет!

— А это вы оторвались от событий. Я знаю данные разведки недельной давности. У немцев уже нет сил. Пополнение — из румын и венгров, а эти не вояки.

— Бил я венгров, — засмеялся кто-то, — да, ребята, они…

— Нет, послушайте. Вычерпаны все резервы. У них не осталось ничего, чтобы преодолеть сопротивление наших войск. А мы, с ходу вводя в бой свежие части, уже не просто уравновешиваем силы, а меняем сам ход событий.

— Рокоссовский, небось, придумал.

— А я думаю, кто повыше. Может, и сам Сталин.

— Сталин мог.

— Попомните мои слова: начинается перелом, скоро мы их погоним.

…Курган, который предстояло штурмовать, был хорошо укреплён. Сотни пулемётных гнёзд. Снайперы. Каждый метр земли пристрелян артиллерией. Как действовать? А их батальон-то — необычный. Перед ужином, разложив на столах карты, рядовые бойцы, на деле — штабные аналитики и командиры, обсуждали этот вопрос. Им был придан сапёрный взвод и батарея 45-мм пушек. Батарея может подавить огневые точки врага, но лишь когда они проявят себя, то есть уже во время атаки.

Предлагалось сунуться отсюда или отсюда, рыть лазы и подкопы, передвинуть батарею западнее и ударить оттуда…

Изучая разные предложения, некоторые из бойцов, воевавших в составе батальона давно, незаметно поглядывали на красноармейца Одинокова. Василий то сидел, свесив голову, то начинал прохаживаться по просторной палатке, поглядывая в глаза своим товарищам. Если он отрицательно качал головой, они опять утыкались в карты.

Саша Смирнов предложил сделать чучела и имитировать атаку, пусть противник проявит свои огневые точки, а уж тогда мы… И вот тогда Василий впервые улыбнулся: этот вариант понравился ему, он сулил меньшие потери живой силы, чем все остальные. Позвали комбата. Согласовали со штабом армии. И теперь они делали чучела…

…После получасового шквального артогня — пауза. Каждый из бойцов высунул из окопа чучело, и все дружно заорали «ура». С уцелевших немецких огневых точек открыли бешеный огонь. Артиллеристы засекли точки и открыли ответный, прицельный огонь.

Первыми в атаку пошли танки. Штрафники замешкались: идти опасно, артиллерия продолжает свою работу. С другой стороны, отстать от танков и остаться без их броневой защиты — тоже не сахар. Пошли, потом побежали. Артиллеристы прекратили огонь, чтобы не накрыть своих. Танки в удобных местах притормаживали, стреляли по точкам, а то и давили их гусеницами. И опять — вперёд. Первый танк подорвался на мине, второй, третий — но ещё не все огневые точки немцев подавлены! Подступы к кургану заминированы!

— Передвигаться ползком! — закричал комбат…

…На командный пункт армии приехал командующий фронтом генерал Рокоссовский. Спросил командарма Батова:

— Как развивается наступление?

— Войска продвигаются.

— Точнее, пожалуйста. Как продвигаются?

— Ползут.

— Далеко ли доползли?

— До второй горизонтали высоты 1215.

Рокоссовский засмеялся:

— Если войска вынуждены ползти, да ещё до какой-то воображаемой горизонтали, то не лучше ли прекратить наступление?

— Нет, там сильная часть, штрафбат вашего имени.

— Как это, моего имени?

— Они сами себя зовут «бандой Рокоссовского», — пояснил командарм.

— Надо же!.. И они возьмут курган?

— Возьмут.

— Тот, который до них штурмовали шестнадцать раз?

— Предлагаю пари, товарищ командующий фронтом.

— Пока не ознакомлен со всеми обстоятельствами, пари принимать не могу.

— …А кто у вас самый отчаянный? — спросил Рокоссовский.

Беседовали уже с полчаса. До этого командующий фронтом осмотрел взятую ими высоту. Сказал, что взять эдакую крепость — была непростая задача. Когда пришли в лагерь, за руку поздоровался со штрафниками: многих знал лично по совместной работе на фронтах. Повар с помощниками накрывали стол к обеду. Тут-то комфронта и спросил, кто самый отчаянный. Ему указали на Василия.

— Одиноков, — подсказал ему сзади комбат. — В ходе боя за высоту трижды поднимался первым, увлекая за собой всю цепь.

Лицо Рокоссовского просветлело: он узнал бойца в самом начале визита, только имени вспомнить не мог.

— Точно! — засмеялся он. — Василий Одиноков! Ведь это вы принесли нам немецкую карту. Вы были красноармейцем и сидели в присутствии аж четырёх командиров.

— Я, товарищ командующий, болен был, — смутился Василий. — А как поживает товарищ военврач, то есть Галина Васильевна? Извините, если зря спросил…

— Нормально поживает, спасибо. Здесь она, на Донском фронте. Если вас ранят, к ней попадёте, как и в прошлый раз. А вы за что в штрафбате?

Василий коротко рассказал, как «братался» с врагом.

— Понятно, комбатом были… А в каком звании?

— Старший лейтенант.

— Партийный?

— Был. Сейчас исключили. И правильно, наверное. Какой из меня коммунист? Я не соответствую, мне христианская идея ближе.

— Немцы тоже христиане, — с интересом сказал Рокоссовский. — Много ли нам с того радости?

— Надо подумать, Константин Константинович, — ответил Вася. — Каждый-то немец, отдельный, он тоже человек. Их бы надо распропагандировать, что их Гитлер — антихрист. Пусть они к нам переходят.

— Интересная мысль! — и Рокоссовский пригласил к дискуссии остальных: — А вы что думаете, товарищи?

— По опыту знаю, — ответил бывший полковник, — что если обращаться к разуму человека, можно многого добиться.

— А какой же разум в религии? — возразил другой.

Саша Смирнов сообщил, что в работах классиков марксизма-ленинизма есть указание на перетягивание врагов на свою сторону через пропаганду наших лучших идей. Один из бывших полковников предложил призвать немца биться с империализмом, чтоб они повернули, так сказать, штыки в другую сторону.

— Это вряд ли получится, — вздохнул Рокоссовский. — Не так всё просто.

— Мы их остановили, — убеждал Василий. — Христос на нашей стороне. Если немцам сказать, что их положение безнадёжно и дальнейшее сопротивление не имеет никакого смысла… Не Гитлеру сказать, нет, а простым солдатам. Вы — командующий фронтом, Константин Константинович. Скажите им.

— Ультиматум им, что ли, отправить? — задумчиво спросил Рокоссовский. — В лучших традициях рыцарского благородства.

— Да, милосердие победителя — это благородно, — согласился Одиноков…

…Ноги шагали автоматически, глаза не могли уже больше видеть это сплошное белое марево, тело мертвело от холода. Шли вперёд уже неделю. Энтузиазм первых дней контрнаступления не то что угас, а просто на него не осталось сил. Никакого жилья здесь не было, бойцы шли без возможности хотя бы иногда отогреться. Враг был окружён, да только в «котёл» угодила такая крупная его группировка, что требовалось её рассечь надвое. Этим они и занимались: рассекали армии немцев и итальянцев. Короткие остановки делали редко, лишь чтобы поесть и поспать.

После взятия кургана, по-военному — высоты 1215, старший лейтенант Одиноков был освобождён от дальнейшего отбытия наказания приказом комбата Рытова. Его оставили на Донском фронте. Батальона, правда, не доверили, он теперь опять командовал ротой. Сыграло ли в его освобождении мнение комфронта Рокоссовского — Василий не знал, одному Богу это известно. А вот о чём Василий знал наверняка, так о том, что ультиматум немцам послан был, но их командующий Паулюс от него отказался. Зато рядовые немцы в плен сдавались толпами…

Сейчас он об этом думать не мог. Думалось вообще плохо. Холод убивал. Редкие стычки с врагом тоже убивали. Смерть была повсюду, а компенсировать потери личного состава нечем…

Василий смахнул рукавицей снег с глаз. Лицо замотано башлыком, незащищёнными оставались только глаза, а снег на них уже не таял, он скапливался сугробиком на башлыке и переносице. Глянул в сторону: редкая цепочка бойцов, то припадающих к земле, то вскакивающих, движется по заснеженному полю вслед за десятком танков. Пробежала, а вернее — медленно проползла равнодушная мысль: «Хиловатый у нас боевой порядок…» Глянул назад: за жиденькими цепочками бойцов тянулись орудия прямой наводки. За ними — остальная артиллерия.

Слава Господу, впереди — танки, и пушкари с нами. Без них бы — ну чисто наступление под Москвой! Только не лес, а в основном степь. «Скоро всю страну ногами перемерю», — подумал он. Пехоты мало, вся надежда на артиллерию, что она прошибёт вражескую оборону, а пехота — что пехота? — пехота обеспечит защиту захваченного рубежа. Уже неделю одно и то же: артиллерия пробивает путь, пехотинцы и танкисты идут вперёд, некоторые — закрепляются в «коридоре», остальные продолжают путь.

— Старшой, табак е? — скрипит слева чей-то простуженный голос. Ответил бы, что курить вредно, поддержал бы шуткой, но — нет сил на шутку. Бросил коротко:

— Не.

Залегли. Впереди виднелись запорошенные снегом доты. Застрочил пулемёт. Враг был так близко, что слышались команды на немецком языке.

— Где связист? — спросил Василий.

— Ползёт, — ответили ему.

Можно хоть ненадолго лечь — хоть в снег, хоть куда — и не шевелиться. Вдруг станет теплее…

Кто-то раньше него успел сообщить о препятствии в штаб. Над головами с рёвом промчались самолёты штурмовой авиации, с ходу «обработали» позиции врага. Хорошо лётчикам: им сверху всё видно!..

Господь на нашей стороне. Но свой путь нам придётся проделать самим… Встали, пошли — немцы опять стреляют. Нет, ребята, это вам не сорок первый год. Погодите ровно секундочку… Раз — секундочка прошла, — по немцам ударили «Катюши».

Василий припомнил, как начиналась эта неделя. Хотел усмехнуться, но кожа лица так задубела, что усмешки у него не получилось. Тогда настроение было радостное. Тревожное, но и — радостное, да. Какой-то кураж, предчувствие чего-то значительного, мощного вызывало дрожь во всём организме. Вот — сейчас! Сейчас! Начнётся! И мы!..

Засверкало далеко за линией фронта, это авиация дальнего действия начала бомбить немецкие аэродромы. Затем загремело ближе: авиация принялась обрабатывать вражеские артиллерийские позиции. А немцы встречного артиллерийского огня не вели! Их самолётов не было видно! Василий вспомнил, как в июле 1941 года бойцы кричали политрукам: «Где наша авиация?!» Её не было тогда. Зато теперь…

В воздух взвились сигнальные ракеты, и вся артиллерия, миномёты и гвардейские реактивные установки «Катюша» ударили непосредственно по фронту и вглубь, расчищая дорогу пехоте, которая меньше чем через час такой подготовки пошла вперёд в сопровождении танков. Они шли, а артиллерия переносила свои удары вперёд и вперёд; огневой вал катился перед наступающими бойцами…

Это было неделю назад.

Теперь бои приняли затяжной характер. Противник избегает контратак, обстреливает из миномётов и пулемётов. А ночевать нам — опять на снегу! Они-то, гады, в траншеях, землянках и блиндажах, построенных ещё осенью. А мы — попробуй, отрой себе землянку в мёрзлой земле… Мороз…