Лукавов и ”Васса Железнова”


Последним спектаклем "Васса Железнова" были закончены в городе Горьком гастроли Малого театра.

Начинался июль. Трудный сезон 1953/54 года уже позади, и все актеры театра уезжали в отпуск. Лишь наша группа поехала на пристань и начала грузиться на пароход. Мы отправлялись в Кинешму, где нас с нетерпением ждал режиссер Л. Д. Луков со своей группой, чтобы начать натурные съемки "Вассы Железновой".

В кинематографический вариант пьесы, который написал Луков, были введены дополнительные сцены в городе на натуре, что, на наш настороженный взгляд (мы очень боялись резкого вмешательства кино в органически и крепко сделанную пьесу Горького), делать не надо было, но все оказалось верно и очень интересно. Раздвинутые сценарием рамки места действия (пьеса разыгрывается, как известно, в одном павильоне - комнате Вассы) давали возможность актерам шире выразить характеры своих героев. Предложенные режиссером Луковым обстоятельства этому способствовали.

После веселой, но суматошной погрузки, - она была хлопотлива главным образом из-за вещей В. Н. Пашенной, которая, вечно недосчитывая чего-то из своих многочисленных сумочек, чемоданчиков и обязательно что-нибудь теряя, начинала охать. А когда ее успокаивали, что "все найдется", она, шумно вздыхая, бодро говорила: "Да ничего, наплевать, не ищите - я гусар! Я люблю рисковать!".

Но риска особенного не было, все быстро находилось, за исключением, пожалуй, одного случая, когда пропал чемодан и его искали всюду; наш "Фигаро" - всегда спокойный и расторопный Ю. Бернар специально вернулся в гостиницу. Чемодан нашли нескоро: оказалось, что Вера Николаевна на нем сидела, охая о пропаже. Наконец раздался долгий и тоскующий, как крик сирены, пароходный гудок.

Все сразу успокоились, стали сосредоточенно тихи. Вероятно, так бывает, когда физически ощущаешь, что жизнь двинулась куда-то вперед, в неизвестное. Может быть, в эту минуту мы проверяем ушедший день и готовимся к новому.

Было много платков, которыми махали и вытирали глаза. Нас провожала большая группа друзей из зрителей, которых мы успели приобрести за дни гастролей.

Ехать-то было недалеко, всего одна ночь дороги, но, по русскому обычаю, все плакали, будто расставались навечно.

Второй раз гудок прогудел хрипло, но заносчиво, - он как будто торопился возвестить всем, что пароход, носящий имя нашего собрата Александра Пирогова, отчаливает от земных берегов и начинает свой медленный, но верный ход по красивейшей реке России.

Кто-то затянул песню, ее подхватили, и все тихо хором запели:

Выдь на Волгу: чей стон раздается Над великою русской рекой?

Этот стон у нас песной зовется...

Наступило удивительное спокойствие, шум города исчез, будто утонул за бортом, в зеленой расходившейся складками упругой волне.

Темнело, лилово-малиновые тучи тянулись по горизонту над лесистыми берегами, предвещая ветер.

Облокотясь на борт, мы, тихо покачиваясь, смотрели усталыми глазами вдаль и блаженствовали - уже не надо было торопиться в театр, не надо лаком наклеивать на лицо усы и бороды; впереди - законный отдых. Но странное дело, когда пассажиры, окружавшие нас, спрашивали, куда мы едем: "Наверное, в Щелыково, к Островскому в именье, отдыхать?", -мы качали головой, а Вера Николаевна, уже успокоенная и умиротворенная (даже немного разомлевшая), обмахиваясь, как веером, газетой, в которой ее хвалили, говорила:

- Ну что вы, что вы, когда же актеры отдыхают, - едем сниматься в Кинешму.

- В чем же, уважаемая, вы снимаетесь? - спрашивал немного охмелевший, в войлочной шляпе и шлепанцах на босу ногу сутулый человек.

- В "Вассе Железновой". Вот все мы, - и она сделала широкий жест, как бы знакомя с актерами. - Вот наша талантливая молодежь - Екатерина Еланская, это дочь Клавдии Еланской из Художественного театра, - знаете, которая так замечательно играет Катюшу Маслову в "Воскресении". Вы видели?

- Да! Да! Как же, уважаемая, - неуверенно сказал собеседник. - А это кто же будет, - он указал на Сергеева, который в кругу молодежи что-то так весело рассказывал, что все хохотали, - это он какой-нибудь анекдотик "скабриозный" отчудил, хе, хе, забавно послушать!

- А! - сказала Пашенная. - Это мой ученик, он очень способный молодой актер, но, кажется, уже немного того... Навеселе! Что-то уж очень возбужден, - и, покачав головой, сокрушенно добавила: - Любит, знаете ли... иногда...

Собеседник быстро прикрыл рот рукой и, отодвинувшись от Пашенной, очень проникновенно сказал:

- Уважаемая! А кто же это не любит! Даже наш корабль и тот - вы присмотритесь только - тихо вальсирует! Вы скажете - это от волны... Нет! От благодати, которую воспринял человек, его ведущий! Да-с!

Действительно, мы только сейчас заметили, что наш "корабль", как его назвала войлочная шляпа, странно покачивался из стороны в сторону. Нос не был, как ему полагалось, направлен на одну цель, а в ритме "раз - два -три" менял свое положение ежесекундно, отклоняясь то вправо, то влево. От этого, как справедливо заметил наш собеседник, казалось, что пароход танцует, как слон в цирке, переступая с ноги на ногу и помахивая хоботом.

Мы никак не могли сообразить, что же происходит и отчего это, но ломать голову нам долго не пришлось. Все разъяснилось гораздо быстрее, чем мы предполагали.

К нашему столу, за который мы уселись ужинать, подошел, покачиваясь, сильно подвыпивший, очень восторженный молодой матрос и с обидой в голосе заявил мне:

- Ну, почему такая несправедливость, Михаил Иванович, я вас очень люблю за ваш талант в кино! Лихо вы это там! - и он щелкнул по воротнику. - Спасибо большое от молодежи! И вот решил рюмку выпить за ваше здоровье, а меня сняли с вахты. Выходит, пострадал за веселого человека!

Когда я весел,

Пою я много песен!

Разрешите присесть, может, бутылочку шайманского... за знакомство?

Но знакомства "на короткой ноге" не состоялось.

Кто-то тихо, но сурово окликнул: "Саша!". Матрос оглянулся и, сконфуженно пролепетав: "Капитан! Извините! Я влип!", подошел к человеку в белой форме, стоявшему в дверях.

Отправив матроса спать, капитан подошел к нам; это был очень красивый человек, с большими усами, которые теперь носят только артисты на сцене, пышными и переходящими в баки.

Вера Николаевна, сверкнув глазами, ласково улыбнулась: "Милости просим", и посадила его рядом с собой.

- Благодарю, если разрешите, только на минуточку! Вы уж извините Сашу, хороший матрос, рулевой, но вот увидел любимого артиста и... он у нас в самодеятельности играет -комик. Встал на вахту и все рассказывал про Михаила Ивановича, сначала головой мотал, ну, а потом и руками начал! Увлекся! Пришлось снять! Извините, если что не так сказал!

- Ну что вы, такой милый юноша, - восторженно ответила Пашенная.

- Говорят, вы едете на съемку "Вассы Железновой". Прекрасный спектакль, видел в Горьком, ходили всей семьей. Спасибо вам, наши дорогие друзья, а особенно спасибо вам, Вера Николаевна. Превосходно это у вас получается. Естественно! А кто же режиссер?

- В театре ставил Зубов, а картину будет снимать Луков.

- В театре великолепно, не могут испортить съемками?

- Наоборот, сценарий очень расширяет рамки пьесы. Вот едем снимать натуру в Кинешму, там уже стоят декорации, повесили старые купеческие вывески, которые вернут город к временам Горького. Будем снимать и "мой дом", - сказала она, смеясь, - мой, поскольку я уже не могу Вассу отделить от себя. Да, работы будет много!..

- А когда же отдыхать? Вы нам нужны, берегите себя!

- Спасибо за ласковые слова! - И, звонко чокнувшись, мы выпили взаимно друг за друга.

- Советую выйти на палубу. Вечер на редкость теплый. Тихо, красота первозданная. Звезды совсем рядом. Навстречу идет пароход с молодежью, они уже узнали, что едут артисты, -будут встречать, по радио просили передать вам привет.

Ночь была бархатная, мягкая и глубокая. Врубелевская синева окружила нас, и лишь сигнальные бакены на реке, покачиваясь, как бы подмигивали своим одним глазом: "Любуйся, пока можешь!"

Вскоре показался пароход весь в огнях. Раздались приветственные гудки, и уже на подходе мы услыхали скандирующие звонкие выкрики: "Да здравствует Малый

театр!". А когда встретились бортами бок о бок, громкое "ура!" разорвало тишину ночи...

Утром на пристани в Кинешме нас встречала съемочная группа в полном составе во главе с Леонидом Луковым, которого мы увидели издали - он старательней всех размахивал большим букетом цветов.

Несмотря на свою грузность, он очень изящно обнял Веру Николаевну, преподнес ей цветы и, подражая возлюбленному, "пылко" произнес:

- Я рвусь к работе с вами, милая! Поверьте, что дни подготовки проходили в томительном ожидании...

Она закрыла игриво свои красивые глаза и кокетливо ответила:

- Ах, не смотрите на меня, я плохо спала!

Обедали мы всей группой на террасе, в знаменитом трактире, где со вкусом, здорово и много ели. Луков подробно рассказал нам о плане работы и очень увлекательно, с юношеским пылом стал хвастать находками и придумками которые "обогатят картину и ваши образы".

Я хочу передать все русское, показать все подлинное, раскрыть кажущуюся бессвязность русской речи, за которой чувствуются могучий ум и сметка. Волнуюсь, как никогда: Горький и Малый театр - два гиганта. Ответственность... Что-то будет... - И он остановился, то ли подыскивал слово, то ли задумался.

И тут в наступившей тишине кто-то не вовремя сподхалимничал:

- А я не волнуюсь, раз с нами Вера Николаевна, значит, будет шедевр! Вы, надеюсь, постараетесь!

Луков внимательно посмотрел на говорившего, и его глаза стали злыми, он отрывисто произнес:

- Нет, я не буду стараться делать шедевр, хотя нам часто и говорят, что, приступая к работе, мы должны думать о шедевре! Нет! Эта претензия сковывает и зажимает человека! Мы не будем стараться! Мы будем жить и работать в образах, по Горькому, но, как учил Чехов, без малейшего оттенка литературы и искусственности! Значит, будем работать, а не стараться кого-то переплюнуть!

Мгновенная вспышка его на этом закончилась, и он уже дружески добавил:

- Не знаю, как вас, друзья, а меня здесь все возбуждает к

творчеству - и милейшие люди, которые готовы распластаться в лепешку, чтобы помочь нам, и сам город с его старым бытом, и Волга и... - он поднял бокал, - и особенно ваши

очаровательные глаза, которыми вы так ласково сейчас на меня смотрите!

Чокнувшись с раскрасневшейся и сиявшей Верой Николаевной, все принялись уплетать сделанные по особому заказу - гордость Кинешмы - знаменитые "фризюрные" пироги...

Съемки начались на следующий день с моего подъезда к дому Железнова.

На высоком берегу Волги стояла уже, как говорят художники, обжитая декорация - высокий плотный забор и тяжелые мрачные, похожие на тюремные ворота.

Прохор Храпов, брат Вассы, подъезжает на извозчике после ночного кутежа с барышней. Расцеловавшись и цинично похлопав свою подругу, Прохор, не забыв забрать свой коллекционный амбарный замок, уходит в калитку.

Это вводная сцена наглядно освещала биографию Прохора. Сцена несложная, но "режимная", то есть снимать ее можно только в определенные часы, когда солнце светит так, как это необходимо оператору для настроения и по установленному кадру.

Вторая трудность сцены заключалась в том, что между забором и обрывом была очень узкая проезжая часть, и извозчику трудно было разворачиваться для повторных репетиций и съемок. Лошадь пугал свет ламп, они ее слепили. Она артачилась и пятилась назад. Можно было "загреметь" с довольно высокого обрыва.

Луков сохранял во всех таких случаях необыкновенное спокойствие. Когда на одном из дублей лошадь нас понесла, а мы, боясь рухнуть вниз, соскочили с пролетки, Луков подошел к нам, при всей своей грузности он был очень ловок и подвижен, и сел в коляску.

- Хорошо, что я толще вас вдвое и могу один заменить двоих - трусов! Не понимаю, что тут страшного. Смотрите, - и, взяв у извозчика кнут, стегнул лошадь, она лихо проехала по заданной трассе...

- Ну вот и все, просто, как видите, и гениально! - кричал он через минуту, когда кончили сцену.

Если сцена удавалась и дублировать ее больше не надо было, он как-то озорно кричал: "Гениально!".

Помню, как-то одна из сцен у нас долго не получалась, хотя дублей сняли много, и казалось, что вот уже все выходит, но "гениально!" не раздавалось.

Наконец, усталые и измученные, мы собрали последние силы и четко, как нам казалось, без единой накладки, в хорошем темпе провели всю сцену. Я радостно крикнул: "Вот уж теперь наверняка - гениально!". А Луков, тоже усталый и мокрый (в павильоне была невыносимая жара), оторвавшись от лупы съемочного аппарата, через который он наблюдал сцену, охрипшим от ледяного боржома (он пил его бутылками) голосом сказал:

- Гениально или нет, это мы посмотрим завтра в кадре, а сейчас съемка окончилась. Володя! Пойдем поговорим, что-то у нас с тобой не получается.

Требователен он был и к себе, и к другим.

Слова были обращены к Владимиру Раппопорту - оператору, человеку вдумчивому и с большим вкусом. Успех картины во многом определила его работа...

Приходилось вставать с первыми лучами солнца, а ложиться порой и ночью, все очень уставали, спали мало, поэтому, естественно, что-то и не удавалось. Тогда люди нервничали и злились.

Леонид Давыдович работал, как часы, как будто он и не нуждался во сне, - это было просто поразительно.

Бритый и опрятно одетый, он появлялся на съемочной площадке точно в назначенное время. Осматривал, все ли на месте, все ли приготовлено так, как надо, и только после этого начинал снимать.

В уменье организовать работу на съемочной площадке у него было что-то общее с Эйзенштейном. Глядя на Лукова, я вспомнил: однажды в ночной смене в павильоне Алма-атинской студии снимали свадьбу Ивана Грозного. Была большая массовка - одетые боярами артисты сидели за свадебными столами. Съемка одна из труднейших и по объему, и по организации кадра.

Во время перерыва, часа в два ночи, мы сидели за столом и пили чай. Эйзенштейн остановил "боярина" - на его костюме недоставало одной пуговицы. Сергей Михайлович, держа артиста за рукав, стал громко звать: "Лидия Ивановна,

позовите ко мне Лидию Ивановну!" (Это моя сестра, она была главным художником по костюмам.) Встревоженной и торопливо подошедшей Лидии Ивановне он довольно сердито сказал:

- Непорядок в вашем хозяйстве?.. Надо давать взбучку костюмерам. Почему здесь нет пуговицы?

- Сергей Михайлович, этот товарищ сидит в самом конце зала, так что не только пуговицы, а и самого-то его не видно -сказал я с единственной целью успокоить Эйзенштейна. Он очень разгорячился, и мне стало его ужасно жалко.

Эйзенштейн мне ничего не ответил, даже было непонятно, слышал ли он мои слова. Однако я ошибся: отпустив

костюмеров, которые стояли перед ним усталые и понурые, Эйзенштейн сел и совершенно спокойно, как будто ничего не случилось, сказал мне:

- Никогда, дорогой и любимый мой Малюта... Иванович, не вмешивайтесь в мои указания. Я могу вас поставить в неловкое положение, сделав вам замечание, это будет нехорошо и стыдно. Но даже и не это самое главное, - главное в дисциплине и в порядке. Вот вы будете режиссером, вам придется иметь дело с помощниками, а вы их оправдываете и говорите мне: "пуговицы не видно, он далеко". Да, сейчас актер далеко, а через минуту я его возьму на первый план, что же вы тогда и начнете искать костюмера, иголку, нитку и пришивать пуговицу! Да? На съемке должен быть порядок, и все должны быть на своих местах... Зеваете? Я понимаю, это скучно слушать, но в этом залог успеха! Когда-нибудь вспомните, дорогой! Вот если бы, например, мы продумали с костюмерами костюм Черкасова, как его быстрее снимать и одевать, то и не тратили бы дорогих часов на одевание и зашивание.

Черкасов, который сидел в гриме юного Ивана в плотном парчовом костюме, только крякнул, дав этим понять, что "да, было бы неплохо посидеть без костюма"...

Вот эта черта ответственности, внимания к кажущимся мелочам была присуща и Лукову. Его помощники знали эту его черту и следили друг за другом, выручая при беде товарища.

Луков снимал быстро, все у него было продумано заранее, и только новые находки, актерские или операторские, могли отвлечь его от намеченного рисунка.

После одной из репетиций не совсем ясно было, как же снять выход Вассы, отравившей мужа. Раппопорт предложил это сделать так: "Двери медленно открываются, и в дверях стоит потрясенная содеянным Васса, руки ее раскрыты, как на распятии, она освещена контражуром (светом за ее спиной). Будет впечатление мученичества". Лукову понравилась эта мысль, он ее режиссерски продумал, так и снял. Эта сцена в картине производит ошеломляющее впечатление.

Моя работа в театре над ролью Прохора была близка Лукову и по трактовке, и по исполнительскому темпераменту, он ее принял целиком и лишь развивал уже найденное. Работать было приятно. Останавливаться не хотелось. Паузы расхолаживали.

По приезде в Москву сделали небольшой перерыв, чтобы отдохнула Вера Николаевна, и затем съемки в павильоне возобновились также стремительно и плодотворно.

В рекордно короткий срок Леонид Давыдович закончил работу. Фильм был продан почти во все страны. Идет с большим успехом до сих пор.

В одну из своих последних работ - "Олеко Дундич", которая делалась совместно с югославами, Луков пригласил меня, предложив сыграть в интересном эпизоде древнего старика, которого Дундич, одетый для конспирации в форму белогвардейского офицера, просит показать дорогу или тропу через границу.

Старик, видя "беляка", замкнулся, и только поняв что перед ним переодетые красные партизаны (его угостили водкой и салом - "беляк угощать не будет") - он согласился провести отряд.

Однако полуголодный старик, сразу опьянел и заснул. Женщины из его семьи говорят, что теперь все погибло, он будет спать двое суток и разбудить его никак нельзя. Операция может провалиться.

Грим мы нашли прекрасный: старик казался могучим, как дуб, хотя был бел, как лунь. Луков предложил процедуру питья водки сделать торжественной - как причастие. Мы нашли нужные приспособления и краски. Старик крестился, долго дул в сторону, потом, набирая воздух, выпускал его со свистом, и только после этого опрокидывал стакан с водкой, залпом выпивая его, потом, открыв рот от задыха, он начинал долго, с кваканьем, как при коклюше, кашлять - отчаянно отмахиваясь руками. Выпив таким образом с разговорами три стакана, старик, как подкошенный, ложился на стол и начинал сладко и виртуозно храпеть. Он уже спал. Дундич растерянно поглядывал на всех. Эпизод, занимавший целый ролик, был интересно поставлен и, как говорил на художественном совете Марк Донской, сыгран виртуозно! Его демонстрировали с успехом на всех конференциях и просмотрах материала, но в фильм он, к сожалению, не вошел! Сцена была во второй серии, а картина вышла в одной серии и, прицепившись к этому, главное начальство в соответствующей инстанции посоветовало сцену не пускать. Русские, мол, так не пьют, что о нас будут думать! Было очень обидно, что работа света не увидела. Тем более что русские так пьют!

Луков позвонил мне по телефону, просил не огорчаться:

- Я тебе даю слово, что мы воскресим этот чудесный и такой близкий правде образ в другой картине и в более крупном масштабе. Я не успокоюсь, пока мы с тобой этого не сделаем.

Но судьба решила иначе - воскресить нашего старика с Леонидом Давыдовичем Луковым не успели...

Заключая эту книгу последней встречей с Л. Луковым, я как бы забежал вперед и таким образом оборвал мое повествование, хронологически доведя его лишь до порога Малого театра.

Ну что ж, так бывает! Жизнь сложна, а наши планы порой нарушаются. Вспомнив добрые дела чудесного художника, я постараюсь впоследствии продолжить нить воспоминаний и рассказать о Малом театре и о кино во время Великой Отечественной войны и в мирные, послевоенные годы.

Загрузка...