Жизнь, театр, кино

Яков Протазанов и другие

Яков Александрович Протазанов обратил внимание на мою увлеченность и стал меня занимать в своих съемках. Часто, как бы шутя, он говорил:

- А вот спросим у Миши - у него голова светлая!..

Впервые у него я снимался в маленькой эпизодической роли в "Аэлите". По сценарию в одном из солдатских клубов любители разыгрывают живую картину по плакату "Один - с сошкой, семеро - с ложкой", где семеро эксплуататоров, поп, купец, царь, фабрикант и другие, живущие за счет одного, стоят с ложкой и жадно смотрят на крестьянина с сошкой. Вот этого длинного худого крестьянина играл я.

Картина "Аэлита" имела большой успех. Этому отчасти способствовала и шумная реклама. На фасаде кино "Аре" была сооружена объемная декорация: на Марсе, среди золотых колонн, кругов и квадратов, перевитых золотыми канатами, были водружены в натуральную величину фигуры владыки Марса и Аэлиты. Мигающие лампочки и скрытый свет придавали таинственность этой рекламе.

Публика всегда толпой стояла на Тверской (ныне улица Горького), мешая движению к неудовольствию милиции. Зато к удовольствию дирекции - на кассе долгое время висел аншлаг: "На все сеансы билеты проданы".

Критика ругалась, несмотря на явные художественные достоинства картины и неплохую игру актеров. Смешон был И. Ильинский в роли сыщика-любителя. Обаятельным красноармейцем с гармошкой расхаживал Н. Баталов. Суров был К. Эггерт - владыка Марса. Безумно красивы и загадочны были Ю. Солнцева - Аэлита и Ю. Завадский - Гора. И разве уж так истеричен, как об этом писали, был Н. Церетелли в роли инженера?

Я. Протазанова упрекали в нечеткости идеи, в стилизации под манеру Камерного театра, но признавали, что это не помешало сочной и добротной игре актеров, изображавших советских людей.

Барышники же подсчитывали реальный заработок, продавая билеты на "Аэлиту" втридорога...

М. Н. Алейников - биограф Протазанова - уверяет, что за свою жизнь Яков Александрович сделал около ста картин. Наверное, оно так и есть. В простое Протазанов быть не любил и "спустя рукава" не работал.

Вскоре после выхода "Аэлиты" он уже начал подбирать актеров для следующей картины - "Его призыв", которая, как я уже говорил, была посвящена Ленинскому призыву в партию и выпускалась к первой годовщине со дня смерти Владимира Ильича.

Я вспоминаю, как Протазанов, узнан, что мой отец рабочий, коммунист Ленинского призыва, очень долго и подробно расспрашивал, как рабочие восприняли весть о смерти Ленина, о их горе и скорби. Просил вспомнить детали -реакцию отца, мою, когда с Вс. Мейерхольдом и труппой нашего театра в лютый мороз мы провели целую ночь, греясь у костров, в очереди в Колонный зал, где стоял гроб с телом Владимира Ильича Ленина.

Захар Даревский, заведующий производством фильмов, рассказывал мне в те дни, что Протазанов, мастер первоклассных боевиков, которые он делал спокойно и уверенно, к постановке фильма "Его призыв" относился не только с чувством повышенной ответственности, но еще и страшно нервничал: многие считали, что он не справится с темой о партии и Ленине, и фильм он снимал на свой страх и риск.

Да и сценарий В. Эри, как справедливо позже отмечал В. И. Пудовкин, отражал всю неустойчивость и растерянность кинематографистов перед поисками революционной правды как в области содержания, так и формы.

Влияние западных "бандитских" и всякого рода модернистских картин было огромно. Мы, молодые артисты, бывало, после спектакля бросались смотреть их запоем у Бойтлера, американизированного директора кинотеатра на Малой Дмитровке (бывш. Купеческий клуб).

Похожий на американского актера Уильяма Харта, в каких-то всегда немыслимых ковбойских рубашках, с трубкой и в широкополой шляпе, Бойтлер пропускал нас, "мейерхольдовцев", даже если сидеть приходилось на плечах друг у друга. Он без конца показывал многосерийные картины, полные убийств и приключений, в которых были французы из "Патэ" и "Гомона"; бандитка в черном трико, артистка Мюзидора в "Вампирах" конкурировала с Пирл Уайт, а обе вместе с американцами и Дугласом Фербенксом...

Молодые кинематографисты еще цеплялись за детектив, а Протазанов уже сопоставлял колесо мельницы с колесом рулетки в казино, где прожигают жизнь бежавшие из Советской России фабриканты.

Он заставлял оператора делать наплыв: мельничное колесо (работа, труд) вытесняет крутящуюся рулетку (тунеядство, праздность). Появились социальные акценты в обрисовке разных сторон жизни представителей разных классов.

Когда для натурных съемок мы выехали в деревню Кашино, где была зажжена первая лампочка Ильича, Я. Протазанов задержал меня ("для консультации", пока не кончил снимать все сцены эпизода: "Рабочие, осуществляя шефство, проводят в деревню электричество".

Я не знал, не догадывался поначалу, что эту картину он -большой специалист и искренний художник - расценивал как свою реабилитацию после "Аэлиты", как свой "вклад в дело Ленина". Так он сказал мне вечером, когда после беседы с крестьянами, видевшими Владимира Ильича, мы возвращались в избу, где жили.

В картине было очень много ценных, трепетных находок. Протазанов, всегда бурный и громкий, эту картину делал сосредоточенно, тихо беседуя с актерами и как бы передавая своим настроением всю важность и ответственность темы. И актеры, чувствуя это, играли вдохновенно, с большим настроением. М. Блюменталь-Тамарина в сцене убийства была трагически наполнена. В. Попова, А. Кторов, И. Самборский играли в лучших традициях реалистической школы, что в значительной мере оправдало некоторую надуманность любовного сюжета и увлечение сценариста детективной занимательностью. Отлично играла девочка, Таня Мухина, которую потом часто снимали в советских лентах.

Острые детали, вроде висящих рядом с иконой портретов Маркса и Ленина, очень точно и тонко раскрывали психологию старого человека, вступающего на новый путь.

Мы видели, как исчезают штампы, набитые ремеслом, как сила гражданской страсти движет художником, делая его вдохновенным и подлинным творцом.

Таким его приняли общественность и строгая критика. Картина произвела перелом в тематике и приемах кино. Она точно выражала чувства и мысли советских людей. Фильм дал больше чем реабилитацию мастеру, - он свидетельствовал о понимании Протазановым задач советского искусства, о его желании активно участвовать в живом процессе, в рождении новых общественных отношений.

В "Правде" М. Кольцов писал:

"Его призыв" - скромное по размерам шумихи, но крупное и очень важное достижение молодого советского кино. В нем прощупывается настоящая дорога... зритель видит, что героиня-работница должна была вступить в Ленинский призыв в партию. Это случилось не потому, что в художественном совете или другой инстанции решено было так кончить картину, а потому, что развивавшееся шаг за шагом зрелище не могло иначе кончиться..."

Яков Александрович работал с актерами много, старательно и любовно, как хороший рассказчик описывал образы в их действиях. Он любил актерскую профессию за фантазерство и пылкость воображения. Его глаза, когда он разговаривал, то сужались, то расширялись. Его взгляд принимал то мрачный и даже грозный оттенок, то становился лучезарным.

(Однажды я рассказывал ему про спектакль в "Эрмитаже". Он, усомнившись в факте, о котором я рассказывал, спросил: "А с кем вы были?". Я "для авторитета" ответил, что с Гейротом. Увы, - выдумал я весьма неудачно: А. Гейрот, артист Художественного театра, в этот вечер снимался у него. Протазанов хохотал, как мальчишка, что поймал меня, и потом всегда меня дразнил: "Миша, а вы сейчас были, часом, не с Гейротом?")

Яков Александрович был необыкновенно красив и свою великолепно посаженную голову нес гордо и с достоинством. Мне казалось, что он похож на льва, но со мною не все соглашались и говорили, что я в него влюблен... Не знаю. Может быть. Я любил наблюдать его в работе. Властно и точно он отдавал распоряжения. На съемочной площадке всегда был

порядок, все были на своих местах, всегда подтянуты, "в хорошей форме".

Съемки были немые, и тем не менее в павильоне, когда снимал Протазанов, была абсолютная тишина. Он всегда стоял рядом с оператором (тот с большим искусством крутил ручку, снимая в определенном ритме) и пристально следил за игрой актера. Тихо или громко, в зависимости от характера и настроения снимаемого куска. Протазанов дирижировал действиями актера.

- Так, глаза на меня! - Актер переводил глаза.

- Так, пауза. Глаза шире, резкий поворот. Крик. Спасибо! - И рука ложится на плечо оператора: - Ну как?

- Салат! - отвечает тот.

- Лапша! - кричит Протазанов, и палка в его руках разлетается на мелкие кусочки. (Он ходил со специально выточенной палкой.) Эта "мистика" означала, что пленка не провертывалась, образовался завал: "Салат", и сцену придется переснимать. Огорченный режиссер ругался и в гневе ломал палку. (Их было много в запасе у помощника режиссера, и ломал их Протазанов по нескольку штук в день...)

А сколько раз актерам приходилось ловить брошенную в них палку или получать легкий удар: "Не спать!".

Сам всегда бравый и полный энергии, Протазанов не терпел вялости и инертности в работе. Разговаривая с одним, он вдруг неожиданно бросал палку в сторону того, кто скисал или зевал.

"Лихт аус!" - гремело после каждого снятого эпизода, и палка стремительно летела к помощнику. Это значило: "Пошли дальше!" или "Где мой сценарий!"

Снимал он с оператором Луи Форестье, французом, который один из первых приехал по приглашению русских, да так и остался в России, найдя здесь свою вторую родину. Это был замечательный специалист.

Он плохо говорил по-русски и, когда начинал злиться, бормотал невесть что, понять его было невозможно. Только

помощник, уже привыкший к своему шефу, спрашивал совершенно спокойно:

- Что ты хочешь, Луи? Что?

Тогда Луп взрывался, топал ногами и кричал:

- Дурак! Какой! Почему не понимаешь? Я говорю ясно: подвинь на крышку!

Приносили крышку от ящика.

- Нет! - заходился окончательно Форестье, бегая вокруг аппаратуры: - Дурак! Почему не понимаешь - крышка! Хлеб -крышка!

- Крошка?

- Да!

- Так и говори, подвинь на крошку, а то заладил крышка, крышка!

Форестье быстро успокаивался и со всеми вместе весело смеялся.

Я с Луи Петровичем очень долго дружил - это был сердечный человек, остроумный, веселый, словом, чудесный друг. Вечера, которые я с ним провел, вспоминаются, как серия чудесных новелл.

Протазанов, а с его легкой руки Желябужский и другие режиссеры стали меня охотно приглашать сниматься.

Яков Александрович в шутку, но с серьезным лицом говорил, что я приношу ему счастье, и поэтому обязательно просил сняться в его картине, хотя бы это был и совсем незначительный эпизод:

- Вот снял без вас одну картину, и худо!

В какой-то картине, кажется в "Процессе о трех миллионах", была сцена: полицейские ищут вора на чердаке. Протазанов со свойственной ему остротой и уменьем находить точные детали решил чердак заполнить кошками: когда, мол,

полицейский откроет дверь, коты и кошки с мяуканьем обязательно выскочат на человека, и будет смешная сцена.

- Миша, вы мой лучший друг, сыграйте эту роль-малюточку для меня.

Кошек собрали со всей Москвы и поместили в декорацию, забив в ней все дырки. Место съемки - лестницу на чердаке и дверь в темную комнату, наполненную кошками, тоже обнесли высокой стенкой. Для аппаратов проделали форточки. Кошки, их собрали штук пятьдесят, мяукали протяжно и нудно. Весь предыдущий день и ночь их не кормили, чтобы были злее.

Перед самой съемкой, когда дали свет на площадку, я прорепетировал проход и воображаемую сцену с кошками -отмахивался, крутился.

Протазанов подошел ко мне и очень мило сказал:

- Миша, если боитесь, - не надо. Кошки легко бесятся - не дай бог укусят. Я прокляну себя.

- Ничего, - храбро ответил я. - На мне высокие резиновые сапоги и ватник.

- Ну,смотрите.

Я надел перчатки, натянул на уши картуз, и съемка началась.

Играя, я оглядел все уголки, заглянул под лестницу, наконец взошел по ступенькам и... смело открыл дверь - на пороге сидели две сонные кошки и жмурились от света, потом из темноты медленно вышло еще несколько, они потянулись, расправили когти, почесав их о деревянные ступеньки, и, зажмурив глаза, начали, мурлыкая, расходиться по площадке.

Я стоял, прикрыв себя на всякий случай дверью, и надо было видеть мои растерянные глаза, особенно когда какая-то рыжая драная кошка, выгнув спину дугой и жалобно мяукнув, потерлась о мою ногу.

Хохотали все до упаду.

Начали орать, бить по стенкам кошачьей комнаты палками, -появилось еще несколько штук: свет, тепло их разморили, и они, тихо выходя, укладывались на лестницу калачиком, а я, окруженный мирно спавшими кошками, размахивал жезлом и кричал:

- Брысь, брысь!..

После этого Яков Александрович, встречаясь со мной, становился во фронт и, подняв палку кверху, как саблю, отчеканивал:

- Привет от моей кошечки!

* * *

После успеха "Сорок первого" Протазанов остановился на повести И. Шмелева "Человек из ресторана", которую вместе с О. Леонидовым - милейшим и добрейшим человеком - быстро обработал в сценарий для И. Москвина.

Протазанов сначала намечал актеров, а потом уже, с учетом их индивидуальных особенностей, создавал сценарий и намечал роли. Но Иван Москвин заболел, и на роль старого официанта был приглашен Михаил Чехов. В эпизодах были заняты первоклассные актеры: Степан Кузнецов, Михаил Климов и другие. Не забыт был и я.

О. Леонидов, придя как-то в павильон на съемку, сказал мне:

- Яков Александрович сейчас предложил мне написать для вас роль официанта, обаятельного и нагловатого, с пушистыми усами. В паре с Чеховым - он маленький, вы длинный - будет отлично.

Так я и встретился с М. А. Чеховым. Но об этом я уже рассказал.

Однажды, в 1928 году, Я. А. Протазанов ставил фильм, который назывался "Дон Диего и Пелагея". На главные роли он пригласил М. Блюменталь-Тамарину и замечательного артиста А. Быкова, руководителя театра импровизации "Семперанте". Мне он сказал:

- Миша, у меня нет для вас роли, но я хочу, чтобы вы обязательно участвовали.

- Спасибо! Но если нет роли, то...

- То это значит, что специально для вас я ее написал. Вот роль инструктора по сельскохозяйственной работе, который о сельскохозяйственной работе понятия не имеет. Мне кажется, вы должны ее хорошо сыграть. Фигура сатирическая, и, по-моему, получилось смешно. Представьте инструктора, который не знает, что такое грабли, и не видит разницы между коровой и быком.

На визитной карточке, которую он всем сует, будет написано: "Инструктор по сельскому хозяйству Михаил

Иванович Жаров". Вас это не обидит?

- Наоборот. Лестно и смешно!

Говорят, картина смотрится до сих пор очень интересно и весело.

Протазанов заканчивал картину эффектным приемом, тогда он был еще нов и производил впечатление: когда в финале справедливость торжествует, - гипсовый бюст Калинина улыбается..