Жизнь, театр, кино

Экзамены

В общем к осени 1916 года я "созрел" для решения "учиться на актера". В один прекрасный день мы с Васей Калининым отправились по московским театральным училищам и сразу записались в три разных списка.

Народищу всюду было - нельзя передать, что-то невозможное. Дня два или три мы дожидались своей очереди.

Первый экзамен шел в Малом театре. Передо мной выступал Вася Калинин. Он был очень спокоен и даже холоден. Я удивлялся его выдержке, казалось, у него не было никаких нервов. Его узкие тонкие губы четко и ясно выговаривали слова, дикция у него была образцово-показательная для Малого театра. И В. Н. Пашенная, которая председательствовала в приемной комиссии, не дожидаясь результатов голосования, сказала:

- Он нам, кажется, подходит.

Подошел мой черед. Накануне я провел бессонную ночь, волнуясь до потери сознания. Когда назвали мою фамилию, я вышел на сцену и, не чувствуя ног под собой, не сделав даже самой короткой паузы, затараторил:

Без отдыха пирует с дружиной удалой Иван Васильич Грозный под матушкой Москвой...

А потом:

Вороне где-то бог послал кусочек сыра...

Стихотворение А. К. Толстого "Михаиле, князь Репнин" комиссия еще как-то прослушала. Но когда дело дошло до "сыра", он, очевидно, оказался тем самым "кусочком", которым комиссия уже объелась.

Кто-то из комиссии деликатно заметил:

- Я думаю, довольно? Довольно!

Пашенная, видя мои страдания, предложила сыграть этюд:'

- Вот вы на коленях собираете букет цветов для любимой девушки. Играет музыка. Попробуйте это показать.

Я, ничего не соображая, стал "собирать" букет цветов, рвал стебельки, складывая их в ладонь и чувствовал, как моя спина деревенеет, будто я несу шестипудовый мешок.

Пашенная посмотрела на меня и сказала:

- Успокойтесь. Может быть, хотите еще что-нибудь показать?

- Нет! Все! Спасибо!

Я ушел со сцены пошатываясь. Я понял, что меня не примут. И угадал. Меня не приняли. Когда вывесили список счастливцев, там был Вася Калинин и не было Жарова.

Я пытался получить объяснение тому, что произошло со мной на экзамене у одного молодого артиста - Бориса Бриллиантова (он был моим соседом, жил в Божедомском переулке). Бриллиантов мне сказал:

- У тебя есть возбудимость - это хорошо, у тебя есть простота - это тоже хорошо, но у тебя каша, каша во рту - это плохо. У нас в Малом театре нужно говорить чисто. Вот твой товарищ читал великолепно...

Я опечалился, но не очень! Передо мной еще были другие театры. Я пошел в Художественный, на этот раз один, без Васи, который остался в Малом. Мне дали номер шестьсот семьдесят третий или четвертый - точно не помню... И вот я сижу за кулисами Художественного театра, в фойе, рядом с кабинетом великого Станиславского. Сердце шумит. Вокруг говорят шепотом.

- Жаров, Михаил Иванович!

"Иванович" - никто еще меня так не называл... И вот я в маленькой уютной уборной - в той самой, где сейчас я гримируюсь, когда играю обменный с Художественным театром спектакль и где я себя так хорошо и удобно чувствую. Увы, тогда, сорок с лишним лет назад, я чувствовал себя иначе...

И я начал:

Без отдыха пирует с дружиной удалой Иван Васильич Грозный под матушкой Москвой...

- Хорошо, а что у вас есть еще? - слышу приветливый голос.

- "Вороне где-то бог послал кусочек сыра".

- Пожалуйста, читайте!

Я чувствовал, что на этот раз я читаю совсем не так, как в школе Малого театра. Там, глядя в зрительный зал на комиссию за длинным столом, я видел каменные лица, на которых не отражались никакие чувства.

...Сейчас я думаю про это так. При всем том, что экзаменаторам приходится десятки раз выслушивать "Без отдыха пирует...", и проглатывать "кусочки сыра", которые "послал вороне бог", при всем том, что на экзамен приходят люди шепелявые, присвистывающие, люди с кашей во рту, которым, может быть, надо заниматься фокусами, жонглировать, учиться на циркачей, но отнюдь не на драматических актеров, при всем том, дорогие учителя и экзаменаторы, раз уж вы взялись за это дело, будьте любезны придать своим лицам ну хотя бы элементарно приличное, заинтересованное выражение, когда читает юнец!..

В Московском Художественном театре было совсем другое. Я помню, как передо мной сидел мой любимый, молодой, но уже известный артист И. Н. Берсенев, как в центре комиссии сидела всеми уважаемая О. Л. Книппер, где-то сбоку совсем молодая С. В. Гиацинтова и еще двое актеров, имен которых я уже не помню. И не потому, что я как-то по-особенному читал, а потому, что вся обстановка была иная, доброжелательная, располагающая, я чувствовал себя гораздо увереннее.

Я читал "Без отдыха пирует..." и видел дружелюбные лица, улыбки и подбадривающие кивки.

А потом Ольга Леонардовна спросила:

- Вы студент?

Я ответил:

- Нет, не студент.

Она сказала:

- А вы похожи на студента. Ваша "лиса" похожа на голодного студента! - Все засмеялись, и стало вдруг весело, свободно, как дома.

- Что вы еще нам покажете? - спросила она.

Через два дня я зашел в театр, чтобы узнать, кто допущен ко второму туру, который должны были смотреть К. С. Станиславский, В. И. Качалов, Вл. И. Немирович-Данченко, И. М. Москвин - вся головка МХТ, которую мы так боялись, потому что очень любили. И - о, счастье! - и я вижу среди тринадцати допущенных ко второму, решающему туру свою фамилию под восьмым или девятым номером. Я постоял ошеломленный и счастливый. Ушел, потом вернулся опять. Нет, это не сон - в списке четко было написано: "Жаров, Михаил Иванович, рождения 1900 года". Да, это я завтра буду стоять перед Станиславским, перед моим дорогим Москвиным!

Что же произошло дальше? Дальше разыгрались поистине драматические события, о которых я и сейчас не могу вспоминать без содрогания.

Я слишком рьяно старался попасть в студию МХТ. Мой первый успех на вступительных экзаменах, с одной стороны, окрылил меня, но с другой, - вселил непреодолимый страх, что на следующем, заключительном туре я могу сорваться и удариться с поднебесья о булыжники мостовой. С этим чувством робости я никак не мог совладать.

В то утро я встал рано. Еле дождался, когда натяну свои самые лучшие узкие штиблеты с лаковыми носками - обувал я их по самым торжественным случаям.

Боясь опоздать на последний, решающий экзамен, я не шел, а бежал от Самотеки до Камергерского. И вот когда я был уже у цели и стремглав поднимался по театральной лестнице, то споткнулся и так неудачно зацепился за ступеньку, что носок у ботинка лопнул, оторвался и серая парусиновая подкладка вылезла наружу. Я предстал растерянным и жалким перед грозным ареопагом всеобщих любимцев - тут был и Станиславский, и Качалов, и, главное, Москвин, которого я дома так похоже копировал, что даже мама прозвала меня "Иван Михайлович". И вот я стою на блестящем паркетном полу и читаю, а мысли про ботинок, про серую парусину, которая предательски вылезает из оторванного носка, так и терзает мою душу: "Как стыдно! Рваный ботинок, все смотрят именно на носок... Надо скорее дочитать...".

Станиславский остановил меня и спросил:

- А кто слушал этого молодого человека?

Ольга Леонардовна Книппер и молодой актер с чудесными глазами, Иван Николаевич Берсенев стали что-то объяснять Константину Сергеевичу.

- А, ну тогда пусть он уйдет, - заявил Станиславский. -Успокоится и снова...

Вторую половину фразы я уже не услышал. Я бежал вниз по лестнице, а в голове стучало обидное: "пусть он уйдет...".

Пережив эту трагедию, я больше никогда не решался искать путей в Художественный театр. Слишком велико было мое потрясение.

Итак, в МХТ я тоже не попал. Я пришел домой, посидел, погоревал и сказал своему другу:

- Вася, ты, конечно, не пойдешь со мной. Тебе уже не нужно устраиваться - ведь ты артист Малого, но, может быть, ты проводишь меня к Развозжаеву в Каретный ряд?

- Нет, я тебя провожать не буду. Вот Федя тоже хочет поступить в студию. Ступайте вместе.

И мы пошли снова пытать счастье с младшим Калининым, Федором.

В Каретном ряду не было очередей и весь список желающих поступить в школу Драматического театра не составлял более двадцати - двадцати пяти человек. Нас собрал ведущий актер театра Развозжаев, которого я знал и любил по сцене, и сказал:

- Прочтите кто что хочет.

Мы прочли. Он сказал:

- Ну вот что, слушать вас мы больше не будем. Давайте так: я буду показывать на вас пальцем, и каждый встанет и ответит, какого года рождения, как зовут, имя, отчество, фамилию и москвич или немосквич.

Он так и поступил: тыкал поочередно пальцем в каждого из нас, мы, как оловянные солдатики, вскакивали с места и называли свою фамилию, имя, отчество, какого года рождения и москвич или немосквич. Было очень глупо и смешно.

Развозжаев только резюмировал:

- Не шепелявый. Хорошо, садись. А вот этот шепелявый. Все равно садись, выправим!

Потом он всех вслух пересчитал - получилось двадцать пять человек. Развозжаев торжественно объявил:

- Двадцать пять человек принято в школу-студию Драматического театра. Поздравляю!

- Двадцать четыре, а не двадцать пять, - сказал кто-то робко.

- Почему двадцать четыре? - удивился Развозжаев,

- Двадцать пятый - это вы! - ответили ему.

- А!.. А!.. - уныло сказал он и добавил: - Завтра начинаются занятия. Принести по пятнадцати рублей.

Ха-ха-ха! Вы думаете, я там был? Нет, я там не был. Мне кажется, там никого больше не было. Внести пятнадцать рублей, чтобы учиться? Таких чудаков нет!

Вот так обстояло дело с моим первым желанием осуществить учебу в театральной школе.

После всех этих мытарств и срывов я снова вернулся к Зимину, где чувствовал себя на месте, "у дел", и хотя это была опера, а я мечтал о драме, все-таки я был близок к сцене и мог предаваться мечтам о будущем.