Горькие туманы Атлантики

16

Первый самолет появился в девятом часу утра. День стоял светлый и чистый, лишь блеклый: в небе держалась прозрачная, какая-то невесомая дымка, напоминавшая рассеянную пыль облаков, и солнце, процеженное тонкой пеленой этой пыли, утратило привычную яркость, казалось мягким и неназойливым. Его можно было принять скорей за луну, и только золотистые оттенки небесной дымки, обожженной июльским призрачным зноем, подтверждали, что это все-таки летнее солнце.

Самолет летел на большой высоте, теряясь в той самой дымке, и моряки на палубе теплохода задирали головы, тыкали пальцами в небо, стараясь разглядеть боевую машину. Судовые шумы, шелест волны за бортами заглушали отдаленный гул моторов, и трудно было представить, как самолет обнаружили. Возможно, это сделали миноносцы: на некоторых из них недавно установили новое секретное средство обнаружения — радиолокаторы.

Коммодор тревогу не объявлял, а принимать подобные решения самостоятельно Лухманов не имел права. Но он все-таки вызвал наверх артиллерийские расчеты, приказал расчехлить орудие и «эрликоны», подать к ним боезапас, изготовить оружие к действию. По переговорной трубе предупредил машинное отделение, чтобы были внимательней у телеграфа. Улыбнулся, услышав в ответ ворчливый голос Синицына. Стармех, как и капитан, вахты не нес, но в сложных условиях плавания ему полагалось находиться в машинном — точно так же, как капитану на мостике. Синицын же во всех случаях на ходу проводил там гораздо больше времени, чем в каюте или на палубе, к неудовольствию вахтенных механиков, которые в этом усматривали недоверие к себе со стороны «деда». А какое там недоверие! Попросту стармех любил свое дело, отдавался ему целиком и жизнь без него на судне считал пустою и скучной. Семячкин клялся, что даже во сне левое ухо у «деда» направлено на выхлопную трубу: нет ли перебоев в работе двигателя?

Ох этот Семячкин! Вот и сейчас Лухманов видел, как рулевой, возбужденный и огорченный, неохотно покидал свое место у «эрликона», явно разочарованный тем, что самолет скрылся так быстро. А ему, наверное, ой как хотелось проявить свои боевые способности! Лухманов слышал, как Семячкин допекал напарника по расчету — кока:

— Говорил же тебе: спрячь голову в сумку от противогаза, не гляди на него! Летчик увидел твою свирепость и дал стрекача. Сейчас, поди, уже над Бискайским заливом! А его подманывать надо, понял? Попрошу, чтоб заместо тебя ко мне подсадили Тоську.

— Слушай, — спокойно ответил кок, — ежели когда заест пулемет, набирай полон рот патронов и пуляй языком! Скорострельность будет что надо! Только рот иногда закрывай, чтобы получалось очередями.

— Да? — невозмутимо и грозно вызверился на него рулевой. — А стреляные гильзы куда отводить? Глотать их, что ли?

Кок, привыкший к неожиданным фокусам друга, все же не выдержал серьезного тона, рассмеялся.

Моряки на палубе продолжали обсуждать событие, то и дело посматривая на небо. Семячкин спустился к ним, важно проинформировал:

— Специальный морской самолет новой конструкции.

— Почему морской? — не понял кто-то.

— Заместо пропеллеров у него гребные винты с кораблей и спасательные круги на хвосте.

— Да ну тебя…

Дальнейшего разговора Лухманов не слышал, потому что на мостик поднялся Митчелл.

— Коммодор извещает: самолет германский. Нужно считать, с этой минуты конвой обнаружен.

Но это было ясно Лухманову и без коммодора…

Машинное отделение — особое царство на судне. Царство, где быт корабельный, моряцкий, соседствует с заводским, рабочим. Это, по сути, цех, только узкий и тесный, до предела загроможденный двигателем, генераторами, насосами, трубопроводами, различными механизмами и приборами; цех, где решетчатые пайолы, отшлифованные подметками ног, соединенные меж собой такими же истертыми трапами, возвышаются вокруг двигателя в несколько этажей, точно строительные леса; цех, уходящий глубоко вниз, к самому днищу судна, и потому расположенный под водой — волны плещутся за внешними его стенами где-то на уровне второго или третьего этажа пайолов.

Здесь всюду тесно. Среднюю, основную, часть помещения занимает главный двигатель, вытеснивший к бортам вспомогательные механизмы, большие и малые. Проходы между ними узкие, запутанные, и в плавании, когда все в машинном движется, пышет жаром, грохочет, пробираться по этим проходам можно лишь с особой сноровкой даже на тихой воде. А уж при качке…

Здесь всегда душно. Остро пахнет соляром, маслом, горячим металлом, из различных закутков и от бортов тянет кислым железом, ржавчиной, протухшей водой. Самые мощные вентиляторы и сквозняки, гуляющие между пайолами, не в силах прочистить как следует помещение, нагнать в него свежего воздуха и прохлады. Людям на ходовых вахтах жарко. Пары соляра дурманят голову и щиплют глаза, и каждый мечтает о той минуте, когда сможет подняться наверх, на палубу, чтобы полной грудью вдохнуть свежака.

Здесь много ламп — и стационарных и переносных, — и все же тускло, немало углов затененных и полутемных. Нужно хорошо знать весь этот тесный лабиринт, грохочущий и раскаленный, его проходы и закоулки, чтобы и в полумраке не оступиться, не споткнуться, не поскользнуться, вовремя пригнуть голову, не ткнуться неосторожно в один из множества тысяч разгоряченных и беспрерывно движущихся шатунов, клапанов, кривошипов, маховиков, валиков и передач… Постороннему глазу могло бы показаться, что механики и мотористы лишь чудом остаются всякий миг целыми и невредимыми.

На ходу здесь чрезмерно гулко. Сотни шумов — и резких, и приглушенных — сливаются в единый непрерывный грохот. Любые слова морякам приходится друг другу кричать. Это становится привычкой — не случайно на палубе самый распространенный розыгрыш моториста: «Что ты орешь? Не глухие ведь!» Моторист, который разговаривал вполне нормально, смущается, переходит почти на шепот ко всеобщему удовольствию хохочущих окружающих. Улыбается, как правило, и виновник, понимая, что попался на удочку. Но в машинном в течение нескольких часов ходовой вахты приходится все-таки орать. У телеграфа и переговорных труб дежурит механик, чтобы, не дай бог, не пропустить вызова или команды с мостика.

Непосвященному человеку машинное кажется страшным. Но те, кто проводит здесь большую часть своей корабельной жизни, чувствуют себя уверенно и спокойно, давно привыкнув и к грохоту, и к полумраку, и к тесноте, не замечая спертого воздуха, насыщенного духом соляра и смазочных масел. Работают они привычно, размеренно, находят даже минуты, дабы поболтать среди вахты, если поблизости нет стармеха, — одним словом, чувствуют себя так же обыденно, как штурман на мостике или боцман на полубаке. Здесь — их царство, и они не рабы его, а властители.

Когда спустился четвертый механик Кульчицкий, расписанный по боевой тревоге на кормовом «эрликоне», Синицын поинтересовался:

— Что там деется наверху, Михайло?

— А черт его знает… — пожал плечами четвертый — худощавый, черноволосый, красивый. — Пролетел самолет, чей — неведомо. Коммодор тревогу не объявил: должно быть, английский.

Он привычным взглядом окинул циферблаты и шкалы приборов, и это означало, что четвертый механик снова включился в вахту, прерванную неожиданным вызовом наверх.

Однако спокойствие Кульчицкого не передалось мотористам, и самолет, о котором тот небрежно упомянул, засел, видать, в головах вахтенных.

Первым не сдержался Сергуня. Не обращаясь ни к кому в отдельности, он прокричал:

— Начнут бомбить — отседова и не выскочишь!

— Тебе сколько годов, Сергуня? — хмуро покосился на него Синицын.

— Девятнадцать…

— Что ж, возраст вполне призывной, — рассудил стармех. — Думаешь, годкам твоим легче выскакивать там? Из танков или окопов?

— Дак я ж так, между прочим!

— То-то, что между прочим…

Но Сергуню уже повело, его не смутило сердитое ворчание «деда».

— Говорят, лучше всего плавать на парусниках и лесовозах: даже потопленные, они не тонут!

— Лучше всего верхом на бутылке: есть куды спрятаться и чем заткнуться! — рассердился Синицын. — Что это ты разболтался не к месту?! — Но, видимо, старику стало жаль молоденького моториста, и он тут же подобрел. Достал из кармана черный сухарь, старательно сдул с него невидимые пылинки и протянул Сергуне: — На вот, возьми! Ежели что начнется, погрызи: успокаивает. Бери, бери, верно говорю!

Сергуня растерянно взял сухарь, не сообразив отказаться либо отшутиться, а Кульчицкий насмешливо посоветовал:

— Тавотом намажь, чтобы рта не раскрыть. Все ж меньше паники будет.

Дизель работал ровно, внизу, под ногами, так же ровно гудел гребной вал, а в общем грохоте машинного отделения привычное ухо стармеха улавливало размеренный четкий ритм заданного режима, в который втянулись не только люди, но и механизмы. Для Синицына в этом царстве люди и механизмы были неотделимы… Довольный, он устало присел возле наклонного столика вахтенного механика под нагромождением различных циферблатов и шкал. На столике лежал раскрытый вахтенный журнал, прикрепленный на всякий случай шнурком, словно абонентная книга в будке телефона-автомата. Стармех полистал его и тихо, чтобы слышал только Кульчицкий, проворчал:

— И что это за почерк у всех вас, прости господи, как у куриц! Ни черта не прочтешь… И пятна масляные на листах. Вы что, журналом пайолы протираете, что ли?

Ворчал он просто так, для порядка, ибо понимал, что руки у вахтенных механиков — не пирожное крем-брюле и мыть их перед каждой записью — мыла не напасешься. Его, бывало, тоже со смехом упрекала жена, что письма, которые ей посылал, пахнут мазутом… Эх, жена, жена, как она там? Молодым — и то ныне тяжко, а ей… Хвори, должно, совсем одолели на голодном пайке. А он и везет ей только что баночку кофе да несколько банок сгущенного молока. Других подарков не раздобыл: с начала войны моряки полагающуюся валюту отдавали в фонд обороны. Ежели «Кузбасс» дойдет до Мурманска благополучно, капитан разрешит, конечно, поделиться немножко с близкими судовыми харчами. Да только на тех харчах не больно-то разгуляешься!

Отчетливо представил себе жену — сухонькую, рано поседевшую. Прожили вместе больше четырех десятков годов, а рядом были, ежели сплюсовать недели и дни, от силы года четыре. Мало изведала и ласки его, и заботы. Свыклась, стерпелась — молчалива, не попрекая, ждала. Не то что нынешние молодые: судно едва за брекватер — сразу же хвост павлином!.. На Синицына внезапно нахлынуло чувство такой тоскливой жалости и ласки к жене, что он тяжело вздохнул.

— Что такое? — с готовностью обернулся Кульчицкий.

— Да так… Надо бы воду замерить в цистерне.

— Перед сдачей вахты замеряю, — кивнул четвертый механик.

Высоко вверху открылась дверь тамбура. Осторожно ступая по ступенькам трапов, на скользких пайолах опасливо хватаясь за поручни, с этажа на этаж спустился Савва Иванович. Синицын встретил его, укоризненно покачал головой:

— С больными-то ногами спускаться в преисподнюю нашу! Свистнули бы — я бы поднялся!

Помполит, еще не привыкший к грохоту машинного, прокричал в ответ громче, чем следовало:

— Не инвалид еще! Пришел проведать, как тут у вас!

— А что у нас… Двигатель кушать не просит — знай молотит свое и молотит.

— Без вас работает, что ли?

— Не так чтобы совсем, однако и нервы нам не портит: не капризничает, — заключил стармех с плохо скрытой гордостью. Он усадил Савву Ивановича на стульчик, на котором недавно сам восседал, в свою очередь поинтересовался: — Как наверху, спокойно?

— Пока спокойно, да только надолго ли… Пролетел разведчик, засек и наше место, и курс, и скорость. Немецкие летчики уже рисуют, наверное, нас на своих планшетах… Жаль, курить у вас тут нельзя.

— Для здоровья полезней. Мы и без курева дым пускаем.

Отдышавшись, помполит осмотрелся вокруг, не то спросил, не то констатировал:

— Что-то не вижу спасательных поясов…

— Уныние они на людей наводят, — поморщился старший механик. — А у меня молодежи много.

— Уныние унынием, — рассудил помполит, — а все же надобно, чтобы имелся у каждого под рукой. Прикажи.

— Добро, — ответил Синицын без явной охоты, сознавая однако, что приказ Саввы Ивановича так же, по сути, обязателен, как и приказ капитана.

А капитан в это время по-прежнему бродил по мостику, раздумывая над тем, когда же немцы начнут атаки. В том, что атаки последуют в самое ближайшее время, Лухманов не сомневался: в океане германские самолеты гонялись даже за отдельными кораблями — разве оставят они без внимания такую заманчивую цель, как тридцать четыре транспорта?! Наверное, гитлеровцы бросят против конвоя несколько авиационных полков: все-таки цель значения стратегического, да и господство свое в Северной Атлантике попытаются подтвердить, нагнать на союзников страху. Немцы любят демонстрировать мертвую хватку!

Интересно, кто будет наносить удар: бомбардировщики или торпедоносцы? Скорее всего, и те и другие одновременно: бомбардировщики попытаются отвлечь на себя огонь, чтобы дать возможность торпедоносцам незаметно подкрасться к транспортам на малых высотах. Не исключено, что в это же время будут атаковать и подводные лодки. Комбинированный удар! Главное в этих условиях — не потерять голову, чтобы, как говорит Семячкин, «не заходило очко в мозговых извилинах». Быть собранным, хладнокровным, рассуждать расчетливо и мгновенно, точно определять в каждый миг, по кому открывать огонь. Хватит ли выдержки у него, Лухманова?

Надо бы увеличить дистанцию между транспортами и интервалы между колоннами: уж больно густо идут суда! А ведь при вражеских атаках придется маневрировать ходами, ворочать на торпедоносцы или на сброшенные торпеды: ширина судна гораздо меньшая цель, нежели длина; а движение навстречу несущемуся самолету сокращает опасные секунды его атаки, заставляет летчиков торопиться, нарушать расчетные курсы и моменты сброса торпед. К тому же экипажи торпедоносцев не любят сближаться с судами: они летят низко, порою на уровне мачт, и корабли их расстреливают в упор. Правда, судам приходится чаще всего уклоняться одновременно и от бомб… Одним словом, без маневров не обойдешься, а маневрировать в такой тесноте — наломаешь дров!

Удивляло Лухманова, что крейсерская эскадра охранения по-прежнему шла вне видимости, не приближаясь к конвою. Огневая мощь крейсеров представляла для немцев гораздо большую угрозу, нежели оружие транспортов и кораблей эскорта. «Быть может, адмиралтейство не хочет подставлять крейсеры под случайный удар, поручив им охрану конвоя только от надводного флота противника? От этого тоже не легче…»

Он знал, что враг появится обязательно и внутренне готовился к этой встрече. Теперь каждая миля, пройденная спокойно, казалась выигранной у немцев. Жаль только, что миль впереди еще много сотен, а ход у конвоя аховый: шесть узлов. Шесть миль в час! Может, потому не торопились немцы, точно заранее были уверены, что конвой от них не уйдет: куда ему деваться? «Спокойно небось обсуждают, как лучше и неожиданней обрушить на нас удар, чтобы покончить все разом, не растягивая операцию на несколько дней. А ты тут броди по мостику, жди… Впрочем, нам приданы мощные силы охранения и прикрытия. Значит, адмиралтейство полно решимости отстоять транспорты. Так что немцам тоже есть над чем размышлять: очертя голову в подобный омут не бросишься!.. Ожидание, конечно, противно, изматывает душу. В бою, по крайней мере, некогда думать о постороннем, переживать: там все предельно ясно и примитивно. Интересно, немецкие летчики тоже нервничают или надеются на легкий успех? Самоуверенности им не занимать… Все-таки крейсерам стоило бы подойти поближе».

Лухманов мысленно проверял, все ли готово на теплоходе к бою. Как будто предусмотрено все, что в силах экипажа «Кузбасса», хотя от моряков, к сожалению, зависело очень мало. Да и сам он, Лухманов, мог действовать только в пределах инструкций, а те, кто разрабатывал их, полагались, главным образом, на боевые корабли. Что ж, понятно, если вспомнить бодрые заверения адмиралов и командира эскорта командера Брума на совещании в Хвал-фиорде. Но сейчас, в океане, в ожидании неизбежных атак врага, Лухманову хотелось предвидеть и предпринять все, что могла бы сделать команда «Кузбасса» для сохранения судна и грузов. Как говорится, на бога надейся, а сам не плошай.

Савву Ивановича он попросил, чтобы тот прошел по судну и, не привлекая внимания, поинтересовался, у всех ли под рукой имеются спасательные пояса. Что еще? При бомбежке возможны пробоины, течь — понадобится заводить аварийные пластыри. Пусть Птахов и боцман еще раз проверят: вытащены ли пластыри на палубу, подготовлены ли к заводке? Ну и на тяжкий случай — шлюпки и плотики. Следует каждую шлюпку снабдить продуктами, анкерком с пресной водой, шлюпочным компасом, аптечкой — обязательно с приличным запасом спирта, — ракетницей с патронами… Птахов, правда, докладывал, что все уже сделано. Может, шлюпбалки со шлюпками вывалить за борт? Пожалуй, не стоит: это смутит моряков, а шлюпки, висящие на талях, будут мешать вести огонь по низколетящим торпедоносцам… Да, чуть не забыл: послать кого-то из штурманов на полуют, чтобы запасной компас у аварийного штурвала сверил с компасом главным.

«Кузбасс» как будто был подготовлен ко всяким неожиданностям рискованного рейса. И все же Лухманов не мог находиться без дела, терпеливо ожидать, когда же немцы обрушатся на конвой. Он снова и снова возвращался мыслями к каждому уголку теплохода, заставлял Птахова, боцмана, штурманов и механиков в который раз проверять аварийные и спасательные средства, оружие, внутрикорабельную связь… Что ж, такова обязанность капитана: когда начнутся бои, заботиться об этом уже будет поздно.