Горькие туманы Атлантики

3

Туманы измучили сигнальщиков. Они затягивали, словно дымом, скалистые берега Хвал-фиорда, здания Акранеса, рейд, на котором стояли на якорях почти четыре десятка судов под флагами союзных стран. С мостика «Кузбасса» просматривались лишь собственные полубак и корма.

Туман клубился, оседал, наплывал, и тогда чудилось, будто теплоход не стоит на якоре, а медленно движется на малом ходу и перед его форштевнем вот-вот возникнут из мглы либо прибрежные рифы, либо надстройки и палубы какого-нибудь корабля. Марченко понимал, что ощущение это обманчиво, кажущееся, однако не мог побороть в себе напряженности и до рези в глазах вглядывался в туман.

Когда пелена влаги рассеивалась и начинали обозначаться берега и силуэты судов на рейде, с разных сторон «Кузбасса» возникал перестук моторов баркасов и катеров. Шлюпки торопливо тянулись к берегу, и Марченко провожал их завистливым взором. Увольнения на берег были строжайше запрещены. Но многие суда стояли в фиорде уже третий месяц, нуждались в топливе, пресной воде, продуктах, а порой и в ремонте. Разве можно в таких условиях полностью изолировать от берега корабли?

Вздохнув, Марченко переводил взгляд на рейд, словно хотел удостовериться в том, что ничего не изменилось за время тумана. Ничего не менялось ни вчера, ни неделю назад… Он знал фиорд теперь так же подробно, как палубу перед мостиком, на которой горбились под брезентом американские танки. Разбуди его ночью, и он по памяти перечислил бы все суда, что стояли вокруг: американцы «Хузиер», «Уильям Хупер», «Пэнкрафт», «Питер Керр», «Кристофер Ньюпорт» и «Дэниел Морган»; англичане «Эмпайр Тайд», «Ривер Афтон», «Олопана»… При желании Марченко мог бы припомнить все тридцать семь судов: их мачты, надстройки и трубы маячили перед глазами уже много недель.

Эх, очутиться бы дома, на Украине… Сейчас июнь, и, значит, отцветает акация. Травы в левадах вымахали по пояс, колосятся хлеба, а под стрехами хат попискивают целый день вечно голодные, прожорливые птенцы стрижей. О многом не хотелось думать. О том, что гитлеровцы уже на Дону, рвутся к Кавказу… Что впереди переход через океан, а в трюмах «Кузбасса» — взрывчатка.

Помнится, Савва Иванович, помполит, говорил, будто взрывчаткой, что везут они, можно уничтожить десятки вражеских эшелонов, сотни танков, тысячи гитлеровцев. Поэтому их груз с нетерпением ждут и бойцы на фронте, и партизаны в лесах Украины и Белоруссии… Так-то оно так, но если в эту взрывчатку врежется бомба или торпеда, что останется от «Кузбасса» и его экипажа? Нет, и об этом лучше не думать.

А тут еще Тося… На других судах служит много женщин. Не только поварихами и горничными, но и матросами, радистками, даже комендорами. Что ж, мужчин для судовых команд не хватает, мужчины сейчас на фронте… Но у них, на «Кузбассе», — одна только Тося. И парни перед нею вьюнами стелются. Правда, перед выходом в море Савва Иванович собрал молодых, без предисловий предупредил: ежели Тосю кто посмеет обидеть — сразу по шапке! Да только кто обижать ее станет? Хлопцы перед ней ласковей, чем штилевой океан. Едва заметят на палубе — сразу грудь колесом. Кабы обижали, может, ему, Марченко, было бы легче: заметила бы, в конце концов, что относится к ней не так, как другие… Не замечает. Поведет своими вологодскими, как озера, глазищами — словно на якорь, на мертвый, поставит. Нет ей еще и девятнадцати, а понимает: здесь, на «Кузбассе», хоть и буфетчица, а царица. Эх, Тося, Тося… Зачем таких в океан посылать? Не дай бог, случится что с теплоходом… Нам, мужикам, по штату положено во время воины и кровь проливать, и даже погибнуть, если придется. А ей-то зачем? Скажи ему, сигнальщику Марченко, кто перед рейсом, он с радостью согласился бы поработать в море и за нее: пусть жила бы на берегу, в безопасности. Обмолвился как-то об этом при ней — взвилась: «Много воображаешь о себе, Микола… Думаешь, ты один врага ненавидишь? Ежели не нужна на «Кузбассе», на фронт попрошусь». Такая попросится! А Семячкин, рулевой, в тот же вечер съехидничал. «Ты, Микола, пореже слазь со своей верхотуры, — кивнул на мостик. — На палубе кой на кого унынье наводишь». Вот и получилось, что он же, Марченко, первый девушку и обидел. Эх, Тося, Тося… Как бы тебе объяснить?

Услышал поблизости стук мотора, оглянулся. С кормы подходил к «Кузбассу» катер под английским военным флагом. Запоздало доложил о нем вахтенному штурману старпому Птахову.

С катера на ломаном русском языке попросили разрешения подойти к борту. Откуда-то с палубы Птахов прокричал в мегафон «добро».

Когда катер замер у нижней площадки трапа, из него легко выскочил морской офицер. С катера ему передали чемодан, и офицер ответил торопливым жестом, который означал одновременно и благодарность, и прощание, и приказание отваливать. Катер снова зарокотал мотором, вспенив у борта теплохода темную воду. Сигнальщик, проводив его взглядом, опять зашагал по мостику, медленно возвращаясь к прерванным думам.

А офицер, поднявшись на верхнюю площадку, подчеркнуто четко, артистически вскинул руку к козырьку фуражки, приветствуя невидимый из-за судовых надстроек кормовой флаг «Кузбасса». Лишь после этого он представился Птахову:

— Лейтенант британского флота Митчелл. Прибыл на ваш корабль офицером связи. Прошу проводить меня к капитану.

Митчелл был совсем юн. Короткие бакенбарды не взрослили его, а еще больше подчеркивали почти полудетскую нежность щек. Говорил он с акцентом, всякий раз спотыкаясь на звуке «р», хотя, наверное, пока направлялся на советское судно, не однажды повторил про себя те фразы, которые теперь произнес. То ли этот акцент, то ли желание лейтенанта казаться старше, бывалым и опытным моряком, развеселили Птахова. Старпом окликнул рулевого Семячкина, который подвернулся под руку, и, пряча улыбку, приказал:

— Проводите лейтенанта флота его величества в каюту капитана!

Семячкин, уловив в голосе Птахова озорные нотки, хотел ответить так же наигранно, бодро и весело, однако сбился, что с ним случалось не часто, запутался:

— Есть проводить к капитану… его величество…

Митчелл поморщился, но промолчал. Птахов, уже за спиной лейтенанта, кивнул рулевому на чемодан, и матрос, подморгнув, что понял, поспешно и услужливо, точно пытался исправить свою оплошность, потянулся к вещам англичанина.

В каюте капитана Митчелл представился снова. Лухманов пожал ему руку, указал на кресло. Поинтересовался:

— Есть какие-нибудь новости?

Рядом с юным лейтенантом капитан «Кузбасса» Лухманов казался в свои тридцать пять лет воплощением моряцкой зрелости. Скуластый, обветренный, с первой, едва уловимой сединой на висках, он не скрывал своей озабоченности, равно как и усталости, что проскальзывала и в жестах его, и в голосе. Будь Лухманов моряком военным, он одинаково естественно выглядел бы с нашивками и капитан-лейтенанта, и контр-адмирала.

— Конвой сформирован, — почти торжественно сообщил Митчелл. — Коммодор и командир эскорта настоятельно рекомендуют внимательно изучить инструкции на переход.

— Изучил, — усмехнулся Лухманов. То, о чем сообщил лейтенант, было ему известно, и он не сумел скрыть своего разочарования. — Шестиузловым ходом не больно-то уклонишься от атак немецких лодок и самолетов…

— В составе конвоя много тихоходных судов, — пояснил Митчелл и смутился, догадавшись, что все это Лухманов знает и без него. Именно о том и говорит, что конвой сформирован из разнородных судов, а значит, если следовать логике, сформирован не совсем удачно. Тот же «Кузбасс», помнилось лейтенанту, мог развить ход в двенадцать узлов. Ход не ахти какой в сравнении с военными кораблями, но все же позволял более успешно маневрировать при нападении самолетов и уходить от подводных лодок.

— Расчетные курсы повторяют путь предыдущих конвоев. Немцы хорошо изучили их.

— Я не уполномочен обсуждать указания адмиралтейства, — с сожалением, однако твердо вымолвил лейтенант. — Разрешите курить?

Достал пачку сигарет «Сайлор» с бородатым матросом внутри спасательного круга и предупреждающей надписью: «Онли фор Нейви» — только для флота. Угостил Лухманова, и тот с удовольствием втянул запах табака.

— Да, это не махорка…

Митчелл растерянно взглянул на него:

— Очевидно, я плохо знаю русский язык… Что такое… махорка?

— Адская смесь, вроде тротила с перцем… Прочищает нутро не хуже наждака.

— Русский табак? — расхохотался лейтенант.

— Солдатский табак, — поправил его капитан. И Митчелл снова смутился. Наверное, подумал о том, что хороший табак мог показаться русскому непозволительной роскошью для войны. В газетах каждый день появлялись корреспонденции о Советском Союзе. Страна истекала кровью, бедствовала и голодала. Слава богу, таких испытаний не знала Англия, и уже поэтому он, лейтенант британского флота, и русский капитан были в неравном положении. Какого же черта он тут раскуривает отличный табак да еще смеется над этой самой махоркой?

Видимо, чувствуя неловкость за смех, который он считал бестактным, Митчелл торопливо промолвил:

— Премьер Черчилль обещает Сталину всевозможную помощь. Вы можете твердо рассчитывать на дружбу нашего народа. Все мы восхищены упрямством и мужеством Красной Армии.

— Вы хотите сказать — упорством?

— Да-да, упорством! — быстро поправился молодой офицер.

А капитан теплохода, нахмурив брови, признался:

— Там сейчас трудно. Очень трудно!

— Я это знаю, — тихо ответил Митчелл. — И потому — здесь.

Он сказал это доверительно, искренне, хоть и немного пылко, и глаза Лухманова потеплели.

— Спасибо, лейтенант… — Потом, после паузы, добавил: — От судьбы Советского Союза сейчас во многом зависит и судьба Англии.

«Да, да, конечно…» — едва не выпалил вежливо Митчелл, но спохватился. Может быть, вспомнил предупреждение начальника: «Поменьше говорите с русскими о политике. Русские любят обращать каждого в свою веру».

В дверь постучали, и в каюту вошел Савва Иванович. Лухманов представил его:

— Наш помполит.

— То есть… комиссар? — удивленно, как-то растерянно взглянул на того лейтенант.

— Если угодно, — слегка поклонился помполит, не ожидавший встретить в капитанской каюте английского офицера. Митчелл продолжал настороженно разглядывать Савву Ивановича, и Лухманов невольно улыбнулся: сколько басен и небылиц, наверное, рассказывали этому юному лейтенанту о красных комиссарах! Лухманов побывал во многих зарубежных портах и всегда изумлялся тому, как мало знают о Советском Союзе жители большинства стран. К рассказам советских моряков о своей Родине там зачастую относились недоверчиво, удобства в каютах для экипажа считали заведомой пропагандой, а однажды он видел, как старик итальянец ковырял ногтем краску рубки, пытаясь удостовериться, что теплоход настоящий, а не фанерный, как о том писали некоторые газеты.

А Савва Иванович попросту был пожилым человеком, здоровья не крепкого, с лицом, осунувшимся от постоянной бессонницы. Пора бы ему на покой, подлечиться, да грянула война, и бывшего начальника политотдела МТС — только потому, что в молодости срочную отслужил на флоте, — направили помполитом на одно из судов. И он, сменив пиджак на китель с нашивками, а шляпу — на форменную фуражку с «крабом», безропотно разделил с Лухмановым ответственность за судьбу экипажа, за теплоход, за военные грузы. Немногословный, порою ворчливый, Савва Иванович умел незаметно и неназойливо появляться на судне там, где было трудно или невесело. Помогал, подбадривал, по-мужски основательно, без лишних слов и эмоций, советовал или отчитывал. И никто, кроме Лухманова, на теплоходе не ведал, что ночами в каюте он глотал какие-то порошки и, морщась от боли, растирал холодеющие, ноющие суставы, когда от судовых переборок тянуло острой океанской сыростью. Какой же настоящий мужчина в суровые дни испытаний для Родины признается в том, что его донимают болячки!

— Ходят слухи, — хмуро сказал помполит, — будто в море мы выйдем двадцать седьмого…

— Слухи? — протестующе переспросил Митчелл. — О дне выхода не знает, наверное, даже коммодор конвоя! Это совершенно секретная информация.

— Об этом говорят во всех парикмахерских Рейкьявика, — бросил на него мрачный взгляд Савва Иванович.

И лейтенант внезапно развеселился, улыбнулся:

— Вы… шу́тник, господин комиссар.

— Был шутни́к, да весь вышел, — вздохнул помполит, однако продолжать разговор не стал.

Видимо, у него к капитану были другие дела, и Митчелл поднялся:

— Пожалуйста, предоставьте мне на «Кузбассе» каюту. Если возможно, поближе к радиорубке.

В комсоставской кают-компании в этот день за обедом Тосе помогал рулевой Семячкин. Белая курточка, надетая поверх форменки, едва сходилась на нем, и всякий раз, когда рулевой напрягался или поднимал руки, та натягивалась, как якорная цепь в непогоду. Семячкин задерживал дыхание, боясь, как бы курточка не лопнула невзначай по швам. По этой же причине он остерегался резких движений и ходил по кают-компании плавно, точно в пластическом танце. Не ходил, а плавал… Тосе он на всякий случай сказал:

— Ишь как ладно сидит на тебе халатик! Все при месте, все в аккурат. А на мне эта роба трещит. Мне мужская одежда сподручней.

Она окинула его насмешливым взглядом, посочувствовала:

— На тебя, Семячкин, что хошь надень — все равно на ломового коня похож.

— Да-а? — огорченно и обиженно протянул рулевой.

Но долго огорчаться он не умел и уже в следующую минуту выговаривал коку на камбузе:

— Ты товарищу союзнику щей наливай погуще, не то что мне… И гороху не жалей на второе. Дипломатия! А у вас, коков, мозги заплывают жиром. Впрочем, у такой мумии, как ты, — пожалел он кока, — и мозгов-то, видать, не осталось: усохли.

Кок на «Кузбассе» был худым, как флагшток. Когда надевал фасонистую куртку-сингапурку и брюки клеш, ширина которых достигала внизу тридцати шести сантиметров, то становился похож на весло, поставленное торчком.

— Это верно, — ответил он спокойно и примирительно, зная, что больше всего рулевой рассчитывает на то, что он, кок, заведется сейчас, как говорится, с пол-оборота. — Мне кэп недавно так и сказал: когда вконец поглупеешь — пойдешь вместо Семячкина рулевым.

Нет, сегодня Семячкину положительно не везло. Идя с полным супником, он в коридоре опять повстречался с Тосей. Почти прилип спиной к переборке, чтобы пропустить девушку, и та прошла, даже не взглянув на него. Что ж, Тося на «Кузбассе» была единственной, нравилась не только матросам, но и кое-кому из кают-компании. А когда девушка нравится многим и знает об этом — ласкового слова или взгляда не жди от нее.

Лухманов посадил Митчелла рядом с собою, по левую руку. Справа от капитана, как всегда, занимал место помполит. Улучив момент, Семячкин, как бы между прочим, спросил:

— Товарищ капитан, это правда, что мы выходим двадцать седьмого?

— Откуда сведения? — поднял голову, оторвавшись от тарелки, Лухманов. Митчелл укоризненно покосился на Савву Ивановича, но тот не заметил этого, выжидательно глядя на рулевого.

— Да боцман с «Эль Капитана» сказывал, когда подходил на шлюпке, — пояснил матрос. — Был он, значит, на бережку, решил на корочки блеск навести… Искал-искал чистильщика — не нашел, у них, оказывается, этого нет. Зато новостей наслушался…

В кают-компании повисла тягостная тишина.

— Не знаю, Семячкин, — усмехнулся Лухманов, — я туфли сам чищу.

Теперь уже Савва Иванович мрачно посмотрел на английского лейтенанта. Однако в глазах его не было ни укора, ни даже вопроса. Помполит еще больше насупился, принялся за еду как-то вяло и неохотно.

А Митчелл, наверное, думал о том, как нелегко представлять на чужом корабле свое государство, если ты всего-навсего лейтенант. Что ответить Лухманову, Савве Ивановичу, рулевому? Значит, слухи бродят и на английских судах?.. А может быть, так и надо? Может, слухи нарочно распускает адмиралтейство, чтобы сбить с толку немецких агентов, которых конечно же немало в Рейкьявике?

В адмиралтействе служат умудренные военным опытом люди, они-то, должно быть, знают, как обеспечить безопасность конвоя…

Вопрос, бездумно заданный Семячкиным, изменил настроение в кают-компании. Обедали молча. Каждый снова и снова задумывался о предстоящем переходе через океан, невольно возвращаясь к навязчивой мысли, которую гнали, но которая опять и опять возникала: дойдет ли «Кузбасс» до Мурманска?