Горькие туманы Атлантики

18

Атаки вражеской авиации следовали одна за другой.

На этот раз самолеты заходили от солнца, и моряки транспортов, ослепленные им, стреляли почти наугад. Немцы атаковали конвой поперек, заведомо уменьшая для себя площадь цели. «Не отвлекают ли?» — мелькнуло у Лухманова.

Действительно, вскоре Марченко крикнул:

— Торпедоносцы с правого борта!

Они летели низко, над самым морем, и потому, казалось, стремительно, к тому же были закрыты крайними транспортами, и суда, находившиеся внутри ордера, стрелять по ним не могли. Видимо, именно на это рассчитывали немцы, хотя навстречу торпедоносцам метнулось несколько кораблей эскорта.

— Орудию продолжать огонь по бомбардировщикам! «Эрликоны» — на правый борт! — скомандовал поспешно Лухманов.

Уклоняясь от торпед, крайние транспорты торопливо ворочали вправо. Самолеты, сбросившие смертоносный груз, тут же набирали высоту, но их настигали снаряды и пули — два торпедоносца уже задымились и плюхнулись в воду. А остальные, пронесясь над крайними транспортами, теперь нацеливались на суда внутренних колонн.

— Огонь!

Стреляли прямой наводкой, в лоб. Участь летчиков, атаковавших на бреющем, была незавидной: это, по сути, участь смертников, которых сейчас ловили в перекрестия прицелов десятки людей. Трассы пуль скользили над самыми плоскостями, рядом с кабинами, и черт его знает какими нервами следовало обладать, чтобы не отвернуть, не метнуться наутек, а спокойно сбросить торпеду в расчетной точке! Впрочем, выдержки хватало не у всех, и торпеды проходили мимо, лишь заставляя капитанов орать едва ли не на весь океан:

— Право на борт!

Кульчицкому запомнились наставления Саввы Ивановича: стрелять неторопливо, прицельно. Быть может, именно это и помогло ему хладнокровно дождаться, когда кабина торпедоносца окажется в самом центре прицела. Он мог бы поклясться, что трассы прошили вражескую машину насквозь.

— Кажется, попал!.. — неуверенно воскликнул механик, и тотчас же в наушниках раздался голос капитана:

— Вижу. Молодцом, Кульчицкий!

Механик все еще не верил в успех. А самолет внезапно не рыскнул, а скорей провалился влево. Не имея высоты, он соскальзывал как-то боком, хотя моторы продолжали реветь, и в конце концов, едва не зацепив мачты транспорта, шедшего позади «Кузбасса», рухнул в воду. Боже, что поднялось в наушниках! Орали, поздравляли, хвалили все сразу — и кок, и Семячкин, и боцман, — пока не прервал их окрик Лухманова:

— Восторги потом! Продолжать огонь!

Кульчицкий ликовал. Теперь никто не упрекнет его в том, что во время войны отсиживался в океане, вдали от фронта. Теперь и на его боевом счету есть победа. Сбил самолет! Сбил! Сбил…

К месту, где упал торпедоносец, направился спасатель, чтобы подобрать летчиков, если кто-нибудь выплывет. Хотя надежда на это была сомнительной: самолет зарылся в воду стремительно и, должно быть, сразу пошел ко дну. Да и трассы, видел Кульчицкий, пронзили кабину — вряд ли кто-либо остался жив.

Бой продолжался. Самолеты наседали волна за волной, и Лухманов с тревогой думал: сколько же их? В разных концах конвоя тонули два транспорта. Миноносцы эскорта, выйдя из ордера, били по торпедоносцам из главного калибра, вздымая на их пути частоколы высоких всплесков-фонтанов. Попади самолет в такой фонтан — сразу же кувыркнется в море.

А четвертый механик сожалел о том, что враг пролетал вдали, стороной: он убежден был, что каждую машину, вышедшую непосредственно на «Кузбасс», теперь собьет обязательно и немедленно.

Вздрогнул, услышав предупреждающий возглас капитана. Кульчицкий вроде бы видел этот самолет — тот пролетал далеко позади теплохода, атакуя концевые транспорты. Когда же он повернул на «Кузбасс»? Раздумывать было некогда — развернул установку и дал несколько коротких очередей, пристреливаясь. Да, прохлопали и сигнальщики, и комендоры. Враг обманул их, сменив направление атаки. Почему так низко летит? Он же, Кульчицкий, может повредить огнем соседние суда! А может быть, это входит в расчеты врага? Заставить комендоров стрелять с оглядкой — и проскочить невредимым к цели?

— Сбросил торпеду! — выкрикнул Марченко.

— Право руля!

«Кузбасс» покатился на циркуляции, а самолет с ревом стал набирать высоту. Мачты мешали вести по нему огонь. Да и трудно, ох как трудно уследить за врагом: взоры невольно приковывал к себе след торпеды. Он обозначился на воде пузырьками воздуха, который всплывал вслед за торпедой из глубины. Каждый в эту минуту мысленно продолжал его, напряженно гадая: куда же вонзится? В машинное… Пожалуй, скатывается к кормовому трюму… Нет, под полуют… По винту… Неужели проходит мимо? Да-да, конечно же мимо! Молодец капитан: вовремя отвернул!

— Лево руля!

«Кузбасс» возвращался на прежний курс. Потом постепенно он будет еще уклоняться влево, пока не займет свое место в колонне. След торпеды теперь удалялся от теплохода — но куда? В соседний транспорт? Неужели там не видят его?

— Покажите им след! — крикнул по телефону Лухманов. Кульчицкий дал очередь, трассой привлекая внимание соседа, хотя понимал, что пули могут срикошетировать от воды и попасть в судно.

— Ракету!

Спасительных для транспорта мгновений оставалось все меньше. Торпеда шла в носовую часть его — отворачивать было поздно. Положение мог изменить лишь немедленный полный ход назад, но на судне этого не сообразили. В последний момент оно начало уклоняться влево от опасности, и Лухманов выругался с досады.

Громадина желто-зеленого пламени и черной воды, перемешанной с мазутом и гарью, взметнулась под мостиком транспорта выше мачт. И тут же, без паузы, — новый взрыв, еще более страшный, какой-то сплошной, подбросивший кверху и танки, и крышки трюмов, и шлюпки, и палубные лебедки… Взрыв, заслонивший собою не только судно, но и добрую половину конвоя, неба и горизонта: видимо, в трюмах сдетонировал взрывчатый груз.

Горячий воздух ударил в «Кузбасс», покачнул его, обжег лица тех, кто находился на палубах, а кое-кого повалил, отшвырнул в сторону. Грохот оказался настолько сильным, что наглухо законопатил уши, и его ощутили телом, внутренностями, суставами: он прошел через них, как ток. Даже наушники не спасли — голоса комендоров теперь доносились до Лухманова отдаленно и призрачно, будто с другой планеты; эти голоса почему-то приобретали зримый образ, словно он видел их в окуляры перевернутого бинокля. В пересохшем горле першило от едкой, удушливой гари взрывчатки. В углу мостика сигнальщик Марченко растерянно тер щеку, рассеченную о сигнальный фонарь; из щеки сочилась кровь, и матрос испуганно озирался, не понимая, откуда она. Боли он, должно быть, не чувствовал.

— На «эрликонах»! — закричал в телефон Лухманов, боясь, что его не услышат. — Доложите обстановку!.. Повторите, не слышу!

Доклада от орудийного расчета не требовал: орудие было перед глазами, на полубаке, и с мостика виделось все, что там происходит. А с «эрликонов» докладывали невнятно, общими, неопределенными фразами, и капитан внезапно понял, что внимание всех сейчас невольно приковано к подорванному транспорту.

Тот переломился надвое. Носовая часть его с покосившейся мачтой и разбитыми грузовыми стрелами быстро тонула. Сам же транспорт, который теперь начинался удивительно куцо, отвесной стеной рубок, искореженных свалившейся на них крышкой трюма, кренился, открывая взору верхние палубы, точно листы партитуры на музыкантском пюпитре. По этим наклонным палубам сползали к борту, сперва неуверенно, потом все стремительней, уцелевшие шлюпки, плотики, рундуки… Набрав наконец разгон, они пробивали фальшборты, рвали, как непрочные нити, леера и срывались в воду. Вместе с ними прыгали за борт люди.

Выбиваясь из сил, обезумев от близости смерти, подгоняемые инстинктом и последней надеждой, моряки пытались как можно дальше отплыть от гибнущего судна. Но куда уплывешь в тяжелой мокрой одежде, в ледяной воде, сковавшей тело могильным холодом? Наверное, не многие успели надеть пробковые пояса или надувные жилеты. К тому ж вокруг транспорта ширился слой мазута, от него слипались, как бы склеивались ноздри, губы, глаза, и люди, окунувшись в мазут, давились, слепли и задыхались. Их крики захлебывались в волне и в громе, что перекатывался на палубах и внутри корабля.

Смерть буйствовала в нескольких кабельтовых от «Кузбасса», и невозможно было ни остановить ее, ни хотя бы продлить агонию судна, чтобы выиграть время для тех, кто находился в воде.

Спасатели были еще далеко, а к месту катастрофы приблизились корветы и тральщики. Однако держались они на расстоянии: каждую минуту транспорт мог затонуть, образуя воронку, губительную не только для людей, но и для ближних кораблей. И эта минута в конце концов наступила. Где-то во чреве судна глухо загремело, послышался скрип и треск переборок — это с фундаментов сорвались котлы и машина. Из люков, дверей, вентиляторов дохнуло паром, огнем, кипятком… У бортов клокотала, вздувалась вода, вытесняемая железной глыбой в несколько тысяч тонн. Судно задрало корму с обнаженными винтом и рулем, а плоской стеною рубок погружалось в кипящие волны — догонять носовую часть, утонувшую раньше.

Из затопленных помещений с шумом вырывался воздух, выжимаемый водою, и чудилось, будто транспорт хрипит в агонии. Затем этот воздух вспучил палубу, и в следующий миг пароход, уже простившись со светом, ринулся в глубину. Вода отхлынула от него, освобождая дорогу в пучину, а он, погружаясь, будто выдавливал погребальную яму. Океан лопнул, образовав глубокую пропасть, в которую вслед за судном опять устремилась вода, увлекая за собой все, что плавало рядом: шлюпки и весла, обломки, людей…

Потом, когда скрылась и дымовая труба, волны закрыли яму, сомкнулись над транспортом с хлестким, холодным всплеском. Но вода продолжала пениться, пузыриться, фыркать утробным воздухом, как в закипевшем огромном чайнике. На поверхность всплывали спасательные круги, сигнальные буи, щепки — вертелись, приплясывали, топтались…

— Стар я уже глядеть такие спектакли, — глухо промолвил Савва Иванович, пряча глаза от Лухманова.

Корветы и тральщики боязно, на малых ходах, двинулись к роковому месту, остерегаясь обломков, которые могли повредить винты.

Только теперь все обнаружили, что самолетов давно уже нет. Выходит, торпедоносец, погубивший судно, был одним из последних?

Объявили отбой тревоги, и моряки расходились молча, закуривали, не глядя друг на друга. Разговаривать не хотелось. Даже о самолете, сбитом Кульчицким, не вспоминали; и только Семячкин все ж попытался выяснить у четвертого механика, куда тот целил и как упреждал… В эту минуту рулевой походил на завистливого мальчишку, который хочет выведать у удачливого рыболова: «На что пыймал?» Но Кульчицкий был хмур, отмахнулся от Семячкина.

Из радиорубки явился угрюмый Митчелл, поделился на мостике последними новостями:

— Спасли всего одиннадцать человек…

Достал из кармана грифель и внес поправку в свою предыдущую запись на белой краске: 34—4.

— Вы бы что-нибудь бодрое нарисовали! — съязвил Лухманов. — Скажем, один-ноль в пользу «Кузбасса»: все-таки сбили самолет.

— Бодрое будем подсчитывать в Мурманске, — невесело ответил Митчелл и добавил что-то в сердцах по-английски, чего Лухманов не понял. Капитан «Кузбасса» едва сдержался, чтобы не спросить лейтенанта: «Что же ваши крейсеры, так и будут идти стороной? Господа британские адмиралы, видимо, вышли в океан на прогулку, так сказать, прошвырнуться до Медвежьего и обратно?» Сдержался, ибо чувствовал, как нарастает раздражение против английского командования, против адмиралтейства… Но Митчеллу знать об этом не обязательно.

Океан катился величественно спокойно, словно приглаженный тяжелыми бликами солнца. Однако спокойствие не радовало: каждый понимал, что это лишь короткая передышка, что на немецких аэродромах в Норвегии, наверное, заправляются самолеты, а может быть, даже уже летят на север, и значит, скоро опять прозвучит сигнал боевой тревоги. Что принесет конвою новый налет? Четырех транспортов и их грузов, к сожалению, уже нет. С того момента, как немцы начали методично атаковать, конвой продвинулся миль на двести пятьдесят. Если на каждом таком участке терять по четыре транспорта — что же останется к Мурманску? И почему английские крейсера позволяют немцам терзать конвой? А где-то в дальнем охранении следует даже авианосец, и его самолеты могли бы прикрыть суда с воздуха, затруднить вражеской авиации почти безнаказанные атаки. Что-то мудрят союзники, явно мудрят…

Митчелл тоже не очень весел. Видимо, ожидал от своих адмиралов более решительных действий, а те до сих пор не выказали даже своего присутствия рядом. Есть от чего повесить нос честолюбивому лейтенанту…

Немцы, видать, и сами обедали вовремя, и давали возможность пообедать экипажам судов. От кают-компании доносило дразнящие запахи наваристого супа из тушенки, жареного филе трески, и Лухманов не вытерпел. Надеясь, что в запасе еще имеется с полчаса, попросил Птахова остаться на мостике, а сам спустился вниз.

После недавних налетов и гибели транспортов, еще стоявших перед глазами, кают-компания показалась удивительно уютной и тихой. Присутствие Тоси в белой курточке придавало помещению едва ли не облик земного рая. Даже острый дух медикаментов, которых натащил сюда доктор на тот случай, если кают-компанию придется использовать под лазарет, не портил общего впечатления: моряки попросту не замечали его, либо не обращали на него внимания. Не было, правда, за столом привычной оживленности, говорливости, шуток, но глаза людей здесь теплели, оттаивали. Тося уловила это и старалась в святой наивности изо всех своих сил, чтобы штурманы и механики чувствовали себя как дома. Она никого не обделяла вниманием, улыбалась всем и каждому, и Савва Иванович в конце концов поразмыслил вслух:

— Ну и молодцом же сегодня Тося! И в кают-компании все сияет, и сама — как серебряный месяц…

Девушка покраснела, так как моряки после слов помполита как-то сразу все на нее поглядели. Наверное, в этих взглядах она угадала не только добрую благодарность, но кое-где и влюбленность. И Тося, еще больше зардевшись, подхватила опустевший супник и торопливо метнулась на камбуз.

Уходить отсюда Лухманову не хотелось. Но служба есть служба… Докурив сигарету, он поднялся, надел меховую куртку, фуражку и направился на мостик. Вслед за капитаном потянулись из кают-компании и остальные. Тося провожала их глазами, полными грусти: ее маленький праздник окончился — одной судьбе теперь было ведомо, когда моряки за столом сумеют собраться все вместе.

Очередная тревога не явилась для Лухманова неожиданной. Инстинктивно он чувствовал, что интервал между двумя последующими атаками исчерпан, что самолеты вот-вот должны появиться. Поэтому красные ракеты воспринял спокойно, как нечто само собой разумеющееся… Нажал машинально кнопку ревуна, хотя все расчеты находились давно на местах: видимо, и у матросов выработалось своеобразное чутье на повадки немцев.

Самолеты шли с носовых курсовых углов, а вовсе не так, как в минувший раз. Значит, торпедоносцев не будет? Или гитлеровцы придумали какую-нибудь ловушку?.. Тактика немцев, в общем-то, выглядела шаблонной и примитивной. Создавалось впечатление, что противник рассчитывал не столько на тактические уловки и хитрости, сколько на прямолинейность и настойчивость своих летчиков. Что ж, подобная напористость, не признававшая излишней осмотрительности и обходных маневров, нередко, надо признаться, приносила немцам успех. И становилось обидно, что союзники, выделив для охраны конвоя крупные боевые силы, держат их в стороне, не используют, лишь защищаясь пассивно от навальных атак врага. А ведь можно было бы быстро отбить у немцев охоту лезть самолетами на транспорты вот так, напролом! Чуть-чуть поплотнее да помощнее огонь — и асам германским пришлось бы туго.

Лухманов подумал о том, что весь ход второй мировой войны чем-то напоминал этот рейс. Гитлеровцы лезли вот так же навально, напролом, не на суда, а на страны, оккупировав практически всю Европу. Лишь напав на Советский Союз, они наконец-то встретили организованное и всеобщее сопротивление. Не случайно Черчилль сейчас, по истечении года Отечественной войны, во всеуслышание восторгался стойкостью Красной Армии, мужеством и решительностью советского народа. Что ж, спасибо на добром слове. Однако не мешало бы частицу этой решительности позаимствовать и адмиралтейству!

Самолеты атаковали головную часть каравана, и остальные суда стреляли вдогонку им безрезультатно, подчиняясь больше горячности боя, нежели рациональной необходимости. В защитном огне конвоя не было организованности, системы, последовательности: каждый транспорт выбирал себе цель самостоятельно — кто продуманно и расчетливо, кто впопыхах, подгоняемый страхом, кто увлеченно, запальчиво, надеясь на случай, на лихую удачу. А ведь оружие трех десятков судов и кораблей эскорта, управляй им кто-либо с толком, централизованно, могло бы представить для вражеской авиации грозную силу. Сейчас же эта сила, не собранная в кулак, действовала растопыренно, разрозненно, не принося ощутимой пользы и, видимо, не очень смущая немецких летчиков.

Внезапно два самолета один за другим отвалили в сторону. Лухманов не сразу сообразил, что они идут на «Кузбасс». Сколько раз потом укорял себя за то, что не вовремя увлекся раздумьями, упустил несколько драгоценных секунд! В телефон крикнул, чтобы перенесли огонь на эти два самолета, и тут же увидел, что для кормовых «эрликонов» цель закрыта мачтами и надстройками.

— Лево сорок пять! — это уже рулевому. Телеграф — на «полный вперед»: шесть узлов, установленных коммодором, смерти подобны! Впрочем, в такие секунды смерти подобно все: большая дуга циркуляции, по которой влево катился «Кузбасс», медлительность вахтенного механика внизу у двигателя, торопливость и нервозность орудийных расчетов…

Когда бомбы начали отрываться от самолетов, Лухманов понял: «Кузбассу» не выскочить. Нет, нет, он, капитан, действовал правильно: вывел из-под удара трюмы. Но бомбы в лучшем случае будут рваться у самых бортов. Выдержат ли заклепки? Не разойдутся ли швы? Не погнет ли взрывами лопасти винта и перо руля? Не просядет ли вал на опорных подшипниках?.. Да, он действовал правильно — лишь запоздал! На несколько секунд или, может быть, даже мгновений…

Вода обрушилась на палубы и на мостик. Во второй раз… В четвертый… Гарью забило глотку — ни крикнуть, ни выплюнуть… С треском рухнула за борт шлюпка… В коридорах рвались лампочки в колпаках… Теплоход глухо вздрагивал, будто его ударяли кувалдой, и потом мелко дрожал, пока тонны воды с палуб скатывались за борт, таща за собою все, что могли сорвать по пути. Жестко скрипели внизу переборки, словно железу выкручивали связки или суставы. И снова — судорожный стон корпуса, брызги стекла и дерева, каменные глыбы воды.

Кажется, взрыв последний. Самолеты уже далеко… Господи, какая благословенная тишина! Такая бывает, наверное, только в заоблачном небе. Или в могиле. В такой тишине хорошо умирать либо рождаться наново. И вспоминать любимых. Но почему — тишина? Почему не работает двигатель?

Лухманов бросился к переговорной трубе:

— Машинное! Машинное!

До боли прижался ухом к раструбу, но в ответ из глубины теплохода тянуло холодной тишиной, словно из пустоты.

— Машинное!

Наконец где-то внизу, казалось, у самого днища судна, приглушенно зашевелился голос Синицына:

— Слышу… Фонарь запропастился куда-то к черту… Сейчас нащупаю аварийное освещение.

Живы там — и на том спасибо! Расспрашивать пока бесполезно, коли старший механик возится в темноте и сам ничего не видит. И Лухманов приказал в телефон:

— На палубе! Доложите о повреждениях. И внимательно осмотритесь за бортами: нет ли пробоин и пятен соляра.

Доклады посыпались неутешительные. Разбило и сорвало шлюпку. Снесло за борт несколько раструбов вентиляторов, бухту стального троса вместе с вьюшкой, рундук с боцманской утварью, спасательный плотик… Разнесло стекла кормовых люков и гакобортный фонарь. Ну и по мелочам… Семячкин даже пожаловался, что у командира его расчета, то есть у кока, смыло за борт новую шапку — и тут не удержался от зубоскальства. Но в надводной части борта пробоин не обнаружили, только вмятины, топливо тоже вроде нигде не просачивалось. Корпус «Кузбасса» оказался надежным, выстоял против рушащей силы бомбовых взрывов. Да и раненых, к счастью, на палубе не оказалось. Последнее Лухманов считал в душе чуть ли не чудом.

Теперь бы узнать поскорей, что в подводной части корпуса, особенно в кормовой. И конечно же — в машинном. От этого ныне, по сути, зависела дальнейшая участь «Кузбасса». Правда, четвертый штурман, заступивший по тревоге на рулевую вахту, прогнал штурвал от упора до упора на оба борта и доложил, что нигде не заклинивает, перо руля под водой он чувствует хорошо и, значит, рулевое устройство, видать по всему, в порядке. Это обнадежило: может, и с винтом пронесло, обошлось?

На мостике появился Митчелл.

— Коммодор запрашивает: сможем дать ход? Если нет, предлагает экипажу покинуть судно.

И в это время неуверенно свистнула переговорная труба из машинного. Лухманов метнулся к ней:

— Мостик слушает! Ну что там, Ермолаич?

— Вроде сухо, вода не поступает… А вот трубопроводы покорежило. Осматриваем дизель, сейчас попробуем провернуть вал. Минут через десять доложусь. А вы к нам пришлите доктора: Васюкова маленько пришибло.

— Добро, — невесело вздохнул капитан. — Ты уж поскорее разведай, Ермолаич. Сам понимаешь…

— Чего ж тут не понимать… — ответил далекий голос стармеха.

Митчелл ждал решения капитана, и Лухманов сказал:

— Передайте коммодору: выясняю повреждения, сообщу через четверть часа.

— Есть, — кивнул лейтенант и направился в радиорубку.

А Савва Иванович, морщась, пробормотал сердито:

— Покинуть судно… Торопится наперед батька в пекло.

Вышедший из колонны «Кузбасс» неподвижно маячил на воде. Суда проходили мимо, ни о чем не запрашивая, не обращая, казалось, внимания на теплоход, будто уже вычеркнули его из числа живых кораблей, искренне полагая, что неподвижность в нынешнем океане равнозначна смертной обреченности. Правда, курс на «Кузбасс» держал один из спасателей. Да еще эскортный тральщик держался поблизости, видимо не зная, что ему делать: то ли следовать дальше с конвоем, то ли выждать у советского теплохода, чтобы не возвращаться потом, если поступит приказ его потопить. «Да, не каждому доводится присутствовать на собственных похоронах», — подумал с тоской Лухманов.

На этот раз его приободрил, сам того не ведая, лейтенант Митчелл. С ленивой ухмылкой, смысл которой можно было истолковать по-разному, он сообщил:

— Американский кэптэн Гривс спрашивает, что случилось. Может подойти к борту, оказать помощь.

— Спасибо… — невольно вырвалось у Лухманова. Уже потом улыбнулся. — Поблагодарите капитана Гривса от моего имени. Все будет о’кей. Жду его в Мурманске на пельмени.

Митчелл снисходительно пожал плечами, но тут же напряженно наморщил лоб.

— Простите… Я не знаю, как переводится на английский «пель-ме-ни»?

— А вы передайте по-русски — Гривс поймет!

На мостике заулыбались и остальные. Тогда Лухманов решительно, стараясь, чтобы голос его звучал бодро, произнес в телефон:

— Внимание, говорит капитан. Благодарю вас, товарищи, за проведенные бои, за мужество, стойкость и выдержку. Особенно четвертого механика Кульчицкого — за сбитый самолет. Думаю, за этот самолет с британского флота, который нас охраняет, как говорят — причитается! — Слышал в наушниках, как на постах засмеялись. И Лухманов совсем уже весело заключил: — А на новую шапку для кока в Мурманске скинемся, а? Все же шапки прошу беречь — запасных нет, и Савва Иванович может предложить взамен лишь один валенок.

Теперь на постах в открытую хохотали. В общем шуме выделялся занозистый голос Семячкина, который уже допекал дружка-кока вспыхнувшим приступом остроумия.

Свистнула переговорная труба.

— Товарищ капитан! Докладывает Синицын… Вроде порядок. Приступаем к ремонту двигателя.

— Сколько понадобится времени, Ермолаич?

— Часов шесть, — подумав, ответил стармех.

— Ясно… — упавшим голосом принял известие Лухманов. — Сейчас пришлю на помощь аварийную партию.

Шесть часов! За это время конвой уйдет на три с половиной десятка миль. В общем-то, не так страшно: на полном ходу, если после ремонта останется прежним, «Кузбасс» догонит суда часа за четыре. Но дадут ли немцы нужные шесть часов? Позволят ли произвести ремонт? Ведь если обнаружат… Неподвижное судно — цель, по которой не промахнутся ни самолеты, ни подводная лодка.

— Лейтенант Митчелл! — окликнул он. — Передайте коммодору и командиру эскорта. Нуждаюсь в ремонте на шесть часов. Прошу охранять меня до тех пор, пока не соединюсь с конвоем.

Лухманов хорошо изучил инструкции на переход и не верил, что командир эскорта согласится охранять его одного, выделит для этого тральщик или корвет. Но не мог же он хотя бы не попытаться!

Мимо «Кузбасса» прошли концевые транспорты. Почему-то Лухманову чудилось, будто они молчаливо прощаются с теплоходом… Проследовали спасательные суда, корветы и миноносец, замыкавшие ордер конвоя. Моряки на палубе теплохода провожали их печальными взглядами. «Кузбасс» оставался один — с каждой минутой армада судов, к которой привыкли, в которой чувствовали себя уверенней и спокойней, отдалялась все больше. А в другой стороне лежал океан — непривычно пустынный, распахнутый, неохраняемый. Гуляй кто хочет — и свои, и враги… Для конвоя то были мили, уже отвоеванные, для «Кузбасса» же открытое море таило смертельную опасность: никто не придет на помощь, рассчитывать можно лишь на себя.

Ответ командира эскорта, как Лухманов и ожидал, развеял зыбкие надежды.

— Конвой вновь формироваться не будет. Спасайтесь самостоятельно. Советую держаться как можно дальше на север, насколько позволит лед. Всего вам хорошего.

— Закон конвоя… — вздохнул Савва Иванович.

Митчелл дотронулся до плеча Лухманова, негромко сказал:

— Мистер кэптэн! Экипаж должен покинуть судно пока спасатели рядом. Вы уверены, что никто не осмелится… не подчиниться вам? Люди есть люди!

Лухманов, занятый своими мыслями, не сразу сообразил, о чем говорит лейтенант. А сообразив наконец, покраснел:

— Вы можете покинуть судно — это ваше право.

— Я — офицер, — поморщился Митчелл, раздосадованный тем, что Лухманов превратно истолковал его совет. — Я не сомневаюсь в офицерах «Кузбасса». Но матросы…

— Послушайте, лейтенант! — взорвался внезапно Птахов. — Вас, помнится, интересовали некоторые русские выражения?

— Что? — не понял англичанин.

— Хотите, я продиктую их вам? Сейчас и все сразу!

— Старпом! — резко оборвал его Савва Иванович.

— Простите…

Конвой уходил. Головная часть его уже закатилась за горизонт, виднеясь лишь мачтами и дымами, а концевые суда вдали показывали «Кузбассу» округлые кормовые обводы — без иллюминаторов, глухие, незрячие, словно транспорты намеренно не оглядывались назад, на покинутый теплоход… Монотонно и мертво плескалась вода у бортов.

И в тишине океана Лухманов услышал вдруг, как жалобно и печально поскуливает в антеннах ветер.