Горькие туманы Атлантики

33

Нервозные дни наступили в адмиралтействе, хотя тревожились должностные лица по разным причинам. Вице-адмиралу не давала покоя трагическая судьба конвоя. Иные дела и заботы постепенно овладевали штабом, но из Северной Атлантики, а теперь и из Советского Союза продолжала поступать информация, сообщавшая хоть и отрывочные, однако красноречивые сведения об агонии каравана. Эти сведения вызывали тягостные и нелестные для британцев раздумья.

Первого морского лорда Паунда волновало, что слухи о конвое просочились в парламентские и общественные круги. Группа членов парламента сделала официальный запрос правительству, и только довод секретности позволил избежать неприятных ответов. Черчилль, правда, пообещал, что обстоятельства неудачи конвоя будут тщательно расследованы специальной комиссией, но все понимали, что свои выводы комиссия сможет обнародовать лишь после войны. А к тому времени, даст бог, все притупится, забудется: гибель конвоя, в конце концов, совсем незначительный эпизод в цепи тех масштабных событий, что потрясали планету. Раздраженный Паунд все же считал, что Англия стала слишком демократичной, во всяком случае, для военного времени, и болтуны из парламента способны связать по рукам и ногам военных, долг которых сохранить в мире главенствующую роль Соединенного Королевства, равно как и заморские владения империи.

У Паунда в штабе находились сторонники, которые шли еще дальше и открыто высказывали недовольство тем, что в естественный и священный союз Великобритании и Соединенных Штатов Америки затесался третий, лишний партнер — большевистский Советский Союз. По их мнению, Россия представляла собой нищую полуцивилизованную страну, которую никакая помощь, военная и экономическая, не усилит и не спасет.

Но мнение такого рода все равно не могло заглушить у большинства офицеров чувства вины за судьбу конвоя. Они хорошо знали ход операции, и официальные объяснения и оправдания адмиралтейства были не для них — не успокаивали, а скорей раздражали. Паунда и прежде моряки не очень-то жаловали, а ныне отзывались о нем и вовсе резко и непочтительно, что не так уж часто случалось в британском флоте. Что поделаешь: война сама по себе давала оценку талантам и способностям человека, на какой бы ступеньке служебной лестницы тот ни оказывался. Блеск адмиральских нашивок не гарантировал автоматического уважения подчиненных, как в мирное время. Возможно, сэр Дадли Паунд сам это чувствовал, потому что привычная сдержанность все чаще теперь ему изменяла.

Бог весть какими путями, но в штабе распространился слух, будто у министра иностранных дел Идена состоялось экстренное совещание, на котором помимо министра присутствовали первый лорд адмиралтейства сэр Александер, первый морской лорд Паунд, посол Советского Союза Майский и советский военно-морской представитель адмирал Харламов. Загнанный в угол точными и недвусмысленными вопросами Майского, Паунд не сдержался, вспылил, нагрубил что-то вроде того, что попросит премьера назначить господина посла первым морским лордом вместо него, Паунда. Сэру Александеру пришлось извиниться перед Майским за несдержанность адмирала флота.

Передавая друг другу новость, штабные офицеры посмеивались:

— Таким флотоводцем, как наш «папа», может быть не только посол, но даже посольский швейцар. Тем более что нашивки на рукавах у них почти одинаковы.

Вице-адмирала коробили подобные слухи и откровения. Он был человеком старой закалки, старого воспитания. Прослужив на флоте без малого сорок лет, привык к установившимся раз и навсегда отношениям, освященным не только уставами, но и традициями — как на кораблях, так и на берегу. Развязность молодых офицеров шокировала его. Он с грустью вспоминал времена своей флотской юности, когда все выглядело иначе. Любил море, корабль, не интересовался береговыми делами и лишь наслаждался почетом, каким окружали на берегу офицеров королевского флота. А может быть, он, неисправимый романтик, ничего не видел тогда, не понимал? Неужели наивная неосведомленность может служить источником и условием беспредельного счастья? Нет, нет, тогда действительно было все по-иному…

В отличие от Паунда вице-адмирал полагал, что операция еще не завершена, и продолжал заниматься делами конвоя. В отделах знали об этом и направляли поступавшую информацию прямо к нему, за исключением, конечно, особо важной, которую докладывали непосредственно первому лорду и с содержанием которой затем адмирала знакомил сам Паунд.

Некоторые сведения тот получал и через правительственные каналы. К примеру, о том, что русский военно-морской нарком заявил, что советские специалисты считают объяснения адмиралтейства о причинах разгрома конвоя несостоятельными. Паунд гневался, однако гнев его не распространялся дальше собственного кабинета: отвечать на такие заявления полагалось не ему, а премьеру. К тому же гроза могла надвинуться и с другой стороны: гибель конвоя рассердила и Рузвельта. Масла в огонь подливала германская пропаганда, о чем доносила агентура. В одной из немецких газет появилась карикатура — Рузвельт передает англичанам оружие с пометкой: «Для русских», а те тут же выбрасывают это оружие в океан.

Ссориться с Рузвельтом не входило ни в чьи расчеты. И так президент отныне вряд ли позволит подчинять свои военные корабли британскому командованию: первая такая попытка в конвое окончилась для американцев унизительно и бесславно.

Радиоперехват специального германского сообщения о разгроме конвоя поверг в уныние, хотя все понимали, что ставка врага, как всегда, хвастливо преувеличивает успехи. Под звуки фанфар и маршей она возвещала о том, что в течение нескольких дней военно-морские и воздушные силы рейха проводят крупную операцию в северных водах, между мысом Нордкап и Шпицбергеном, против англо-американских конвоев, следующих в Советский Союз.

Немцы дотошно перечисляли союзнические силы охранения и прикрытия, дабы придать весомость своей удаче. А дальше шли цифры этой удачи: бомбардировочной авиацией потоплены тяжелый американский крейсер и 19 судов суммарным водоизмещением 122 000 тонн; подводными лодками: 9 судов — 70 400 тонн; всего 28 боевых кораблей и транспортов — в 192 400 тонн. Спасательными самолетами подобрано большое число американских моряков в качестве военнопленных. Преследование уцелевших судов продолжается… И снова — марши, снова — фанфары.

Гитлеровцы явно путались в цифрах, то ли откровенно хвастаясь, что было на них похоже, то ли в спешке не проверив как следует донесений летчиков и подводников. Упоминание о крейсере вызвало на лице офицеров улыбку, кто-то даже невесело пошутил:

— Жаль, что потопленный крейсер по-прежнему нуждается в макаронах, беконе и роме.

Однако опровергнуть сообщение немцев адмиралтейство пока не могло, ибо подлинные потери были ему неизвестны.

Уединившись в кабинете, вице-адмирал подолгу вчитывался в шифрограммы британских военно-морских представителей из Москвы, Мурманска и Архангельска. В Архангельск и Мурманск начали прибывать корабли эскорта и транспорты, которым наиболее повезло. Рассказы очевидцев, даже кратко и торопливо изложенные, вызывали в воображении картины, полные кошмара и ужаса, одну печальней другой. И почти в каждой истории речь шла о неприглядной роли британских эскортных кораблей.

Сразу же после рассредоточения конвоя командир корабля ПВО — капитан 1 ранга, старший по званию, — приказал нескольким сторожевикам и тральщикам держаться рядом с ним, охранять его. Встречным судам, что искали защиты, он категорически запрещал следовать за своим отрядом, а советовал уходить самостоятельно к Новой Земле. Пользуясь преимуществом в ходе, отряд скрылся вскоре за горизонтом, а вслед ему неслись проклятия моряков.

Когда был принят сигнал бедствия с транспорта, торпедированного в десятке миль к югу, капитан 1 ранга не разрешил идти на помощь, заявив, что безопасностью трехсот человек его экипажа не стоит рисковать ради спасения тридцати моряков. Командиры кораблей неоднократно предлагали начать поиск транспортов, беззащитных и разбросанных где-то поблизости, но неизменно получали отказ. В конце концов командир одного из тральщиков, лейтенант, взбунтовался, самовольно вышел из подчинения старшему и повернул свой кораблик на север. По пути он встретил несколько шлюпок, подобрал из них погибавших людей. У кромки льдов обнаружил транспорт и позже благополучно привел его к Новой Земле, в пролив Маточкин Шар.

Другой лейтенант, командир сторожевика, с самого начала остался с тремя судами. Завел их во льды, приказал капитанам выкрасить борты в белый цвет. Выждав затем, пока утихнут атаки немцев, возглавил переход этой группы судов к Новой Земле.

Там, где офицеры эскорта проявляли организованность и верность долгу, потери оказывались минимальными.

«Слава богу, в британском флоте не перевелись хоть отважные лейтенанты…» — подумал грустно вице-адмирал. Решил, что этих лейтенантов надо представить к наградам. Но потом печально вздохнул: награждены наверняка будут многие, в том числе и капитан 1 ранга, ибо официальная версия операции потребует, чтобы все офицеры эскорта выглядели безупречно и мужественно.

По-разному вели себя экипажи транспортов. Некоторые оставляли суда раньше времени, предпочитая болтаться по морю в шлюпках, нежели подвергаться беспрерывным атакам. Покинутые суда дрейфовали по многу часов, погода не позволяла немцам захватывать их в качестве призов, и подводники без труда пускали ко дну их, оповещая хвастливо о новых победах. Судьба моряков, понадеявшихся на шлюпки, часто в арктическом океане оборачивалась трагически.

Капитан американского транспорта «Алькоа Рейнджер», заметив самолет, приказал поднять сигнал о безоговорочной капитуляции. Но самолет пролетел на большой высоте и скрылся в облачной дымке.

Был случай неповиновения экипажа, хотя конфликт разрешился сам собой: пароход вскоре потопила германская лодка. Офицер адмиралтейства, читавший эту шифровку, неумно сострил:

— Мятеж подавлен самым надежным способом.

Сердце вице-адмирала сжалось и потеплело, когда он узнал о том, как английский транспорт «Иэлстон» смело вступил в бой с вражеской подводной лодкой. И вышел победителем, заставив лодку погрузиться и отказаться от атаки. Нет, история конвоя изобиловала и примерами мужества и отваги. Жаль только, что это мужество не всегда вознаграждалось: впоследствии «Иэлстон» тоже не избежал трагической участи.

Особенно тяжкие испытания выпали на долю тех, кто вынужден был скитаться по морю на мелких спасательных плотиках и в полузатопленных шлюпках. Люди сходили с ума, умирали один за другим, и их сталкивали в воду, часто не успев прочитать молитву. Из пятидесяти шести моряков английского судна «Хатлбьюри» осталось в живых лишь двадцать, а тридцать шесть обрели свою братскую могилу в Атлантике. Перед рассказами полузамерзших, уцелевших с «Хатлбьюри» о том, что они пережили, меркли самые мрачные драмы, описанные Шекспиром.

«И все потому, что один человек, облеченный властью, — а может быть, не один? — принял поспешное — а вдруг продуманное? — опрометчивое решение, лишив конвой боевого охранения в самое неподходящее время и в самом неподходящем районе. Голова идет кругом. Случайных роковых совпадений слишком много даже для глупости».

В проливе Маточкин Шар и в бухтах Новой Земли со временем скопилось несколько транспортов и больше десятка эскортных кораблей из тех, что сразу не взяли курс на Белое море. Туда же догребали и шлюпки погибших судов с полуживыми остатками экипажей. Обмороженных, раненых, больных, истощенных моряков размещали на английском судне «Эмпайр Тайд», и вскоре все помещения на нем, вплоть до коридора валов, были заполнены до отказа. Врач русской полярной станции оказывал помощь какую мог.

На Новой Земле опять формировался, по сути, маленький конвой. Однако желающих вновь испытать судьбу и выйти в море находилось не так уж много. Между капитанами велись бесконечные споры. Некоторые из них заявляли, что задачу выполнили, ибо достигли советского берега, а остальное их не касается. Пережитые страхи порой оказывались сильнее, нежели здравый смысл.

А тут еще американец «Уинстон Сэйлем»! Его капитан Ловгрен с ходу выбросил судно на берег. Затем приказал сжечь документы и отправить за борт замки орудий. Забрав запасы продовольствия, моряки «Уинстона Сэйлема» перебрались на берег, разбили палатки и зажили, словно в спортивном лагере. Офицеры эскорта, а позже русские предложили снять неповрежденный транспорт с мели, но палаточный экипаж отказался вернуться на судно. Капитан Ловгрен тоже считал, что задачу выполнил, требовал, чтобы за ним прислали миноносец, а команду на самолетах переправили в Соединенные Штаты. Когда в Архангельске об этом стало известно помощнику американского военно-морского атташе, тот выразился лаконично и недвусмысленно:

— А пошел он к чертовой бабушке!

А русские изъявили готовность послать на «Уинстон Сэйлем» своих моряков.

С Новой Землей поддерживал связь известный полярный летчик Мазурук. Он доставил туда медикаменты и одеяла, а особенно тяжелых больных, нуждавшихся в неотложной медицинской помощи, переправил на материк. Теперь командование — как советское, так и союзное — более или менее точно знало, что происходит в Баренцевом море — по крайней мере, в районе Новой Земли.

Маленький караван из четырех транспортов и кораблей эскорта наконец-то вышел из Маточкина Шара к Белому морю. По пути подобрали несколько шлюпок и плотиков с людьми, хотя чаще встречали густые мазутные пятна — следы погибших судов. Уже неподалеку от горла Белого моря случайно, в условиях плохой видимости, обнаружили вельбот с полуспущенным красным парусом, затертый льдами. В нем погибали от холода девятнадцать американцев с «Джона Уайтерспуна». Спасение к ним явилось в последний миг как провидение!

На этом отрезке пути суда уже прикрывали с воздуха советские истребители.

Восхищение вице-адмирала вызвало поведение старого моряка — коммодора конвоя. Капитан судна, на котором тот держал свой флаг, сразу же после того, как транспорты рассредоточились, грубо заявил, что отныне власть коммодора кончилась, поскольку конвоя больше не существует. Но даже в этих условиях старик пытался как мог организовать охрану судов. Вскоре судно было потоплено — коммодора подобрал сторожевой корабль. Он приложил немало усилий, чтобы сколотить и вывести новоземельский караван. Очутившись в Архангельске, тут же принялся создавать отряд из эскортных кораблей и немедленно вышел в море опять — на поиски шлюпок и транспортов. Без жалоб на трудности, без ссылок на преклонный возраст, верный лишь моряцкому долгу! «Если бы все поступали, как он, честь британского флота была бы спасена».

Мелкие неприятности происходили и в советских портах. Экипаж норвежского «Трубэдуэ», наспех укомплектованный американцами, среди которых оказались и недавние уголовники, пьянствовал и дебоширил, требовал создания публичных домов. Союзному командованию и местным властям пришлось применить довольно крутые меры воздействия… Кое-кто жаловался на плохое питание в госпиталях, хотя британский представитель от себя добавлял, что русские кормят союзников гораздо лучше, нежели питаются сами; не хватает больничных коек, и раненых размещают в бывших школах, наскоро оборудованных под лазареты…

Удивительно, что именно эти жалобы живо обсуждались в коридорах адмиралтейства. Как-то молодой офицер в присутствии вице-адмирала запальчиво заявил:

— Это нечестно, что наших моряков русские держат в черном теле.

— Думаю, отсутствие утренней каши — не самое тяжкое испытание для мужчин, — резко ответил вице-адмирал, делая ударение на последнем слове. — О честности союзников следует судить не по сандвичам, а по исполнению долга.

Первый морской лорд теперь не часто тревожил вице-адмирала по делам конвоя. Паунд заметно приободрился. Видимо, объяснения с русскими взвалили на себя правительственные чиновники, освободив адмиралтейство от неприятной обязанности. Что ж, дипломаты были опытнее в подобных делах и умело облачали в смутные велеречивые фразы то, что представлялось яснее ясного даже матросу-первогодку. Да и не в меру любопытным членам парламента дали понять, что интересы секретности и безопасности не позволяют предавать гласности итоги и перипетии неудачной операции: война есть война, и не всякий задуманный ход приводит к разгрому противника. Но теперь, когда опыт учтен… — и так далее, и тому подобное. Британская официальная пропаганда не могла допустить, чтобы дух соотечественников упал из-за нескольких потерянных транспортов.

Штабные офицеры не ведали, как там насчет соотечественников, но дух адмирала флота Паунда явно приподнялся. Должно быть, его волновали уже иные заботы и замыслы.

Как-то, будучи в добром расположении, он в беседе с вице-адмиралом обмолвился доверительно:

— У Черчилля родилась идея о союзном стратегическом десанте в Италию, чтобы вывести ее из войны. Сейчас, конечно, это немыслимо, но в будущем…

— Второй фронт? — удивился вице-адмирал.

— Возможно, — уклонился от прямого ответа Паунд.

Мысли премьера — да, очевидно, и первого лорда — работали все в том же направлении: как устоять и укрепиться на Средиземном море. Но что это даст для общего дела союзников? Заставит ли Гитлера капитулировать? Сомнительно… Но вице-адмирал промолчал: не хотелось обсуждать вместе с лордом прожекты, когда рядом кровоточила свежая рана.

Обстановка в адмиралтействе угнетала его, и он пользовался всяким удобным случаем, чтобы ночевать дома. Здесь каждая вещь напоминала о семье, о близких, и думы о них как бы отгораживали не только внешне, но и душевно от надоевших штабных будней с их однообразными разговорами, делами и суетливой неразберихой. Дом олицетворял собой прочность и незыблемость жизненного уклада, точнее, привычную организацию, ибо вице-адмирал принадлежал к тем людям, которые больше всего ценили во всем систему, отлаженную и устоявшуюся. В доме ничего не менялось, и это возвращало покой. Отсутствие близких, вызванное налетами вражеской авиации, возмещалось беспрерывными мыслями о них и потому нарушало многолетнюю систему лишь в самой незначительной степени. В этом отношении адмирал был стопроцентным англичанином. Как сентиментальный мальчишка, он вдыхал знакомые запахи комнат, мебели, книг, вслушивался в поскрипывание под ногами высохшего паркета, с которого жена убрала перед отъездом ковры, и ощущал в себе облегченно то внутреннее блаженное равновесие, которое посещает человека либо в минуты абсолютной отрешенности от забот бытия, либо в часы вдохновения и одержимой увлеченности делом.

Он ложился на низкую широкую тахту, укрывался плотным шотландским пледом. Видел перед глазами потемневшие полотна старых мастеров, скрывавшие с годами свою глубину, безмолвствующие корешки затаившихся книг с потускневшим золотом тисненых заглавий. В этих книгах было собрано столько мудрости, что современный мир перед ней мог показаться одичавшим до первобытности. Как жаль, что мудрость не активна, как, скажем, золото или деньги. Она способна веками скрываться неподвижно и мертво, под слоями пыли, словно сокровища древних захоронений. Почему люди не платят друг другу мудростью, как валютой? Они не знали бы тогда ни падения курсов, ни биржевых потрясений, а жадность и алчность не вызывали бы войн, ибо превратились бы в самые благородные качества человека…

В ненавязчивой тишине опустевшей квартиры думалось неторопливо, и потому даже размышления о текущей войне не раздражали, не утомляли, как в штабе. Здесь адмирал мог представить себе войну не только в облике секретных бумаг, оперативных сводок и почти отвлеченных решений, влияющих на события в тысячах миль от Лондона, но и вообразить корабли, бредущие в океане, британских солдат в пустыне Северной Африки или в джунглях Юго-Восточной Азии. Там война имела свой первозданный смысл — с точно определенными, физически ощутимыми целями, страданиями, риском, ценой. Адмиралтейство же война превратила в захудалый, не очень организованный оффис, на который свалилась непосильная куча забот и обязанностей. Все, к чему годами готовились, оказалось иным, непредвиденным, сместилось и спуталось, и клерки-офицеры суетились, спешили, не успевали, хотя и работали сутками; не продумав до конца одного, обращались к другому, более срочному, свое незнание и неопытность подменяли секретностью и категоричностью выводов, — и все это, в конце концов, превращалось в беспрерывный поток приказов, наставлений и планов, часто не согласованных между собой, что усиливало путаницу, и без того сопутствующую всякой войне… Адмиралтейство походило на мозг, неспособный быстро и ясно соображать. Интересы имперской политики, нередко оторванные от реального положения дел, запутывали и отупляли его окончательно. А где-то, за тысячи миль от Лондона, все это стоило крови.

А может, он сам, адмирал, уже не способен руководить событиями? Ведь в дни его молодости — дни накопления знаний и опыта — все выглядело иначе: и корабли, и оружие, и масштабы военных схваток… Нет, пожалуй, он и сегодня в рубке линкора или крейсера чувствовал бы себя уверенней, более цельно, даже перед угрозой смерти. А здесь… У него не было той честолюбивой убежденности в собственной непогрешимости, что заглушает угрызения совести. Он не политик, он — моряк. И хочет иметь право честно смотреть в глаза не только первому лорду, но и всем русским, американцам. И это право на мостике корабля он заслужил бы вернее, ибо отвечал бы лишь за себя и за действия экипажа, а не разделял бы теперь ответственность за противоречивые решения штаба…

Вице-адмирал в конце концов засыпал, и в сонном покое снились ему громоздкие многотрубные корабли его молодости и тихий плеск океанской волны у тропических островов, над которыми развевался британский флаг.

А деятельность адмиралтейства то и дело давала трещины. В суматохе последних дней как-то позабыли о встречном конвое, который следовал порожняком на запад из Мурманска и Архангельска. В спешке судам указали неверный рекомендованный курс, и вскоре в тумане, что по-прежнему держался у берегов Исландии, флагманский корабль каравана, а за ним и три транспорта подорвались на своих же минных полях и затонули. Два других судна получили при взрывах серьезные повреждения. Только тогда в штабе спохватились и начали руководить проводкой конвоя.

Эскадра адмирала Тови возвратилась в Англию, в Скапа-Флоу. Туда же на флагманском «Лондоне» прибыл и контр-адмирал Гамильтон, хотя остальные крейсера последовали в Исландию.

Гамильтон позвонил вице-адмиралу и на правах старого друга грустно пожаловался, что не находит покоя, мучается, не может логически свести концы с концами и сообразить, что же в действительности произошло: стремились навстречу врагу, навстречу победному бою, а в результате оставили транспорты на растерзание лодкам и самолетам противника. Горестно пошутил:

— Мне надо было, как Нельсону, не заметить приказа об отступлении. — И тут же, вздохнув, добавил: — Впрочем, в таком обилии непоследовательных приказов и Нельсон заблудился бы.

Через несколько дней Гамильтон прислал письмо.

Вежливый, благовоспитанный, джентльмен до мозга костей, на этот раз Гамильтон не сдерживал чувств.

«Жаль Гамильтона, — рассуждал вице-адмирал, читая письмо. — Он, безусловно, прав, что в современной войне без авиации корабли слепы и почти беззащитны, да и врагу не способны нанести ощутимый урон. Правительство предпочитает использовать авиацию для бомбежек Германии, а не для боевых операций во взаимодействии с флотом, на что и ожесточается контр-адмирал. Отсутствие авиации конечно же ослабляет флот, а бомбежками вряд ли поставишь Гитлера на колени… Однако он ошибается, наивно полагая, будто путаные указания штаба направлены против него и Тови. Никто не отважился бы оплачивать обычную внутриведомственную интригу столь дорогой ценой. Нет, ставка в игре, должно быть, гораздо выше, чем два неугодных адмирала. Но какая? Помнится, Паунд как-то обмолвился, что конвои в Россию — камень на шее. Неужели он — или кто-то другой — решил этот камень сбросить однажды и навсегда?»

Все же при очередной встрече с первым лордом вице-адмирал завел речь о Гамильтоне. Паунд сразу насупился, ответил тоном, не терпящим возражений:

— Гамильтон разрешил миноносцам эскорта покинуть транспорты, и эта его ошибка послужила главной причиной гибели судов. Подобную точку зрения разделяет и премьер-министр.

— Но топлива у миноносцев оставалось в обрез…

— Его хватило бы до русских портов. К тому же в составе конвоя следовал эскадренный танкер, который мог пополнить любые запасы.

Логика явно была на стороне первого лорда. Ошибку Гамильтона могло оправдать в какой-то мере лишь то, что он искренне полагал, будто боевые корабли уходят навстречу германской эскадре. Правда, неясным оставалось, как должны были действовать миноносцы после рассредоточения конвоя, ибо инструкций для подобного варианта не существовало. Рассчитывать же на разумную инициативу Брума не приходилось: тот, уходя с крейсерами, даже не назначил в эскорте своего заместителя, а дальнейшее поведение некоторых командиров эскортных кораблей, спасавшихся бегством, свидетельствовало о том, что Брум вообще оказался плохим командиром соединения. Разве не могли подыскать на эту роль более опытного офицера, нежели молодой командер? Впрочем, и капитаны первого ранга вели себя не лучшим образом.

А первый лорд, словно убедившись, что с его доводами вице-адмирал согласен, уже спокойней сказал:

— Мы подыскиваем контр-адмиралу Гамильтону достойную должность на берегу.

Стало ясно, что Гамильтон избран в качестве козла отпущения. «Я был преуспевающим адмиралом только в течение восемнадцати месяцев…» — припомнилась горькая фраза из его письма. Никто не хотел теперь вспоминать, что операция спланирована и подготовлена отвратительно, а непродуманные и поспешные указания адмиралтейства вносили в нее неразбериху и хаос. На ошибку командира крейсерской эскадры, действительно очевидную, торопливо и с легким сердцем валили все. Видимо, свое мнение Паунд уже согласовал и с премьер-министром. В служебной биографии контр-адмирала Гамильтона, таким образом, можно было поставить точку.

В делах и заботах клонился незаметно к концу июль. Иногда с Ла-Манша наплывали туманы и низкие тучи, гремели короткие летние грозы, но ночи стояли ясные, звездные, и работать приходилось в бункере. Глухие стены и застоявшийся воздух теперь, когда вице-адмирал почти беспрерывно думал о море, особенно раздражали: тянуло к простору, к широкому окоему, к чистому небу.

И вот наконец настал день, когда первый лорд вызвал к себе наиболее ответственных офицеров штаба. Едва ли не торжественно, с явным облегчением он произнес:

— Мы можем подвести предварительные итоги конвойной операции. Противнику удалось потопить двадцать три судна. Погибло две трети грузов — примерно сто двадцать тысяч тонн.

Вице-адмирал взял список погибших судов. В глазах рябило от их наименований, но пользоваться очками при Паунде не хотелось. Почему-то горестно удивило, что суда выписаны в строгом алфавитном порядке.

Британские — «Болтон Касл», «Зафаран», «Иэлстон», «Нэйварино», «Олдерсдейл», «Олопана», «Ривер Афтон», шедший под флагом коммодора конвоя, «Хатлбьюри», «Эмпайр Байрон». Американские — «Алькоа Рейнджер», «Вашингтон», «Джон Уайтерспун», «Дэниел Морган», «Карлтон», «Кристофер Ньюпорт», «Пан-Атлантик», «Питер Керр», «Пэнкрафт», «Уильям Хупер», «Файрфилд Сити», «Хоному», «Хузиер». Голландец «Паулус Поттер».

— Я с самого начала был убежден, что конвои в Россию в светлое время года невозможны, — продолжал первый лорд. — Теперь убедилось в этом и правительство. Сэр Уинстон Черчилль назвал операцию одним из самых печальных эпизодов текущей войны. Как видите, джентльмены, точка зрения премьер-министра полностью совпадает с нашей.

«Так вот где собака зарыта! — прояснилось все наконец-то для вице-адмирала. — Паунд все-таки своего добился: сбросил с шеи надоевший и непривлекательный камень. Несколько месяцев теперь — по крайней мере, до наступления полярной ночи — конвоев через Атлантику в Советский Союз не будет. Положение русских осложнится: тихоокеанские грузы они вынуждены везти через всю страну, по единственной Транссибирской железной дороге, а путь через Персидский залив и Иран — еще более длительный: разгрузка судов в южных иранских портах, перевозка грузов затем через страну на автомашинах, погрузка опять на суда в каспийских портах Ирана и снова разгрузка дома… Не позавидуешь».

Когда офицеры были отпущены, вице-адмирал задержался. Достал из папки бумагу, которую написал еще несколько дней назад, но все эти дни раздумывал и сомневался. Сейчас решение вызрело окончательно, и он протянул бумагу Паунду.

— Что это? — не понял тот. Однако, едва начал читать, побагровел. Мельком поглядывал на вице-адмирала, словно все еще не верил, что это написано им. Наконец взорвался: — Но мы не можем во время войны позволить опытному адмиралу разводить гвоздики и канареек!

— Сэр, я надеюсь, что заслужил право командовать в море хотя бы миноносцем.

Голос его был так же тверд, как и взгляд, и Паунд, видимо, догадался, что возражать бесполезно. Тонкие губы адмирала флота сморщились в язвительной усмешке:

— Помнится, мальчишкой я искренне полагал, будто золото на мундирах корабельных офицеров сверкает ярче и чище, нежели у штабных. Я завидую вашему сохранившемуся детству, адмирал. — Он холодно поклонился: — Хорошо, я доложу ваш рапорт первому лорду адмиралтейства сэру Александеру.

Вице-адмирал давно не чувствовал себя так легко и свободно. «Сегодня же напишу обо всем жене. Нет, потом, когда получу новое назначение…» Он подошел к телефону, позвонил в штабную кают-компанию, и голос дежурной стюардессы показался ему нежней трелей жаворонка.

— Хэлло, Кэт, вы не побаловали бы меня стаканчиком чаю?.. Да, да, покрепче, пожалуйста, по-корабельному.

Ночевать он будет обязательно дома, а не здесь. А может, побродить часок-другой возле Темзы? Мальчишество? А он и есть мальчишка, как дал понять ему Дадли Паунд. А Дадли Паунд не ошибается никогда: нюх у него, как у ирландского сеттера.

Он довольно потер руки, когда стюардесса с подносом вошла в кабинет.

— У вас есть жених, Кэт?

— Да, сэр. Он танкист, воюет в Северной Африке.

— Я желаю вам счастья. После победы.

— Скорее бы, сэр.

— Скоро, Кэт, скоро. Если мы не осилим Гитлера, это сделают русские, попомните мое слово. — Он отпил глоток душистого чая и улыбнулся от удовольствия: — Спасибо, Кэт. Вы, пожалуй, единственный человек в штабе, который знает по-настоящему свое дело.