Гость из будущего. Том 2

Глава 17

Настоящий русский актёр Владимир Колокольцев после своего кульбита в стену из картонных коробок, где он умудрился получить большую сечку на лоб, сидел на моём режиссёрском стуле, развалившись как барин. Голову актёра в районе многострадального лба и затылка опоясывал медицинский бинт, под которым легко можно было рассмотреть огромное пятно самой обыкновенной зелёнки. Лицо же Колокольцева одновременно выражало скорбь, злорадство и сожаление. Поэтому лично мне не терпелось прочитать мораль.

— Вот к чему ведёт пьянство на рабочем месте! — выкрикнул я, окинув взглядом всю съёмочную группу.

— Пластиковые ящики в пути, — тут же в ухо шепнул Генка Петров.

— Что уже и пиво выпить нельзя? — возмутился кто-то из-за спин актёров и техников.

— Выпить можно, пьянеть нельзя, а не можешь пить, не берись, и если пьёшь, то не попадайся, — выдал я скороговоркой. — И если пьяному море по колено, — ткнул я пальцем в Колокольцева, — то это ещё не значит, что ему не прилетит волной по лбу. И раз ящики в пути, то давайте снимать на коробках.

— А я? — спросил Владимир Колокольцев, который получив существенное повреждение, заметно протрезвел.

— Натяни кепку на глаза и в строй! — вырвалось из моего рта. — Давыдыч, у тебя всё готово? — обратился я к главному оператору.

— Давно, — буркнул Месхиев. — Очень давно.

В ответ я провел рукой по волосам и громко запел:

«Сказку Венского леса»

Я услышал в кино.

Это было недавно,

Это было давно!

После чего я несколько раз хлопнул в ладоши и заорал:

— Тишина на площадке! Работают все кинокамеры страны! Наш советский народ просто жаждет смотреть хорошее кино! Анютка давай хлопушку!

— Эпизод семь, сцена два, дубль один, — протараторила девушка, вбежав, как ненормальная в кадр, и после громкого хлопка дощечек на съёмочной площадке воцарилась гробовая тишина.

Объектив кинокамеры застыл на крупном лице капитана Андрея Ларина. Актёр Шура Пороховщиков, исполнявший роль этого сыщика, пока тянулась непредвиденная вынужденная пауза, полностью пришёл в себя, перестал дёргаться и психовать и, сосредоточившись на роли, криво усмехнувшись, произнёс:

— Остальную долю получишь у Казанского собора от Барклая-де-Толли, ха-ха.

— Порешуууу, гады! Всех порешууу! — раздался нечеловеческий вопль за спиной капитана Ларина.

Камера сделала резкую рваную панораму на нашего каскадёра, который в роли буйного пьяницы выглядел словно влитой. Он держал в руках перочинный ножик и, дико вращая глазами, орал:

— Кто выпил моё пивооо⁈ Не на того напали, гады! Всех порешууу!

Первоначально в сценарии значилось менее литературное обращение «суки», но я, решив немного перестраховаться, вписал более нейтральное выражение — гады. Затем оператор так же резко перевёл камеру на опешивших простых посетителей пивного ларька.

— Это Петюня — контуженный, — высказался один из посетителей, поставив кружку с пивом на стол «стоячок».

— Спокойно парень, — наконец произнёс капитан Ларин и сделал короткий шаг навстречу буйному пьянице.

— А кто тут у нас такой смелый? — захихикал каскадёр. — Опа! — гаркнул он и махнул перочинным ножом перед собой, из-за чего Ларин чуть-чуть отдёрнул корпус назад.

— Вы, чё там устроили, пьянчуги! — завизжала из ларька продавщица. — Я сейчас милицию вызову!

— Чё страшно? — коротко хохотнул каскадёр и ещё раз махнул ножичком.

— Спокойно, спокойно, — пролепетал капитан, а потом он с удивлением посмотрел на небо и сказал, — ты смотри, кто летит?

— Где? — поднял голову вверх и Петюня-контуженный.

— Там! — резко на выдохе крикнул капитан Ларин и пробил ногой в челюсть буйного пьяницы.

Само собой, вместо ноги Шуры Пороховщикова, мелькнула в кадре моя пятка. Так как пока оператор переводил камеру на хулигана и фокусировался на его лице, я быстро встал на место актёра. И надо отдать должное каскадёр с первого же дубля вовремя отпрыгнул назад и своим телом разворотил стену из пустых картонных коробок в хлам. «Шикарно», — подумал я, тут же вернувшись в режиссёрское кресло, точнее стул.

— Ты где такому научился, сынок? — спросил Капитана Ларина дедушка интеллигентного вида.

— В войсках дяди Васи, папаша, — улыбнулся Пороховщиков-Ларин и, вынув из кармана красные корочки, произнёс, — спокойно граждане, наша советская милиция всегда на страже социалистического порядка.

— Молодцы! Застыли! — заорал я, вскочив с режиссёрского стула. — Стоим на местах! Последний, финальный кадр эпизода! Вор-осведомитель Костыль выглядывает из-за спин посетителей пивного ларька, и быстрой шаркающей походкой улепётывает прочь. Где у нас Колокольцев⁈

— Тут я, — несмело пролепетал актёр.

— Давай-давай, Володя, плёнка кончается! — замахал я руками. — Выглянешь вон из-за того серьёзного товарища. Давыдыч, снимай! Тишина на площадке!

Объектив кинокамеры выхватил на крупном плане лицо вора Костыля, на котором отразились боль, злость и страх. Затем он ещё сильнее натянул кепку на глаза и, развернувшись, медленно захромал в сторону главного корпуса киностудии «Ленфильм». «Ковыляет прямо, как профессор Плейшнер на явочную квартиру», — улыбнулся я про себя и закричал:

— Стоп снято! Гениально! Пять минут перерыв и пишем второй технический дубль!

— Пластиковые ящики ещё в пути, — забубнил мне на ухо ассистент Петров. — Может сделать десять минут перерыв?

— Можем сделать и десять, но перерыв будет пять, — недовольно проворчал я. — И я почему-то уверен, что твои пластиковые ящики сегодня из пути не вернуться.

— Это ещё почему?

— Потому что не судьба, — захохотал я, — поэтому забудь. Завтра с этой конторы стрясёшь денежный задаток. А будут возмущаться, припугнёшь тем, что наш фильм снимается по специальному заказу ОБХСС. Вот так.

Вечером того же дня, сидя в кафе «Ленфильма», я, Нонна Новосядлова, Лев Прыгунов и главный оператор Дмитрий Месхиев обсуждали предстоящие съёмки. Завтрашний восьмой эпизод детектива предполагал участие большого числа массовки, музыкантов Эдуарда Хиля и перекрытия короткого участка дороги прилегающей к Университетской набережной. Именно на этом месте, около одноименного деревянного причала, я и главный оператор запланировали разбить уличное кафе, где встречаются сотрудник КГБ под прикрытием и наша красавица «следачка» из прокуратуры. На всё про всё городское начальство нашей киногруппе выделило только два часа времени в первой половине дня.

— Ничего-ничего, — успокаивал я Дмитрия Месхиева, — за эти два часа мы отснимем все общие планы, на которых играют музыканты, танцует молодёжь, и мимо по Неве проходят речные трамвайчики. Сам же диалог киногероев отснимем с чувством толком и расстановкой на средних и крупных планах, когда уличное движение будет открыто.

— Я вижу первый план так, — сказал Месхиев, — камеру крепим на кран и уже с крана снимаем, как проплывает речной трамвайчик, затем переводим объектив на музыкантов, а потом…

— Это всё потом, Давыдыч, — буркнул я. — Сначала в кадре появляются Хиль и его музыканты, которые поют: «Почему в 17 лет парню ночью не до сна». Затем оператор медленно отходит вглубь танцевальной площадки, а перед камерой выскакивают танцующие парочки. И в этот момент камеру из его рук подхватывает второй оператор, сидящий на кране. И вот тогда камера взлетает вверх, показывая нам всю красоту Университетской набережной.

— А когда появляемся мы? — поинтересовалась Нонна.

— Вторым кадропланом, — пожал я плечами. — Ты сидишь за столиком, пьешь кофе, а на столе лежит журнал «Советский кинематограф».

— «Советский экран», — поправил меня Лев Прыгунов.

— А на обложке «Советского экрана» актёр Леонид Быков, — захохотал Дмитрий Месхиев. — Я такой журнал у нас в картотеке видел.

— Очень смешно, — захихикал и я, — но лучше возьмём обложку с каким-нибудь подвигом разведчика.

— Извините, я не помешаю? — около нашего столика неожиданно остановился режиссёр Иосиф Хейфиц.

— Присаживайтесь, Иосиф Ефимович, — гостеприимно предложил Месхиев.

— Я вижу, вы в хорошем расположении духа, — улыбнулся Хейфиц и своими большими квадратными очками беспардонно уставился на Нонну. — А между тем в понедельник наш директор Илья Николаевич объявил сбор художественного совета. Будем смотреть и обсуждать ваш киношедевр. Точнее то, что вы уже успели снять.

— Я думаю, это не повод впадать в унынье, — хмыкнул я. — Посмотрите, обсудите, и что из того? Плакать что ли?

— Моё дело предупредить, — задумчиво пробурчал кинорежиссёр «Дела Румянцева» и «Дорого моего человека». — Кстати, я скоро собираюсь снимать Чехова Антон Палыча. Хочу экранизировать его рассказ «Ионыч». Не хотелось бы вам, Нонна…

— Нонна Николаевна, — подсказала свое отчества актриса.

— Да, Нонна Николаевна, — опять забурчал Хейфиц. — Не хотелось бы вам сыграть в этом фильме роль Екатерины Туркиной?

— Всегда мечтала играть Чехова, — смутившись, произнесла Нонна Новосядлова.

В этот момент мне сразу же вспомнился этот фильм, который будет называть «В городе С.», где роль молодого врача исполнит 44-летний Анатолий Папанов. И на экране такой молодой в кавычках врач и совсем юная Нонна, между которыми вспыхнет большое и светлое чувство, будут смотреться просто-напросто нелепо, глупо и недостоверно. И как результат — такая экранизация Чехов с треском провалится в прокате. Естественно, первая мысль, которая родилась в моей голове в эту секунду, была предостеречь Нонну и самого Хейфица от этой затеи. Однако хорошая мысля приходит опосля. Поэтому я решил не вмешиваться. Ведь неудачный результат — это тоже результат, который необходим для шага вперёд.

— А ты что скажешь? — спросила меня актриса, когда режиссёр Хейфиц откланялся и покинул наше общество.

— Чехов, как и Пушкин — это наше всё, — хохотнул я. — Всё, товарищи, давайте прощаться, завтра тяжёлый день.

— У меня ещё вопрос, — выразительно прокашлялся Лев Прыгунов.

— Если тебе предлагают сняться в «Сердце Бонивура», то соглашайся, — отмахнулся я.

— Нет, пока никто ничего не предлагал, — пролепетал Прыгунов. — Высоцкий и Крамаров звонили из Юрмалы, спрашивают — можно ли приехать в Ленинград? У них там из-за брака плёнки образовывался недельный простой.

— Недельный простой? — задумчиво пробормотал я. — Так они что, целую неделю собираются тренировать печень «Рижским бальзамом»? Нет уж, пусть приезжают. По крайней мере, будут на виду.

— Правильно, — поддакнул Месхиев. — А чуть что ты вызовешь их на бокс. Ха-ха.

— Кстати, идея, — сказал я, подняв указательный палец вверх, — снимем маленький эпизод, как Крамаров фарцует джинсами. Добавим в детектив немного юмора, сатиры и комедии.

— Хорошая мысль, — согласился главный оператор. — Только, где мы сами эти джинсы возьмём?

— Ясно где, — тяжело вздохнула Нонна, ­– у фарцовщиков. Правда, на Невском за фирменные траузеры просят 200 рублей. Совсем люди с ума сошли.

— Дадим 220 и ни копейки больше, но с одним условием, чтобы была фирма, а не самострок, — высказался я, вставая из-за столика.

— 230, но чтоб был мой размер, — захохотал Дмитрий Месхиев.

— Хорошо, но деньги вычтем из твоей премии, — я протянул руку главному оператору.

— Не нравится мой размер? — обиженно протянул главный оператор, пожав мою руку. — Ну, я тогда не настаиваю.

— А премии-то вообще будут? — спросил Лев Прыгунов.

— И премии будут, и тринадцатая зарплата, и почётная грамота, и бесплатная путёвка в Сибирь, — загоготал я.

Этой ночью моей Нонне отчего-то не спалось. Она несколько раз вскакивала с кровати, бродила по комнате и бубнила, что всегда мечтала играть Чехова. «„Три сестры“, „Чайка“, „Дядя Ваня“, „Ионыч“, „Вишнёвый сад“», — повторяла она вполголоса.

— «Палата №6», — простонал я. — Нонна, завтра съёмка, давай спать.

— Ты ничего не понимаешь, это же Чехов! — с жаром шептала моя любимая женщина.

— Чехов, Тургенев, Набоков, Лолита, Зощенко, Ильф и Петров, давай. Завтра разберёмся — кто из них кто. Давай, милая, спать.

— Нет, ты совсем ничего не понимаешь, я сегодня точно не усну! — Нонна присела на кровать. — Это такой шанс! Такой шанс!

«Это фильм, который забудут быстрее, чем он выйдет на экраны страны! Провальное прочтение классики, провальная режиссура, как итог — жуткая нудятина!» — захотелось заорать мне, но, взяв волю в кулак, я встал с постели, натянул трико и пошёл на кухню.

— Ты куда? — моя любимая актриса выпучила огромные серые глаза.

— Кофе сварю, раз ты сегодня точно не уснёшь, я тоже не буду спать, ­– пробурчал я, вставляя ноги в тапочки. — Будем бороться со сном до полной победы над здравым смыслом.

— Между прочим, шутишь ты сегодня не смешно, — обиделась Нонна. — Ты разве не понимаешь, что это Тургенев, то есть это же Чехов! — произнесла она, заламывая руки, словно Вера Холодная, которая будучи звездой немого кино, иначе играть не могла.

— В школе все нервы вытрепали чеховским «Дядей Ваней» и его же «Грозой», и сейчас ещё от них покоя, — пробурчал я себе под нос, когда вышел в коридор.

«Вот почему нельзя было в школе преподавать Роджера Желязны, Станислава Лема или Фенимора Купера? — зло подумал я, зайдя на кухню, где тут же включил конфорку газовой плиты. — Зачем нам, детям, компостировали мозг русской классической литературой? Чтобы мы её на всю жизнь возненавидели? Чтобы мы от Достоевского и Толстого шарахались как от прокажённых и ещё несколько лет просыпались ночью от ужаса, что к экзаменационному сочинению из их многотомных трудов не осталось в голове ничего?».

— Ты чего не спишь? — спросила меня соседка Галина Васильевна, которая в этот самый момент, полностью заняв общий кухонный стол, что-то строчила на своей швейной машинке.

— Доброй ночи, — буркнул я. — Чехов с Тургеневым спать не дают, «Каштанка» замучила. А вам чего не спиться?

— Да вот, некоторые сотрудницы киностудии увидели, в каких нарядах снимаются твои актрисы, и уговорили сшить кое-что для них на заказ, — соседка сладко зевнула.

— Всех денег не заработаешь, поэтому ночью лучше отдыхать, — сказал я, поставив турку с кофе на огонь.

— Знаю-знаю, слушай, — вдруг протянула Галина Васильевна, — я ещё вечером хотела тебе сказать, что меня на днях одна коллега из реквизиторского цеха пригласила попить чаю и всё расспрашивала про наши успехи. Я ей ответила, что ничего не знаю, потому что простой костюмер и мне отснятый материал никто не показывал.

— Ну и что? — пробурчал я.

— Копает кто-то под тебя, вот что, — немного раздражённо бросила она. — Допустим, наших мэтров твоя фигура не волнует, они уже и так великие и заслуженные. Но кроме них на студии, есть очень много твоих соперников, завистников и даже недругов, для которых ты — выскочка. Ты человек, который отнимает их хлеб. И я даже больше скажу, они ждут не дождутся, как ты с этим фильмом провалишься.

— Теперь дошло, — улыбнулся я, помешивая кофе. — Значит так, если вас ещё раз спросят о том, как наши дела, то отвечайте, что режиссёр — самодур, снимет какую-то галиматью, актёры его ненавидят, и вообще, зря я с ним связалась.

— Хи-хи, — захихикала соседка, — правильно, проще надо быть и люди к тебе потянуться, хи-хи.

— Золотые слова, — поддакнул я, выключая газовую конфорку. — И всё-таки ложитесь отдыхать, завтра трудный день. Одной массовки будет под пятьдесят человек. Всех денег не заработать, и как учит история, не потратить.

— Знаю-знаю, ещё пару стёжек, — проворчала Галина Васильевна и снова принялась вращать ручку швейной машинки.

Я же к изумлению, спустя несколько секунд вернувшись в свою комнату с двумя кружками свежего ароматного кофе, нашёл Нонну беззаботно спящей в кресле. Наверное, страсти по Чехову в её хорошенькой головке постепенно улеглись и уступили место здравому смыслу, который нашёптывал, что завтра трудный и нервный день.

Утром в субботу 17-го июля на Университетской набережной, напротив площади Тараса Шевченко, которую при проклятом царизме именовали Румянцевским садом, происходило самое настоящее столпотворение. Во-первых, из динамиков разносилась задорная песня «О чём плачут гитары». Звукорежиссёры тем самым проверяли работоспособность магнитофона и больших колонок. Во-вторых, крохотная деревянная сцена, обитая красной материей, безбожно прогибалась под ногами музыкантов и её рабочие киностудии срочно укрепляли дополнительными рёбрами жёсткости. В-третьих, поучаствовать в съёмках приехало практически всё «ленфильмовское» общежитие. И так как я не имел нормального ассистента режиссёра, мне лично пришлось отсеивать тех актёров массовки, которые для съёмки не годились. Но парни и девчонки смотрели на меня такими трогательными глазами, что, скрепя сердце, я допустил на съёмочную площадку всех.

— Тишина! — заорал я, перекрикивая радостный крик толпы. — Костюмы приготовлены только для пятидесяти человек. Остальным придётся работать в своей собственной одежде.

— Херня! — кто-то громко выкрикнул из-за спин юных дарований. — Главное суточные!

— Ха-ха-ха! — разом загоготала вся массовка.

— За чей счёт перерасход? — зашипел директор картины дядя Йося Шурухт.

— Побойся ОБХСС, дядя Йося, — отмахнулся я. — Да у нашего фильма бюджет копеечный. Огромная волна не накрывает весь город — это раз. Поезд с рельсов не сходит — это два. И падающий самолёт не врезается в Петропавловскую крепость — это три.

— И на том спасибо, — забухтел он, увязавшись следом за мной. — Когда поедем с концертами в Выборг — это четыре?

— Тогда, когда я скомандую «стоп, снято» в финальной сцене моего детектива — это пять, — буркнул я, остановившись в четырёх метрах от киношного крана. — Шевчуков, японский городовой, ты почему здесь?

— Так это, того, начальство распорядилось, — пролепетала самый криворукий техник всей ленинградской киностудии. Поговаривали, что этот бедолага на съёмках документального кино в какой-то деревне, при переноске кинокамеры поскользнулся и упал в речку. И в итоге ремонт техники обошёлся дороже, чем изначальный бюджет всего фильма.

— Значит так! — рявкнул я. — Осветительные приборы обходить стороной! Провода не трогать! К кинотехнике на пушечный выстрел крейсера «Авроры» не приближаться!

— А что мне тогда, это самое, делать? — промямлил он.

— Будешь охранять наш киносъемочный автобус, — сказал я, скорчив злое лицо. — Там спрятано ценное золото, бриллианты, жемчуга, платина, палладий и ртуть.

— Какая, это самое, ртуть? — Шевчуков почесал затылок.

— Такая, это самое, которая в градуснике, — отмахнулся я и снова двинулся к главному оператору, однако дорогу мне преградил Эдуард Хиль.

— Привет, Феллини. Классная песня, — затараторил он, пожав мою руку. — Мы «О чём плачут гитары» на гастролях первый раз исполнили, так народ просто с катушек слетел и требовал её на бис пять раз. Тут и новогодним «Голубым огоньком» попахивает, — шепнул он.

— Феллини веников не вяжет, потому что снимает кино, — хохотнул я.

— Слушай, — вдруг замялся Хиль, — я вот что подошёл, мне бы через час надо быть в другом месте. Надолго это всё?

— Только из уважения к твоему песенному таланту, отпускаю прямо сейчас, — я хлопнул Эдуарда по плечу. — Боюсь, что это затянется надолго. Видишь же какой бардак? Шевчуков, отойди от ДИГа! — заорал я в мегафон, когда заметил, что наш криворукий техник приблизился к самому большому осветительному прибору. — Кто-нибудь отгоните Шевчукова от ДИГа! Бардак, Эдик, бардак.

— Подожди-подожди, — фирменная обаятельная улыбка вмиг слетела с лица Эдуарда Хиля, — если я уйду, то кто тогда будет петь?

— Петь будет магнитофон, а рот под него синхронно откроет твой гитарист, — я кивнул в сторону сцены. — Вроде ничего, девочкам в кинозале должен понравиться.

— Тихо-тихо-тихо, — зашептал Хиль. — Совсем у тебя нет чувства юмора. Два часа так, два часа, так и быть выручу тебя, сам спою. — Тяжело вздохнул певец и пошёл на сцену.

— Как тебе мой наряд? — буквально тут же из толпы актёров массовки выскочила Нонна Новосядлова.

Она кокетливо покрутилась на месте, продемонстрировав мне элегантный светло-синий жакет с поясом и немного расклешённые такого же цвета брючки, которые скрывали туфли на толстой подошве.

— Красота — это убойная сила, — буркнул я и подумал, что в таком виде моя Нонна на фоне цветастых юбок-колоколов, словно гость из будущего. — Вид — отпадный. Нет слов.

— А как вам я? — спросил Лев Прыгунов, которого облачили в свитер водолазку, наклеили усы и короткую, но широкую бороду. В дополнение ко всему ему были выданы черные солнцезащитные очки.

— Эрнест Хемингуэй в Гаване вышел на променад, очень хорошо, — прокомментировал я костюм Прыгунова.

— Да, но я в таком виде неузнаваем, — промямлил актёр.

— Всё верно, ты ведь агент КГБ под прикрытием, — хмыкнул я. — Тебя не должны узнавать. Значит, диспозиция у нас такая: ты, Нонна, сидишь вон за тем столиком с журналом «Советский экран». — Я показал рукой за свободный стол, где уже была приготовлена белая кружечка на блюдце и такой же белый кофейник. — А ты, Лев, на длинном фокусе проходишь сквозь толпу танцующих людей. Затем подсаживаешься за нужный тебе столик, и дальше идёт ваш диалог. Но сначала отснимем музыкантов и массовку. Вопросы?

— Всё понятно! — захихикала, довольная обновкой, Нонна. — А можно мне потом выкупить костюм?

— Можно, — кивнул я и тут же, увидев самого криворукого техника в непосредственной близости с нашим «Конвас-автоматом», заорал в мегафон, — Шевчуков, не тронь кинокамеру! Отгоните кто-нибудь Шевчукова от кинокамеры! Бардак, ребятушки, бардак.