Хаос: отступление?

Робин Вассерман – автор нескольких книг для детей и подростков, в том числе «The Waking Dark», «The Book of Blood and Shadow», трилогия «Cold Awakening», «Hacking Harvard» и серия «Seven Deadly Sins», по которой был поставлен популярный телевизионный мини-сериал. Ее статьи и рассказы публиковались в антологиях, а также в «The Atlantic» и «The New York Times». Бывший редактор детских книг, сейчас она сотрудник университета Южного Нью-Гэмпшира. Живет и пишет в Бруклине (Нью-Йорк). Узнайте о ней больше из сайта robinwasserman.com или присоединяйтесь к ее Twitter@robinwasserman.

В долине теней земли обетованной

«Так это было, и так это записано:

Исаак и вправду думал, что писать библию будет легче.

Писец молча ждет; Исаак не открывает глаз, слушая, как отдаются эхом его слова. Он вытягивает свои узловатые пальцы и издает прерывистый вздох, подавляя апатию.

Жизнь стала сплошной тягомотиной. Скорее всего, смерть будет такой же, он будет тонуть в собственной постели, с журчанием и бульканьем. Смерть недостойна патриарха. Голос – этот слабый хрип – тоже недостоин патриарха, но и писец с его писклявым чириканьем юнца, который все еще гордится пушком на яйцах, тут тоже не на высоте. Он изо всех сил пытается зарекомендовать себя в глазах самодержавного Отца, но у него ничего не выходит.

– Еще раз! – рявкает Исаак, и мальчишка, запинаясь, повторяет записанное сегодня утром.

Исааку нравится звук этих слов, их громыхание, плавное течение и перекатывание. Ему нравится их напряжение, волна, отбрасывающая в прошлое детские усилия, сглаживающая углы, затуманивая резкие, болезненные очертания. За каждой строкой встают четкие воспоминания – Исаак помнит это лучше, чем меню сегодняшнего завтрака или имена своих правнуков. Жгучая боль в обмороженных пальцах во время пепельно-серой зимы, белизна сморщенной кожи, слишком долго не бывавшей на солнце. В этой новой библии нет места именам предателей, которые предпочли смерть воле Господа, именам блудниц, которые ускользнули от него вместе со своими предназначенными Исааку гибкими формами и нежными голосами, пышными грудями и плодовитыми матками, и оставивших с такими женщинами, как Иулия, Элин, Шерли и Кейт – слишком толстыми, слишком старыми или слишком злыми. Оставивших его с Кейт с ее бесплодной маткой и Шерли с ее острым языком – таким острым, что никто не смог бы осудить ее руки, которые завязали петлю и заставили его замолчать навеки. С Иулией, которая столько лет рожала дочерей, не в силах дать Исааку заслуженного им сына.

И овладел Исаак Иуулией, и зачал Иосифа. Сказано очень аккуратно. Он помнит, как это было, когда его хилые члены тринадцатилетнего мальчика упирались в массивное тело Иулии, а ее толстые пальцы сжимали его изрыгающий жидкость орган, когда он стал мужчиной – с третьего раза; оба плакали и шептали: «Божья воля, Божья воля, Божья воля, пусть это свершится, пожалуйста, Господи, пусть это свершится», – и, в конце концов, через пятнадцать секунд, через семь лет и после трех дочерей, это свершилось.

Исаак тогда все еще думал, что женщина, которую он любил, вернется из пустыни, чтобы спасти его так, как однажды он спас ее. Он полагал, что Господь вернет ее в лоно, поскольку этого желал Исаак.

Этого не случилось. Исаак так и не нашел женщины, способной ее заменить, и голос, который некогда он слышал столь ясно, больше с ним так и не заговорил. Физически и духовно Исаак остался один.

Он мог бы написать другую библию – завет Исаака, сына Авраамова.

И тогда отец покинул своего сына, заставив его раньше времени стать мужчиной и провести свой народ через тяжелые времена.

И тогда сын был покинут теми, кого он любил, – отцом, и блудницей, и ГОСПОДОМ своим Богом.

И тогда сын повел свой народ и притворился, что внимает голосу, который он больше не мог слышать.

И люди были стадом, и сын был лжецом, и стали они плодиться и размножаться.

Он скоро умрет, и его правда умрет вместе с ним. Его дети, внуки и правнуки все те, кто родился после падения неба, которые слишком молоды, чтобы оплакивать электричество или домашний туалет, и слишком доверчивы, чтобы ставить под сомнение его версию прошлого, – именно они построят будущее, которого Исаак никогда не увидит. На этой неделе он отметит свой день рождения, и Дети устроят для него празднование, с торжествами и ликованием, и Исаак будет делать вид, что ему это нравится, но он понимает, что праздники – это бальзамирование прошлого. Празднование дня рождения своего спасителя одновременно служит приглашением в могилу; возможно, всем было бы не так неловко, если бы Исаак сделал так, как сделали его предки, и отошел в область воспоминаний.

Он не станет их за это бранить. Каждый человек в конечном счете Моисей, лишенный доступа к будущей земле обетованной. Ну что ж. Когда писец заканчивает чтение, Исаак говорит ему, что он отвратительно выполнил свою задачу, что он больше не будет использоваться на этой работе, что Бог определил ему место на пастбище, где у него согнется спина, сгорит кожа, а вонь от коровьего дерьма он будет ощущать при каждом вдохе и глотке, и когда мальчишка с жалким видом удалился, пытаясь изобразить, будто он радуется Божьей воле, Исаак позволяет себе улыбнуться.

– Ну что? – Странный человек излучает нетерпение, словно плохой актер; короткие пальцы барабанят по деревянной ноге; губы скривились, обнажая гнилые зубы. – Так что теперь будет?

– Минуточку, я думаю, – говорит Исаак, стряхивая с себя апатию, и он действительно думает – думает о том, кто, где и что дальше?

Исаак думает о том, что теперь это происходит все чаще, когда его окутывают облака амнезии, скрывающие переход от настоящего к будущему.

Исаак думает о том, что Бог, наконец, вернулся к нему, что в этих затененных пространствах Бог снова с ним разговаривает, так что Исааку нужно только научиться его слышать.

У него есть свои хитрости. Он знает, как надо наблюдать и где искать подсказки. Это помещение – его собственная комната, основное жилое пространство в маленькой хижине, в которой он живет с той поры, когда дети рискнули выйти из своего убежища и вернуться к земле. Спустившись с горы, дети Авраама заняли дома, покинутые поколением мертвых. Они похоронили в огородах разлагающиеся тела и поселились в кирпичных двухэтажных и фермерских домах. Но это было лишь временным решением. Старый мир прогнил, сказал им Исаак. Жить в окружении его роскоши было слишком рискованно, так что в течение нескольких десятилетий они валили деревья, готовили балки и возводили свои собственные дома.

Исаак сидит в кресле, взятом из убежища – с простой деревянной рамой и изношенным сиденьем, – в кресле, которым он пользуется уже шестьдесят лет. Незнакомец с проплешиной и круглым носом ерзает на своем узком стуле и ворчит: «Да или нет, папа?», и его черты становятся печально знакомыми. Исаак кивает своему старшему сыну, догадываясь, что да. Судя по злому взгляду на лице Иосифа, он ответил правильно.

Иосиф – старший сын Исаака и предполагаемый наследник. К несчастью, он также идиот.

По правде говоря, новые поколения отличаются глупостью. Эти дети падения неба устояли перед законами природы, но не выдержали всего остального, связанного с медленным, неспешным темпом своей жизни. Хотя и смутно, Исаак все же помнит скорости прежнего мира: пальцы скользят по клавиатуре, глаза перескакивают от одного окна к другому. Он помнит крошечных людей, скачущих по экрану с гранатометами, карманные вселенные, рождающиеся и умирающие за стеклом. Он помнит, как самым важным казалось то, что будет потом, как всегда было что-то «потом» – на экране и не на экране, как даже в самые длинные, скучные часы что-то всегда претендовало на его внимание. А эти новые дети – все они дети, независимо от того, насколько их состарили лучи солнца и работа в поле, – могут часами наблюдать, как облака медленно ползут по небу или белка грызет орех. Исаак однажды наблюдал, как девочка, уже достаточно взрослая, чтобы выйти замуж, целый час следила за черным дроздом, который перемещался с ветки на ветку, и в конце концов уничтожил колонию червей. Они невзыскательны, эти дети нового мира. Исаак руководит ими, но никогда полностью их не поймет.

А вот Иосиф как раз чрезвычайно требователен. Старший сын по рождению, он был соответствующим образом воспитан его матерью, причем оба они настолько тупы, что не способны это заметить.

– Я все же думаю, что нам стоит или бросить их волкам, или немного с ними позабавиться, – говорит он сейчас. Хотя Исаак пропустил вопрос, речь явно идет о том загоне, где они содержат скитальцев, которые случайно пересекли границу. Их судьба полностью зависит от прихоти Исаака. В зависимости от настроения он либо даст им аудиенцию и, возможно, предоставит убежище, либо без долгих церемоний вернет в ту пустыню, откуда они пришли. Иосиф ненавидит пришельцев из принципа. В молодости – до тех пор, пока Исаак об этом не узнал и не прикрыл лавочку, – мальчишка устраивал гладиаторские игры, в ходе которых один скиталец сходился с другим в смертельной схватке; и это в первые дни, когда уцелевшие после катастрофы, истощенные от голода, полуживые, плакали от одного вида человеческого лица. Этот старший сын Исаака – он даже не тупица. Он просто скотина.

Исаак пытается его любить, как пытается любить Фому, который моложе и способнее, но иногда ему кажется, что он истратил весь запас своей любви на первое поколение Детей. Он любил их достаточно, чтобы их спасти, или любил их потому, что спас, и больше всего любил тех, кто его покинул, по собственной воле или расставшись с жизнью, поскольку если конец мира чему-то его научил, так это тому, что самые драгоценными являются вещи, которые легче всего потерять, и наоборот.

Он пытается любить своих сыновей, но больше всего ему нравится, как мало они любят друг друга, и прежде всего Иаков и Исав, отчаянно цепляющиеся за мимолетную привязанность Отца. Все, что происходит, происходило и раньше; Бог заботится об этом, и Исаак пользуется его однозначностью. Он уже был Ноем и Авраамом, и даже Исааком, и все это выдержал. Выживание и успех зависят не только от того, чтобы распознать смысл чужого рассказа и строго следовать сценарию. А в этой истории, истории сыновей, дело вовсе не в любви; главное – это отцовство и руководство, главное – это долг крови и сыновнее послушание, главное – что он Отец, а они его сыновья, и когда-нибудь его Дети станут их Детьми. Когда-нибудь он уйдет, и хотя винить в этом следует только Бога, трудно не порицать за это сыновей, которые останутся.

О своих дочерях он думает очень мало.

Отец Исаака как-то сказал ему, когда несколько месяцев они еще были вместе, что все истории сводятся всего лишь к двум.

– Или кто-то отправляется в странствие, – говорил Авраам, – или в город приходит чужестранец. И поверь мне – людям, которые, в сущности, чертовски ленивы, вторая история нравится гораздо больше. Почему, как ты думаешь, Новый Завет гораздо популярнее Ветхого?

– А как насчет моей истории? – спросил его Исаак. – Моя история – и то, и другое.

Исаак был чужестранцем, который пришел в город. Мать держала его за маленькую руку; женщина, которую он больше никогда не видел, практически оставила его на пороге дома мужчины, которого он до этого никогда не видел. Благодаря Исааку все они отправились в странствие – отец, сын и Дети. Бог предупредил Авраама о конце света, но именно Исаак понял, как его пережить. Благодаря Исааку они отказались от своего мирского имущества, научились стрелять, ставить ловушки и накапливать припасы, они построили себе современный ковчег, и когда небо упало, и Авраам последовал велению Бога одному уйти в пустыню – чужестранец, который уже не был таким уж чужим, отправляется в странствие, Исаак и Дети были в безопасности и были спасены.

В этом новом мире есть только одна история.

Дети больше не странствуют. Они живут здесь, в долине теней земли обетованной. Те, кто решил уйти, перестали существовать. Когда в город приходит чужестранец, он быстро понимает, что нужно поскорее забыть свои рассказы о мире и вообще о своем путешествии.

Этот чужестранец – младший сын Исаака. Как ему велели, он становится на колени у узловатых ног старика, и говорит:

– Чтобы вас найти, я прошел долгий путь.

Исаак кашляет.

– Мне незачем это выслушивать. – Он слишком устал и слишком занят, чтобы терять время на уроки этикета; неужели Иосиф и вправду ничего не соображает?

У чужестранца спутанные рыжие волосы и косой шрам на предплечье – следы зубов от схватки с каким-то диким зверем. Его внешность кажется Исааку знакомой, но в эти дни все кажутся ему или знакомыми, или незнакомыми, лица людей его крови растворяются в неопределенности, лица вроде этого кажутся ему знакомыми. Как и туман в голове, это все проявление воли Божьей. Господь показывает ему, кому доверять.

Младший сын, пользующийся его благосклонностью, стоит рядом с чужестранцем. В отличие от Иосифа Фома любит общество вновь прибывших. Он собирает их рассказы, и Исаак это позволяет: рассказам нужен хранитель, и лучше, если это будет один его сын, чем все его Дети.

Фома толкает локтем молодого человека.

– Покажи эту штуку.

Молодой человек опускает руку в карман бесформенного одеяния и достает оттуда какой-то потрепанный предмет, в котором Исаак узнает фотографию.

Исаак уже давно сжег все фотографии.

Он берет фото в руки, расправляет на ладони и позволяет себе вспомнить фотографии – их ламинированную бумагу, их обманчивое постоянство, создаваемое ими ложное представление о том, что время и людей можно сохранить. Вглядываясь в улыбающееся поблекшее лицо, он не может решить, стоит ли верить своим глазам, будь то божественное послание или розыгрыш, но ему ничего не остается, кроме как поверить, поскольку с ладони на него смотрит лицо его матери.

– Что? – спрашивает Исаак.

Он уже лежит.

– Папа!

– Папа, ты в порядке?

Над ним стоят эти два мальчика – по возрасту они уже мужчины, но всегда останутся мальчиками. Эти два мальчика, должно быть, его сыновья, и он должен их любить, но взгляд Исаака привлекает третье лицо, лицо пришедшего в город чужестранца, и Исаак вспоминает, что в старой библии пришедший в город чужестранец был ангелом – божественным посланником, призванным испытать праведников. Затем Исаак вспоминает о том, что принес ему этот чужестранец.

– Что? – снова спрашивает он.

– Папа, ты снова от нас уходил.

– Может, привести врача?

Исаак помнит больницы. Помнит мелькающие на телевизионном экране исполненные самомнения белые халаты. Он помнит лекарства и чистые простыни, и бактерицидное мыло, и стариков, гораздо старше его нынешнего, но выглядящих гораздо моложе, и не позволяет себе разразиться проклятиями в адрес Господа, позволившего собственному сыну провести на Земле всего тридцать три года.

Он хочет сказать: «Оставьте меня».

Он хочет сказать: «Снимите это бремя с моих плеч. Теперь ваша очередь спасать себя».

– Что? – спрашивает он, ненавидя звук собственного голоса и слюну, стекающую на подбородок.

– Отдохни, папа. – Фома берет чужестранца за талию и уводит прочь. Иосиф садится возле кровати и своими волосатыми пальцами берет Исаака за руку. Они остаются одни.

Фома и Иосиф ненавидят друг друга, и всегда ненавидели. Исаак считает, что так лучше.

– Кто эта женщина на рисунке, папа?

Дети называют его отцом, собственные сыновья и дочери зовут папой. Никто больше не называет его Исааком, и иногда Исааку кажется, что он помнит, что было до того, как он назвал себя этим именем, помнит того мальчика, которым он был, прежде чем стал избранным.

– Анна нашла еще шоколад и готовит торт к твоему дню рождения. Твой любимый. Это ведь здорово, папа?

Анна то ли одна из дочерей Исаака, то ли одна из жен Иосифа – Исаак не загружает этим свою память.

– Здорово, – соглашается он.

– Ты ведь помнишь, что скоро твой день рождения?

Ирония заключается в том, что Иосиф обращается с ним как с дурачком.

Он расправляет плечи, прислоняется к стене и устремляет на Иосифа взгляд, от которого у мальчишки раньше похолодела бы кровь в жилах. Он скажет Иосифу, чтобы тот не трогал пришельца своими грязными лапами, а кроме того, держал в штанах свой дурацкий орган, ведь по окрестностям и так бегает слишком много маленьких придурков, и все делают вид, что не замечают их зеленых глаз и таких, как у Иосифа, чубчиков в таких же, как у Иосифа, кудрявых волосах. Иосиф услышит, что Исаак еще не умер, что он не его ребенок, которого нужно лелеять и контролировать, что Исаак знает, что его сын пытается сделать – он пытается организовать себе поддержку среди Детей, принимать решения, не советуясь с Исааком, – решения, которые он называет «пустяками», на которые «не стоит тратить твое время». Он скажет Иосифу, что, когда придет время, именно Фома возьмет на себя обязанности лидера и принадлежащее Иосифу право первородства – и как только это произойдет, Исаак вызовет Фому и скажет, что его мягкотелое, бестолковое поведение и нездоровое влечение к прошлому напоминают медленно действующий яд, и что если он не станет тверже, Исаак благословит Иосифа на его отправку в пустыню. Он настроит брата против брата – именно так, как любит Господь. Это хороший план, думает он. Хитрый план.

– Иосиф! – говорит он. – Сын!

– Да, папа? – Иосиф сжимает его руку.

– Где я? – говорит Исаак. – Кто ты?

Ночная тьма.

Исаак помнит время, когда звезды не были видны из-за света, созданного людьми. Дети знают о нем из уроков истории, и при одной мысли об этом их пробирает дрожь.

Исаак скучает по своему ночнику и теплому сиянию экрана.

Чужестранец находится в его хижине, и Исаак думает, что, возможно, он пригласил сюда молодого человека и забыл о нем. На всякий случай он ведет себя как любезный хозяин, предложив чужестранцу чашку чая.

– Сейчас глубокая ночь, – говорит мальчишка.

Исаак пожимает плечами.

– Я прошу прощения, меня здесь быть не должно, – говорит мальчишка, – я знаю это, но… – и Исаак думает, что, возможно, он его сюда не приглашал и должен вести себя соответственно, но остается вопрос о фотографии.

В темноте он чувствует себя молодым.

– Мне нужно рассказать вам одну историю, – говорит мальчишка.

– Ну что ж, расскажи – говорит Исаак.

«Меня воспитал мой дед, – говорит мальчишка. – По крайней мере, воспитывал до тех пор, пока не умер. После этого меня никто не воспитывал. Но история не об этом. Я имею в виду, не эта история».

«Его звали Авраам, – говорит мальчишка, и останавливается, чтобы Исаак мог что-то сказать, но Исаак молчит. – Он выжил после того, что вы называете падением неба, – говорит мальчишка. – Он ехал на юг, к океану, и едва не утонул, когда пришли приливные волны, но все же не утонул, и когда многие утонули, а он выжил, он решил стать лучше. Он влюбился. Он женился на моей бабушке, и они родили моего отца, а потом мой отец родил меня, но умер до того, как я родился. Сразу после этого умерла моя мать. Год чумы. Не знаю, было ли у вас такое.

Он долго не рассказывал мне об этом, – говорит мальчишка. – А я не спрашивал. Мы мало говорили о том, что было раньше. Думаю, как и вы.

Когда он умер, я был еще ребенком, – говорит мальчишка. – Когда приблизился его конец, вот тогда он рассказал мне, откуда пришел. Кем он был раньше. Рассказал, что был обманщиком, и что его последняя ложь оказалась правдой, и что, возможно, это было хорошо, так как он спас группу людей – он называл их своими Детьми, что поначалу меня страшно смущало. Он сказал, что не чувствует за собой особой вины за то, что их обманывал, поскольку это сделало их счастливыми, и что, скорее всего, это сохранило им жизнь – они думали, что конец приближается, и готовились к этому, а когда он действительно пришел, они, должно быть, выжили, но он чувствует себя виноватым совсем из-за другого – из-за своего сына. Из-за того, что его обманывал. За то, что его оставил. За то, что заставил его поверить, будто это Бог велел ему так поступить.

Я спросил его, почему он так и не вернулся к этому ребенку, если знал, где его найти; наверно, потому, что не хотел выяснять, остался ли он в живых, или же, возможно извиняться за то, что оказался таким дерьмом. Не то чтобы я сказал ему это в лицо, но мы оба понимали, что он именно такой. И еще он сказал мне, что, пожалуй, быть порядочным человеком оказалось труднее, чем это казалось, и что он потратил всю свою добродетель на меня, моего папу и бабушку. Она тоже умерла, уже давно, но это не важно.

Перед тем как умереть, он дал мне фотографию, и я думал, что это фотография его сына, но он сказал, что такой у него нет. Он едва знал этого ребенка. Это была фотография матери мальчика, и когда-нибудь она может мне пригодиться, если я захочу. Он не сказал, каким образом. Он вообще не любил говорить людям, что делать. Для меня это стало более понятно, когда он сказал мне о Детях. Многое стало более понятно».

«Чего же ты ищешь?» – спрашивает его Исаак, как будто этого не знает, и мальчишка отвечает: «Вас».

Мальчишку зовут Кайл, как и его покойного отца, и это уже само по себе говорит о том, что он рассказывает сказки, ибо что это за имя Кайл для сына Авраама?

Кайл должен заставить Исаака поверить, что его отец был мошенником. Что чудесное пророчество, которое спасло Детей от гибели, было лишь совпадением. Что Господь никогда с ним не говорил, никогда не говорил с Исааком, что Авраам накормил своего сына тем же самым дерьмом, которым кормил своих Детей, что он запер их в укрытии судного дня не потому, что Бог не допустил его в землю обетованную, а потому, что он был мошенником, который оставил своего сына на произвол судьбы, набил чемодан деньгами и улизнул. Что он выжил, женился, дал приплод, сожалел, но так и не вернулся. Мог вернуться, но не вернулся.

И отец одурачил своего сына, и заставил его поверить.

И сын его потратил свою жизнь на фантазии, и научил своих Детей поклоняться своему отцу, который был куском дерьма, а ГОСПОДЬ смеялся и смеялся.

Получается какая-то нелепая история.

История, которая не объясняет, почему произошло чудо.

Возможно, думает Исаак, Авраам принял предупреждение Бога за совпадение, а возможно, он солгал этому новому сыну о том, что обманул старого.

Кайл ничего не знает о матери Исаака и не знает, куда она делась. Это хорошо. Исаак уже разгадал загадку своей матери: оставив его, она его спасла, и это означало, что Бог наставил ее – приказал ей – так поступить, как приказал и Аврааму.

Исаак не верит мальчишке, не может и не должен ему верить, он говорит, чтобы мальчишка не упоминал больше об этом, и уж точно не говорил об этом кому-нибудь другому, и мальчишка соглашается, так что утром, когда Исаака разбудили чириканье птиц и настойчивость собственного мочевого пузыря, остается лишь гадать, не приснилась ли ему эта история.

История не могла быть правдой и мальчишка не может быть тем, за кого себя выдает, но Исаак разрешает ему остаться, даже предоставляет ему постель в доме Фомы.

– Чего ты от меня хочешь? – среди ночи спросил его Исаак – или же вообразил, что спросил.

– Я ничего не хочу, – сказал Кайл, и слова его звучали так, будто он и вправду так считает.

– Тогда почему ты здесь?

Кайл пожал плечами. – Мне же нужно было куда-то пойти. Решил, что это будет интересно. Приключение, если вы меня понимаете.

Исаак не понимает, что такое приключение, поскольку жизнь не позволяла ему такой роскоши. Это вроде того, когда дети ищут опасность ради опасности, что подтверждало ему конец того мира, который пришел и ушел. Но иногда он по нему скучал.

Он полагает, что сказал Фоме, чтобы тот пригласил Кайла у него остановиться.

Но, возможно, Фома решил это сам и сказал Исааку постфактум. Он не помнит.

Исаак знает, что Иосифу это в любом случае не понравится. Не понравится и женам Фомы – ни молодой и красивой, ни старой и злой. А вот дети, несмотря на то что их вышвырнули из постели и заставили спать на полу, были в восторге от Кайла, требуя, чтобы он задал Три вопроса и уложил их спать.

– Когда я был маленьким, я тоже должен был каждый вечер задавать три вопроса, – говорит им Кайл. – Странное совпадение, правда?

– Каждый должен задавать три вопроса, – торжественно говорит самый младший, Иеремия. – Таков закон.

– Ты что, дурак? Это каждый знает, – говорит Илий, подражающий своему дяде Иосифу.

Исаак наблюдает за ними от дверей, но уходит, прежде чем дети успевают задать свои вопросы. Этот вечерний ритуал он сам же и ввел, но ему никогда не нравилось за ним наблюдать. – Прекрати задавать свои идиотские вопросы, – снова и снова повторяла ему мать. – Да что с тобой такое? – спрашивала она, когда он не мог остановиться, но как остановиться, если ты хочешь все знать? Три вопроса были компромиссным вариантом, ежедневным десертом, три вопроса задавались лишь тогда, когда он благополучно укрывался под одеялом, три вопроса приберегались до темноты, никогда не пропускались и задавались перед сном; именно так Исаак узнавал о мире, и именно так, по его мнению, дети и должны узнавать о мире – в темноте, по три вопроса в день. Тем не менее он предпочитает этого не видеть, поскольку предпочитает не вспоминать. Для Иосифа, Фомы и девочек он возложил эту обязанность на их матерей.

Их матерей уже нет в живых, но это неважно. Как сказал бы Кайл, история не об этом.

Проходят дни. Фома обнимается с чужим, Иосиф его игнорирует. Исаак слишком много думает о прошлом. В дневные часы он старается не оставаться с мальчишкой наедине, но ночью мальчишка сам приходит – это происходит слишком часто. Тот мальчишка, который его племянник. Исаак отвечает на его вопросы о Детях в ранние, тяжелые дни, когда они были заперты, ожидая, что небо расчистится и земля позовет их домой, но сам никаких вопросов не задает. Однажды ночью Кайл проскальзывает в дом и садится возле его кровати:

– Три вопроса – мне это очень нравится. А каковы были бы ваши вопросы?

В снах Исаака он теперь снова ребенок. Действительно ребенок, а не мудрец в теле мальчика, которого ему пришлось изображать после падения неба, не вундеркинд, который воспринял отцовское пророчество так, словно это была вспышка молнии, и, наэлектризованный, стал совсем другим. Он смутно видит во сне то время, когда он жил со своей матерью в маленькой комнате над складом, где воняло сырой рыбой и вовсю сновали тараканы – реальные, которые выскакивали из диванных подушек и проскальзывали в дырку в носке любимой туфли, и воображаемые, которые ползали по нему, когда он клубочком сворачивался на матраце и пытался заснуть. Он видит во сне, как мать машет ему на прощание и шепотом обещает, что скоро вернется.

– Свои вопросы я оставляю для Бога, – говорит Исаак. – Думаю, рано или поздно у меня будет шанс его спросить.

– Подождите. Исаак…

Кайл не называет его Отцом, и это хорошо. Однажды он попытался назвать Исаака прежним именем, именем, которое ему дала мать и которое знал только его отец. Этот мальчик, сказал Исаак Кайлу, уже умер. Существует прецедент: Бог дал новое имя Иакову. Каждый отец нации заслуживает собственное имя.

Тем не менее, Кайл это имя знал.

Кайл знал имя, у него была фотография; Исаак вынужден поверить, что мальчишка тот, за кого себя выдает, и он с возрастающей тревогой ждет, что Бог откроет ему, что же, черт возьми, с этим делать.

– Ладно, тогда я вас спрошу, – говорит Кайл. – Вы действительно верите во всю эту чепуху?

– Какую чепуху?

– Ну, вы знаете какую. Чудо. Бог. Что ваш отец предсказал этот гребаный метеоритный удар.

– А разве не предсказал?

– Ну, наверно, да, но это получилось вроде того, что обычно говорят об обезьянах и пишущих машинках. Про Гамлета.

– И что? Что там насчет обезьян?

– Знаете, они… да нет, не обращайте внимания. Я просто хочу уточнить: вы считаете, что вас спас Бог? Конкретно вас.

– Я знаю, что он это сделал, – говорит Исаак, подчеркивая слов «знаю». Это не как раньше, когда люди утратили веру. Сейчас время чудес. Он знает, что Бог его любит, потому что Бог его спас, и знает, что Бог его спас, так как здесь нет другого объяснения. Его отец научил его этому еще до рождения Кайла, и прошедшие годы это подтвердили. – Это тебя удивляет?

Кайл застыл на месте. Исаак помнит это выражение лица из мультфильмов, которые смотрел по утрам в субботу, когда койот, выслеживающий добычу, падает со скалы в тот момент, когда, посмотрев вниз, обнаруживает, что под ногами нет почвы. – Думаю, вы лишь подобрали то, что оставил дедушка.

– Так и есть, – говорит Исаак и умолкает.

Исаак задувает свечи; Исаак ест торт; Исаак сидит в первом ряду и смотрит, как на импровизированной сцене перед ним разыгрывается его жизнь. Это живая картина по случаю его дня рождения, которая в последние десять лет разыгрывается каждый год в убежище, которое стало музеем. Один из внуков Исаака играет Исаака. Иосиф играет Авраама. Одни женщины играют других женщин.

Кайл сидит рядом с ним, и вместе они наблюдают прошлое, разыгранное для настоящего.

– Земля обетованная не для меня, – говорит изображающий Авраама Иосиф ребенку, который играет его сына. – Ты должен повести наших Детей к спасению.

– Я поведу, – говорит мальчик, и мужчина уходит со сцены – его роль закончена.

Всех Детей играют дети.

– Господь постановил, что мы поженимся, – говорит мальчик, играющий Исаака, хорошенькой девочке, которая играет Хезер, и Хезер падает на колени и говорит: – Я никогда тебя не оставлю.

– Она лжет! – следуя традиции, кричат дети.

– Я обещаю, – говорит девочка, играющая Хезер, затем освещение гаснет, мальчик, играющий Исаака, закрывает глаза в знак того, что засыпает, а Хезер тихо ускользает.

– Измена! – кричат дети и неодобрительно свистят – это их любимая часть.

Представление быстро проскакивает десять лет изоляции и заканчивается тем, как Дети переступают порог своего убежища и выходят в ожидающий их новый мир с благодарностью Богу на устах и в сердцах – бледная кожа, изможденные лица, на руках новорожденные.

– У отца Авраама было много сыновей, – поют дети. – У многих детей был отцом Авраам. Я один из них, и ты тоже.

Когда Исаак впервые увидел это представление, он заплакал. Сейчас он борется со сном и старается удержать свое сознание от путешествия в прошлое. Он не любит возвращаться в это место, вспоминая то время, когда он думал, что они никогда отсюда не выберутся. Ему не хочется видеть, как его уже оставляют за бортом. Ему неприятно думать, что это представление будут разыгрывать год за годом, даже когда он уйдет.

Иногда, находясь внутри этих стен, сделанных из старых грузовых контейнеров и металлолома, он думает о том, что это почти могила. Закупорить себя в ней вместе со своими Детьми, связанными с ним навсегда, – именно такой должна быть смерть. Эту мудрость Моисей должен был принести из Египта, когда пришел оттуда вместе со своими людьми. Исаак пожертвовал всей своей жизнью ради Детей. Справедливо ли то, что они будут жить дальше, а он умрет в одиночестве?

Дети поют: «С днем рождения!», и Исаак понимает, что занавес вот-вот упадет.

– Вы в порядке? – повернувшись к нему, говорит Кайл, он находится очень близко и вместе с тем уходит все дальше и дальше.

Исаак хочет сказать ему, что он не просто в полном порядке, что если бы Кайл мог чувствовать то, что чувствует он, – приближение, неотвратимость тумана и ту ясность, когда он находится внутри этого белого горячего тумана, что он не один, то не было бы нужды в вере и сомнении. Исаак хочет сказать, что десятилетия, когда он ждал, что Господь проявит себя, чтобы превратить эти поганые десятилетия в правду, которая имеет обратную силу, наконец уступили место откровению, и что Кайл должен заткнуться, все должны заткнуться, чтобы Исаак мог погрузиться в молчание и слушать.

Он просыпается в доме Фомы.

Исаак никогда не любил просыпаться в одиночестве.

Он находится в детской спальне, которую сейчас занял Кайл, хотя, судя по тишине, комната сейчас пуста.

Он находит Кайла в общей комнате.

Он находит Кайла лежащим на прелестной молодой жене Фомы.

Он возлежат вместе в темноте, возлежат в библейском смысле, и затем, когда все кончено, неподвижно лежат вместе, пальцы Кайла вцепились в прелестные волосы прелестной молодой жены.

Исаак молча наблюдает.

Исаак думает о том, что он никогда так не улыбался, как после этого. Для него каждый раз это было словно впервые, и, кроме удовольствия, здесь ощущается боль и что-то другое, почти невыносимое. После разрядки остается пустота, ощущение, что он отдал что-то важное; когда они лежат, горячие, липкие и влажные, ощущается предчувствие того, что скоро она уйдет и заберет это с тобой.

– Тебя не беспокоит, что детям промывают мозги? – шепчет Кайл прелестной молодой жене. – Я имею в виду – они думают, что за пределами этой долины больше ничего нет. Они думают, что мир кончился и, кроме них, больше никого не осталось. Они не хотят и слышать о чем-то другом.

– Они же дети, – говорит она. – Мы знаем, что для них лучше всего.

– Но ты-то знаешь, что все это дерьмо?

– Это неважно.

– Еще как важно! – говорит Кайл, но говорит это мягко, осторожно проводя пальцем по ее щеке, словно говорит ей, какая она красивая. – Это все ложь. А старик…

Она подносит палец к губам.

– Отца надо слушаться, – говорит она и с недоумением смотрит, когда он начинает смеяться.

Возможно, думает утром Исаак, это был только сон – вроде тех снов, когда он убивает своих сыновей и их алая кровь течет по его рукам, вроде тех снов, когда видит живыми отца и мать. Иногда он думает, что и весь прежний мир тоже был сном – видеоигры, аппараты для приготовления фруктового мороженого, скейтборды и домашние задания – все это коллективная фантазия, от которой они вместе очнулись.

Но если это и сон, он был послан ему не зря.

Кайл предлагает ему пойти погулять. Но Исаак – старый человек, уставший и слабый, говорит он. Посиди со мной, говорит он, в спальне старого убежища, где мы с твоим дедушкой когда-то спали бок о бок.

Койки все еще там, сохраняемые для следующих поколений, и Кайл устраивается на одной из них, а Исаак – на другой. Исаак помнит прежние музеи, когда он вместе со своими одноклассниками толпой двигался через какие-тобезмолвные помещения, а взрослые на них шикали; он помнит водную битву в ванной с каким-то косоглазым мальчишкой; он помнит все великолепие тележки со сладостями в кафетерии, ешь – не хочу; он не помнит, и никогда не мог вспомнить, что находилось за всеми этими стеклянными панелями и в чем там заключался смысл. Он предполагает, что этот музей когда-нибудь станет своего рода библией, рассказывая свою историю после того, как уйдут рассказчики.

– Я ухожу, – говорит Кайл.

Исаак слишком стар, чтобы сделать вид, будто это его удивляет. Разве кто-то другой когда-нибудь делает что-то другое?

Он хоть и старик, но по-прежнему осторожен, поэтому говорит Кайлу, что уходить не надо.

– Ты же мой племянник, – говорит Исаак. – Твоя семья здесь.

Кайл качает головой.

– Я сам не знаю, чего я ищу, Исаак, но… дело не в этом.

– А в чем же?

– Наверно, я по нему скучаю, – говорит Кайл. – По моему дедушке – по твоему папе. Как подумаешь, получается просто забавно. Он ведь вырастил нас обоих. Пожалуй, я всегда думал, что мы вроде как братья. И я думал, что, возможно… нет, это глупость.

– Что? – подталкивает его Исаак, хотя он едва прислушивается; в голове крутится слово братья, истинный смысл которого постепенно становится ему все яснее.

– Видишь ли, ты ведь появился первым, не так ли? Я всегда немного этому завидовал. Ты знал его совсем другим, может, таким, каким он был на самом деле. И он сначала любил тебя. Возможно, он и любил тебя больше всех, хотя и поступил с тобой как последний негодяй, вот так тебя бросив.

– Он должен был так поступить.

– Угу. Ну да. Первенец – это что-то. Думаю, он был хорошим отцом моему отцу, но у меня такое ощущение, что он никогда его сильно не любил. Пожалуй, я всегда предполагал… Нет, я не знаю, что я там предполагал. Я думал о том, что ты больше похож на него или больше похож на меня, или что мы могли бы, как я сказал, быть братьями. Семья – это больше, чем кровь, как всегда говорил твой папа. Возможно, он пытался рассказать мне о «Детях» или о чем-то похожем, не говоря о них – не знаю. Возможно, он пытался предупредить меня, чтобы я тебя не искал. Но я все-таки рад, что нашел тебя, Исаак. Возможно, мне следовало с тобой познакомиться. Кто знает – может, это твой Бог привел меня к тебе, желая, чтобы ты со мной познакомился, верно? – Он протягивает руку. – Мы ведь братья?

Все это время Исаак пытался понять, в какой истории он участвует и как должны разворачиваться события. Все это время он ничего не понимал, отвлеченный хитросплетением отцов и сыновей, племянников и жен.

Братья!

Два брата, к одному из них Бог благосклонен, другой скитается в холодной пустыне, завистливый и потерянный. Один брат стал пастухом своего стада, другой был отвергнут и мечтал о том, чтобы узурпировать все, чем обладал его брат: его жизнь, землю и наследие. Один говорит правду, другой прибегает к обману, чтобы получить преимущество, он предлагает прогуляться с ним в поле и за любовью скрывает противоположные чувства. Оба рождены стать отцом всех людей, а не смотрителем своему брату.

Он чувствует себя глупо из-за того, что не видел этого раньше, и благодарит Бога за данный ему шанс правильно понять эту древнюю историю. На сей раз, в этом новом мире, праведный брат не так легко пойдет на бойню. На сей раз праведный брат будет жить.

Как и ее предшественники, библия Исаака – это частично история, частично свод законов. Вот каковы указания его Бога:

У Исаака практичный Бог.

Храни шестимесячный запас еды, сушеной и консервированной, защищенной от влаги.

Держи стада по отдельности на случай мора.

Держи свое оружие в исправном состоянии и под рукой.

В доме Исаака много комнат, и в каждой комнате у Исаака есть ружье. Одно из них он держит в этом убежище, и никто из Детей о нем не знает; Исаак прячет его под своей старой койкой – священным артефактом, которого никто из Детей не посмеет коснуться.

Он слышит, как Кайл говорит что-то вроде «нет!», «подожди!» и «что ты делаешь?», но это голос чужестранца и его слова с легкостью отлетают в сторону.

Сверху, наконец, раздается слово Господа.

Он чувствует, как туман опускается снова, и понимает, что это награда за долгую службу и последний праведный акт, и он поднимает ружье и готовится к тому, что Бог будет приветствовать его возвращение домой.

Фома и Иосиф первыми нашли тело. Они присматривали за своим отцом, они присматривали за чужестранцем; они знали, куда и когда смотреть.

Они надеялись, что дела пойдут именно в этом направлении, хотя и надеялись, что все пройдет более гладко.

– И что теперь? – спрашивает Иосиф у Фомы. Иосиф старше, но Фома сообразительнее, и они уже давно пришли к согласию насчет этого.

– Теперь мы займемся нашим старым добрым папой, – говорит Фома. Старик всегда его больше любил, и насчет этого они тоже пришли к согласию. Когда они это сделали, все стало проще. Пока они играли роли, которые отвел им Исаак, старик верил, что знает своих сыновей.

Чужестранец, который трахал жену Фомы, получил пулю в живот и, судя по всему, протянет совсем недолго. Фома жалеет о том, что Исаак не выстрелил ему в пах, и прикидывает, не сделать ли это сейчас, пока не поздно.

Иосиф, первенец, который действительно любит своего отца, жалеет о том, что старик описал штаны. Уходить в таком виде просто недостойно.

– Где я? – говорит старик, стоя на коленях в луже крови.

Он быстро состарился – их отец. А может, они просто так привыкли видеть его молодым, что не замечали изменений до тех пор, пока не стало слишком поздно.

Он состарился быстро, но все же недостаточно быстро. Фоме кажется, что он ждал этого момента целую вечность.

Старик поднимает ружье, держа его на вытянутых руках.

– Кто вы? – говорит он.

«Правильный вопрос», – слишком поздно соображает Фома. Он никогда их не знал или не хотел знать, он был так уверен, что раз они его сыновья, его кровь, то они такие, какими он их воображал. Раз они его творение, то он может лепить их по своей прихоти. Фома помнит, как, когда он был маленьким, ковылял вслед за отцом вверх по холму, а Иосиф шел сзади и бил брату по ногам, когда полагал, что его никто не видит, поскольку Иосиф был настолько глуп, что считал, будто люди могут перестать на них смотреть. Их матери находились внизу, в долине, на какой-то редкий момент оставив их наедине с отцом, который хотел показать им прошлое.

– Вот здесь мы жили до того, как Господь подарил нам землю обетованную, – сказал им Исаак, после чего втолкнул в одну из маленьких комнат убежища и запер в темноте. – Вы можете себе это представить? – прокричал он из-за двери. – Мы были десять лет заперты за этими стенами, не зная, оставил ли нам Господь достаточно мира, куда можно вернуться.

– Отец оставил их в темноте на день и ночь, дав урок пленения и веры. – Иосиф вопил, пинал стены и обмочил штаны. Фома подчинился, тихий и спокойный, удалившись в еще более темное помещение, находившееся в его сознании. Он всегда умел ждать. К тому времени, когда отец в конце концов их выпустил: «Дышите глубже, мальчики! Теперь вы понимаете, как вы должны быть благодарны за свежий воздух, за небо!» – Иосиф превратился в буйное создание, которым так и остался. Фома сообразил, как надо себя вести, и с улыбкой поблагодарил отца за экскурсию. С тех пор он стал его любимцем.

Неужели старик решил, что несколько часов, проведенных в темной комнате, могут дать нужный эффект, заставив новое поколение видеть мир глазами предыдущего, и вообразил, что это необходимо? Тогда он просто дурак, подумал тогда Фома и думает так и сейчас. Он не видит собственного изъяна. Земля очистилась, и люди вместе с ней, но Исаак все еще сохраняет пороки прежнего мира и того, что было в промежутке. Моисей не зря сорок лет бродил со своими людьми по пустыне – это дало шанс умереть тем людям постарше, которые были подпорчены нечестивой жизнью в рабстве и поклонении фальшивым идолам. Фома всегда считал, что со стороны Моисея было по меньшей мере милосердно сделать это по графику.

– Мы должны это сделать до того, как он придет в себя, – говорит Фома.

– Может, теперь он не придет?

– Тем более.

Братья ни в чем не соглашаются. Иосиф хочет увидеть мир за пределами долины, хочет, чтобы будущее его детей и внуков не определялось долгом крови и власти. Фома хочет властвовать.

Тем не менее, здесь они согласны.

– Может, изобразим все так, чтобы казалось, будто он сам с собой это сделал? – спрашивает Фома.

Идея кажется заманчивой, но Фоме нужно, чтобы это было как-то связано с наследием отца. Он качает головой.

– Он это сделал, – говорит он, наступая на грудь чужестранца и надавливая на нее так, словно тот еще может испытывать боль. – Убийство. Самооборона. Это хорошая история.

На следующий год им придется внести изменения в живые картины, написав новый заключительный акт. Его напишет Иосиф – он всегда любил хорошие истории.

Старик снова писается. Иосиф отворачивается. Фома смеется.

– Не знаю, – говорит Иосиф, нервничая из-за того, что время пришло, несмотря на то что они очень долго этого ждали. Ну, по крайней мере старик не умрет в одиночестве. Он знает, что отец всегда этого боялся. – А как насчет Бога?

– Бог любит убийства, – указывает Фома.

«Брат убивает брата, – думает Иосиф. – Да. Отцы убивают сыновей, мужья убивают жен, боги убивают военных, города, поколения – да, так бывает. Но чтобы сыновья убивали отцов»?

– Мне пришлось не меньше тебя читать эту гребаную библию, – говорит Иосиф. – Отцеубийство недопустимо.

– Помнишь, как всегда говорит старик? Теперь мы пишем новую библию. Исправляя ошибки старой. Прекрасный новый мир.

Старик плачет.

– Это чертовски смущает, – говорит Фома.

Иосиф хотел бы услышать историю чужестранца. Фома ее знает, но, как обычно, отказывается говорить. Иосиф украл у отца фотографию, которая была у чужака. Ему нравится, как выглядит изображенная на ней женщина, нравится ее улыбка, по которой невозможно представить, что мир может умереть. Она кажется простодушной – как их отец сейчас, хотя уж он-то прекрасно себе все это представлял.

– Я больше всего любил тебя, – говорит отец, не обращаясь ни к кому в отдельности. Он говорит это мне, представляет Иосиф, но ему не хватает воли заставить себя в это поверить. Он говорит это своему отцу, думает Фома, или его пропавшей шлюхе, кому-то, кого любил неведомо когда. А может, своему Господу, этому монстру в небесах, которому все вроде должны быть благодарны. Благодарность и страх – вот рецепт любви, который изобрел старик. У Фомы нет таланта ни к тому, ни к другому, и когда он смотрит в небо, то не видит какой-то красоты, о которой распространяется его отец, не ценит его роскошную синеву. С неба приходит смерть, это все знают. Небо однажды уже упало и может упасть снова, поэтому Фома обязан выражать ему покорность. Но не благодарность и не любовь. Он ничего здесь не должен.

Старик быстро моргает, слюна пенится на его обветренных губах, затем спрашивает:

– Что?

– Третий вопрос, – говорит ему Фома и забирает ружье из его покорных рук. – Этого достаточно.