Христианство в свете этнографии

Глава 15. Драконоборец и девица. Легенда Георгия Победоносца

Особое место в христианском фольклоре занимает легенда о девице, преданной на съедение чудовищу и которую спасает юноша-воин-полубог. Эта легенда широко распространена во множестве вариантов во всей Евразии, начиная от Ирландии и кончая Китаем и Японией, также в северо-восточной Африке, примыкающей к Евразии. Америка и Австралия, повидимому, не знают ее. Это легенда Старого света, как многие другие.[23]

Исследователи связывают ее с древним обычаем приносить человеческие жертвы различным животным, преимущественно живущим в воде.

Так, например, в Индонезии на острове Тиморе раджа околотка Купанг некогда приносил в жертву богу-аллигатору молодую девушку царской крови, бросая ее в море.

Также и на острове Буру в Индонезии отдавали такую же девицу богу-крокодилу. А в Бонни на западном берегу Африки девицу привязывали к столбу у самого берега во время отлива, чтобы с наступлением прилива она досталась в жертву богу-акуле.

Таким образом в приморских местностях мы встречаем не легенду, а действительный обряд, жертвоприношение. Жертвоприношение во всех этих случаях имеет, очевидно, тотемный характер. Тотемному предку дают супругу из племени.

Однако, гораздо чаще, вместо действительного крокодила или аллигатора, выступает чудовище более фантастическое. Легенды называют его драконом или змеем. Змей или дракон имеет строение ящера и от обыкновенной змеи отличается сильными лапами, огромной зубастою пастью, могучим и длинным хвостом. Дальше в порядке стилизации образ этот приобретает крылья, кожистые, как у нетопыря; («бумажные» в русских былинах), многоголовость, обыкновенно нечетную 3–5–7, даже 9 голов, смрадное и огненное дыхание, неуязвимость.

Многоголовые змеи чаще обитают в воде, в реке или в море, но за жертвою выходят на сушу. Крылатая разновидность обитает на суше, прячется в ущельях и пещерах, прилетает за добычей, неведомо откуда.

Вместе с баснословными чертами дракона, в легенду вступает и спаситель юноша, возлюбленный, будущий супруг спасенной девы. Ибо легенды и сказки вообще завершаются концом благополучным, и народный фольклор никогда не отдает чудовищу жертвенной девы, не сделав успешной попытки для ее спасения от гибели.

В этом новом, более завершенном виде, легенда имеет, так сказать, канонический характер, и мы встречаем ее с незначительными отклонениями на западе и на востоке.

Так, в японском рассказе Суса-Но, юноша, сын японского бога-творца Исанали, встречает на морском берегу прекрасную деву Инаду с ее родителями. Отец Инады объясняет в слезах: «Я Ашинадзучи, местный бог. Мы занимались мирным возделыванием риса, но морское чудовище напало на нас и потребовало дани. Семь моих дочерей уж отданы в жертву и съедены. Очередь за восьмой, самой прекрасной из всех».

Суса-Но убивает восьмиголового дракона и женится на прекрасной Инаде.

Легенда, между прочим, указывает, что Суса-Но сочинил об этом поэму, старейшую в японской литературе и является, таким образом, отцом японской поэзии. Эта древняя легенда, связанная, повидимому, с рассказом о сотворении мира, претерпела в дальнейшем уже прямо литературную стилизацию.

Если взять для сравнения английскую легенду о змее в Диргорсте в графстве Глостерском, который поедал скот крестьян и был убит батраком Джоном Смитом, получившим за это дворянство и поместье, то кроме общего сходства мы встречаем любопытное совпадение подробностей. Японский змиеборец предварительно выставляет дракону восемь бочек рисовой водки, саке. Английский змиеборец наливает для дракона целую лужу молока. В том и другом случае дракон напившись впадает в оцепенение. И его легко убить. Это оцепенение змия после трапезы имеет, как известно, реальный характер и свойственно действительным змеям. Если бы Англия не была так далеко от Японии, можно было бы говорить о прямом заимствовании.

В дальнейшем развитии рассказ приобретает новые подробности. Воин, дожидаясь змия, засыпает на руках у красавицы, которая в нужную минуту будит его своею прожигающей слезой или даже ударом молотка по виску.

Рядом с настоящим змиеборцом выступает соперник, драматический злодей и шут, который ухитряется похитить у героя плоды его победы и едва не женится на спасенной девице, но герой изобличает его при помощи захваченных частей драконова тела, например, вырезанного языка.

Все эти подробности можно считать литературной и художественной разработкой мифа, придающей ему завершение и полноту.

Основными элементами остаются: 1. Чудовище в форме пресмыкающегося, змей, крокодил, дракон. 2. Девица, приносимая в жертву.

Тотемный характер выступает местами чрезвычайно ярко и выпукло.

В вышеприведенном рассказе о жертве крокодилу на острове Буру, бог-крокодил и отданная ему девица становятся благодетелями и покровителями жителей. Они же являются предками всех крокодилов, которые поэтому должны быть почитаемы как боги.

3. Третьим основным элементом рассказа, хотя и возникшим позднее, является юноша-спаситель. Легенда о змие является повсюду легендой о змиеборце.

Каково происхождение этой древней и странной повести? Исследователи более старого типа склонны дать легенде о драконе астральное и солнечное толкование. Дракон это просто бог дождя или просто облако. Змиеборец — это солнце, солнечный свет, гром с молнией и т. д., каждый образ порознь или все вместе взятые, по желанию. Яркие примеры такого толкования можно найти в книге Эллиота Смита «Эволюция Дракона».[24]

Такой метод толкования облегчается тем, что образ дракона или змия играет в фольклоре выдающуюся роль, помимо легенды о жертвах дракону.

В вавилонской космогонии первоначальным образом мира является чудовищный дракон Тиамат, женского пола. Бог Эа, рассекши Тиамат пополам, создал из одной половины землю, а из другой небо.

Однако легенда о жертве дракону имеет слишком определенные земные очертания, чтобы связывать ее с такими небесными и облачными толкованиями. Образ дракона в указанной легенде совсем не расплывается, он обрисован четко и уверенно.

Древний китайский писатель Ванг-Фу так определяет «девять сходств» дракона. У дракона оленьи рога, голова верблюжья, шея змеиная, глаза как у злого духа, чрево как у рака, чешуя как у карпа, когти как у орла, лапы как у тигра, уши как у коровы.

Эллиот Смит находит этот образ составным. Однако довольно посмотреть на любую зарисовку китайского дракона, чтобы видеть, что этот образ сохраняет свою жуткую индивидуальность.

Исследователи реалисты, как Гартланд, для объяснения легенды приводят на память змей, летучих мышей и птиц, аллигаторов и крокодилов. Это относится к самому образу дракона, причем на помощь призывается «сила человеческого воображения», действующая, примерно, как искривленная лупа.

Обе школы единодушно сходятся на том, что всякие сближения дракона с угасшими породами ящеров приходится оставить, ибо об этом говорить могут только люди невежественные в палеонтологии. Гартланд указывает, что гигантские ящеры исчезли за много тысячелетий до появления человека в конце третичного или в начале четвертичного периода. Это, разумеется, верно. Человек был современником мамонта и шерстистого носорога, и нам остались от палеолита рисунки этих животных, сделанных, очевидно, прямо из жизни, с натуры, но мы не имеем древнейших рисунков птеродактиля или рамфоринха. Ибо эти летающие ящеры, первообразы летучего дракона, жили в юрском и меловом периодах.

Однако, нельзя опровергнуть и то утверждение, что последние ящеры могли сохраниться на земле и гораздо позднее в виде таких одиноких и редких чудовищ, которые обоготворялись древнейшим человеком, именно вследствие своей необычности и редкости. Мало того, можно допустить, что воспоминание о крылатых ящерах представляет зоологическое наследство человека, принесенное им еще из антропоидной эпохи. Из зоологической эпохи человек принес не одни только физические особенности, но также и психические, например, восприятия внешних ощущений, простейшие числа и прочее. Уцелевшие крылатые ящеры должны были вплоть до своего полного исчезновения быть настоящей грозою для всего живого.

В одном из своих этнографических романов (Жертвы Дракона), я попытался инсценировать легенду о Драконе и Змиеборце в условиях палеолитического периода. Тема эта для романиста выигрышная, и для меня было естественно перенести назад к последнему Дракону первого драконоборца, причем, разумеется, пришлось сделать его побежденным, а не победителем Дракона. Победителем и избавителем жертвы его сделало потом человеческое воображение и последующая стилизация.

С этой точки зрения, начало змиеборства имело бы характер индивидуально-психологический. Это соотношение героя и толпы. Толпа — поклонники дракона, герой — драконоборец.

Таково художественно-этнографическое задание романа «Жертвы Дракона». На деле, вероятно, было по-иному.

Драконоборство есть явление более поздней культуры, связанное с отменой человеческих жертвоприношений вообще, в особенности такой отвратительной и грубой формы, как человеческие жертвы животным.

Об отмене человеческих жертв вследствие возбуждаемого ими отвращения мы имеем в фольклоре недвусмысленные данные. В греческой мифологии, как и в еврейской, жертвенное детоубийство клеймится позором и отменяется самим богом. Против Атрея и Тантала, устроивших трапезу гостям из мяса собственных детей или племянников, восстали сами боги. Солнце в ужасе повернуло свое течение. Также и Йагве во-время остановил жертвенное заклание Исаака. Это не помешало в более позднюю эпоху закланию дочери Иеффая собственным отцом. Между прочим, рассказ об Иеффае не отличается особенной древностью. Рассказы о Моисее, несомненно, гораздо древнее.

Напротив того, в примерах, приведенных в начале главы и относящихся к жертве крокодилу, нет ни отмены жертвоприношения, а также нет и змиеборства.

Такова в основных чертах древняя легенда о змие и девице. В общем она очевидно имеет тотемный характер, как и легенда об умирающем звере. Разница в том, что умирающий медведь служил для людей добычей. Напротив, для Змия сами люди служили добычей, к тому же добровольной. Тем не менее, тотемный характер легенды о змие очевиден. Это, между прочим, объясняет, каким образом змей дракон попал в государственный герб Китая и стал родовым и семейным гербом стольких дворянских родов на востоке и на западе. Рядом с Георгием Драконоборцем, украшающим государственный герб Англии, в родовом гербе, унаследованном английским королевским домом от Тюдоров и Стюартов, красуется красный дракон бога Кадваладера из герцогства валлийского.

Легенда о драконе, таким образом, древнее легенды об умирающем звере-боге, и отношение человека к божеству в этой легенде пассивнее и беспомощнее.

Христианство, соткавшее свой центральный миф вокруг легенды об умирающем боге, использовало для своих целей также и легенду о драконе и спасителе. Стилизация легенды, однако, не была доведена до конца. Дракон и девица остались в полной неприкосновенности, только Драконоборец был перелицован и перестилизован по-христиански. Поэтому христианская версия легенды имеет характер странный и нескладный. Георгий, убивший дракона, вместо того, чтоб приласкать спасенную девицу, начинает читать ей мораль о христианстве. Он требует, чтоб спасенные жители крестились во Христа. И крестятся двадцать тысяч, не считая женщин и детей. Эти якобы точные указания несуществующих чисел составляют любимый прием и Ветхого и Нового завета. От брака Георгий отказывается. Благородный царь, отец девицы, строит поэтому церковь во имя Георгия Благословенного. Таким образом церковь во имя святого построена при жизни святого. Дальше этого итти трудно. Дальше царь предлагает Георгию много золота. Но Георгий приказывает раздать его бедным и начинает поучать царя четырем основным правилам церковности: заботиться о церкви, почитать священников, соблюдать божественные службы, печься о бедных.

Таким образом старинная легенда о змие-истребителе стала обыденной и серой христианской агиткой.

Впрочем в дальнейшем процессе стилизации дракон превратился в древнего змия, духа тьмы и князя преисподней. Образ Георгия Победоносца, Спасителя, победившего силы ада, в конце концов сплетается с образом Спасителя Христа.

Совершенно бесполезно исследовать вопрос о христианском мученике Георгии святом, сопоставлять жития каппадокийские, армянские, абиссинские и многие другие и взвешивать аргументы за и против — существовал ли христианский Георгий или такого вовсе не было. Иные богословы привлекают к сборному Георгию Мученику даже того исторического Александрийского Георгия, арианского архиепископа, который вел непримиримую борьбу с епископом Афанасием Александрийским, а потом был посажен в тюрьму. Он достаточно насолил и православным и язычникам. Уличная чернь вытащила его из тюрьмы и умертвила после многих истязаний. Эти истязания в заново стилизованном житии Георгия Каппадокийского превратились в подробно описанные пытки. Георгия жарили в печи, колесовали, били плетьми, обували в раскаленные сапоги с острыми гвоздями.

Собственный Георгий существовал в Сицилии, другой в Италии, — в сущности каждая страна имела по Георгию.

В течение рассказа вступает новая подробность. Воин не убивает поверженного дракона. Он велит девице обвязать дракону тело шерстяным поясом и вести его за собой в селение. Дракон как будто приуготовлен для святого крещения.

В ряде вариантов, например в китайском, девица справляется с драконом бее всякого участия мужчины, убивает его или лишает его силы. Однако, эпизод с девицей, смиряющей дракона, удивительно подходит к общему стилю христианства, изнеженному, манерному и морализирующему.

Мало того, в французском варианте, в роли девицы является евангельская Марфа, которая связывает дракона собственным поясом и душит его на смерть. Этот дракон — знаменитый Тараск, по имени которого назван и город Тараскон. Альфонс Додэ в своей Тарасконской эпопее не забыл и Тараска.

Христианская легенда о Георгии Змиеборце восприняла в себя какие-то иные элементы, тоже языческие и древние, но уже не связанные с драконом и девицей. Георгий воспринял черты языческого божества. В виде парадокса можно привести: имя Георгий означает, как известно, «земледелец», хотя ничего особенно земледельческого нет в этом образе.

Впрочем, Георгия Земледельца можно сблизить с Земледельческим Зевсом (Зевс Георгос) и праздник Георгия 23 апреля считать праздником возрождения земледельческой весны.

Русский народный стих о Егории Храбром является еще более разнородным и сборным, чем византийское житие. С одной стороны он довольно верно отражает церковную версию:

Явное сближение Егория с Христом, ибо премудрость является матерью также и Христа.

Но дальше выступают отголоски былинные. Царище Мартемьянище изображается совсем как Змей Горыныч или Идолище Поганое.

И в довершение:

Острафил — Строфокамил — страус. Таким образом страус сидит на воротах и держит в когтях осетра.

Не менее загадочны и противоречивы элементы, привходящие в этот сборный образ Георгия — скотоводческие и земледельческие.

Праздник 23 апреля имеет характер скотоводческого праздника весенней травы, полезной для стад и приятной для пастухов. Так, у западных славян справляется обряд Зеленого Георгия. Юноша, обвитый цветными венками, изображает Георгия. В конце обряда его окунают в воду, вместо него спускают в воду особое чучело. Скот выгоняют в поле и украшают его лентами и свежими цветами.

Георгий у славян называется Гюргий, Юрий. Юрий вероятно самостоятельное славянское имя.

Охотничий Юрий гораздо древнее даже пастушеского. Этот Юрий по преимуществу бог волков. Он пасет их и наводит на человеческие стада. Про этого Юрия и сказано: «Что у волка в зубах, то Егорий дал».

Рассказ о Егории, пастухе волков, встречается во множестве вариантов. Егорий неизменно наделяет волков мужицкими овцами, никого не пропустит, даже хромому и старому тоже дает. Отнимать овцу у волка большой грех.

— Ты зачем овцу отнял? — спрашивает Егорий. — «Да она ко мне бросилась. Мне жаль ее стало». — А чем же волки-то кормиться будут? Вон, видишь, этот голодный, зубами щелкает. Брось ему овцу.

По другому варианту Егорий отдал старому хромому волку даже не овцу, а самого пастуха.

Зато по третьему варианту крестьянин, у которого Егорий стравил волкам не овцу, а целого коня, забрался на самое небо и, отыскавши Егория Храброго, избил его в синевицы. Они пошли судиться к праведному красному солнцу, и этот солнце-бог оправдал мужика в нарушении небесного порядка.[25]

Этот странный образ волчьего святого как будто является не первичным, а вторичным. Этот охотничий бог соотносителен пастушескому быту. Чтоб кормить своих волков, он нуждается в том, чтоб мужики для него разводили овец.