Христианство в свете этнографии

Глава 20. Рождение церковной бюрократии

Мы таким образом переходим к новой черте первоначального христианства. Оно не создало новой семьи, не изменило отношения к женщинам, к рабам, наконец, не укрепило общения имущества. И во все эти явления оно внесло с самого начала довольно неприятный, хотя и неизбежный беспорядок.

Носителями такого беспорядка были странствующие агитаторы, старые и новые пророки, преемники апостолов и сами апостолы. Апостолами кроме «двенадцати» считались и другие странствующие проповедники. В иудейской диаспоре апостолами назывались странствующие сборщики приношений на храм. Основа все таки была экономическая.

Про апостола Павла указано в Деяниях, что он проживал в Коринфе у иудея Аквилы, родом понтянина, стало быть тоже малоазийца, как Павел, одинакого ремесла. Аквилу только-что выслали из Рима вместе с другими иудеями, как неимеющих права жительства. Вместе с Павлом они занимались выделкой палаток. Неясно, между прочим, что это было за ремесло, тканье или шитье, и для кого назначались палатки. Можно думать, что это были грубые палатки из черной шерстяной ткани, назначенные для продажи греческим и эпирским пастухам.

Таким образом, Павел по хозяйственному положению был, что называется теперь, бродячий кустарь-одиночка.

Тем не менее, именно у Павла вырывались наиболее красноречивые вопли о праве получать содержание от христианских общин.

«Или мы не имеем власти есть и пить? Или не имеем власти не работать? Какой воин служил когда-нибудь на своем содержаний? Кто, посадив виноград, не ест плодов его? Кто, пася стадо, не ест молока от стада?» (1 Коринф., 9, 1–7).

Выдержки эти настолько характерны, что не нуждаются в комментариях.

Любопытно, что Каутский другую выдержку такого же рода сопровождает примечанием: «У какого старого члена интернационала не заболят старые раны при чтении этих увещаний» (о необходимости посылать пожертвования и взносы).[26]

Каутский более прав, чем он сам думает. Сравнение между бюрократией партии с.-д. и бюрократией христианской глубоко и правильно. И в качестве возможных результатов роста партийной бюрократии можно отметить, по собственным указаниям Каутского, развитие партийного оппортунизма, поддержание старого рабства, угодливость богатым и влиятельным членам общины, развитие епископата. Итог: партия перестала быть пролетарской организацией. Каутский, разумеется, применяет свое рассуждение только к христианству. На деле развитие обеих политическо-этических партий, христианства и с.-д. имеет одинаковый характер и, очевидно, повинуется тождественным законам.

Мы встречаем ряд указаний о странствующих апостолах, старых и новых, которые были общинам в тягость и злоупотребляли своим положением. В апокрифе «Учение двенадцати апостолов» находим даже устав: как кормить апостолов, сколько давать; «если останется день или два, тогда он — апостол, а если останется три дня, то это лжепророк. Если уходя лишь хлеба возьмет на дорогу, тогда он пророк. Если попросит денег, то это лжепророк» (Учение 12 апостолов, 11, 4–6).

Не менее беспорядочно и даже предосудительно было поведение пророков в более интимной, половой сфере.

И опять-таки застрельщиком является Павел, с его знаменитым и странным «жалом во плоти». — «Дано мне жало в плоть, ангел сатаны, удручать меня, чтоб я не возносился» (2 Коринф., 12, 7).

«Не свободен ли я? Не волен ли я иметь спутницей сестру как сожительницу, как и прочие апостолы и братья господни и Кифа делали (1 Коринф., 9, 1–5).

Дело идет не о браке, Павел вообще против брака, а о чем-то ином.

Апокриф «Деяния Павла» описывает его странствия с юной красавицей Феклой. Там находим описание наружности Павла, использованное впоследствии художниками и романистами: маленький, лысый, кривоногий, длинноносый, — в общем похожий скорее на ангела, чем на человека. Суждение явно пристрастное.

Приключения Павла и Феклы, даже в дошедшей до нас подчищенной редакции, довольно двусмысленны. Очевидно, жало во плоти, действительно, было связано с фигурой Павла.

Множество других указаний говорят о таких же вольных нравах среди странствующих проповедников. Есть даже такие лицемерные подходы: «Всякий пророк, испытанный и правдивый, который поступает так по отношению к земному таинству церкви, но других не учит делать, что делает сам, да не будет судим вами. Его ждет суд господень» (Учен. 12 апост., 11, 11).

Этот подход повторяется священством при каждом соблазнительном случае, при пьянстве, воровстве, любодеянии: «Священника судите по учению его, дела же его сам господь обсудит».

С другой стороны и в общинах рядом с общением стола вырастает общение ложа. Вопреки общераспространенному мнению, ввести общность жен легче, чем общность имущества. Но с грехами общины апостолы церемонятся меньше, чем с братьями пророками. Так, Иоанн в «Откровении» из семи церквей азийских две обвиняет в блуде и любодеянии в самых недвусмысленных словах. «И пророчицу вашу повергаю на одр вместе с любодействующими в великую скорбь и детей ее поражу смертью» (Откров., 2, 22).

С другой стороны, Тертуллиан указывает: «Мы связаны телом и душой, признаем общность имущества, за исключением женщин. Тут у нас прекращается общность, а у других практикуется и в этом отношении».

Перейду к «демократии».

Можно усомниться, было ли демократическое равенство даже в первой предполагаемой ячейке тринадцати — Христос и 12 апостолов. Христос обходился с апостолами как ласковый учитель с совершенно неразумными детьми. Они проявляли предательство, трусость и тупость, добродетели вполне демократические, но которые демократию не красят. Евангелие отмечает постоянные споры апостолов за первенство, за право сесть выше других, по правую или левую руку Иисуса.

По смерти Христа община сомкнулась теснее. Центральной фигуры не осталось. Петр, разумеется, не мог заменить Христа. Впрочем из ворчливых указаний апостола Павла: «Другие и Кифа», «Явился Кифе, потом двенадцати» (1 Коринф., 15, 5), видно, что Петр выделялся из двенадцати. Выделялись собственно трое: «Иаков и Кифа и Иоанн, почитаемые столбами».

Впрочем, Павел обличает и Кифу и «столбов» весьма бесцеремонно. «(Кифа) стал устраняться и таиться, опасаясь обрезанных. Вместе с ним лицемерили и прочие иудеи, так что даже Варнава был увлечен их лицемерием».

Вместе с ростом общины стал возникать и технический ее аппарат. Так, когда умножились ученики, были выбраны семь человек следить «за раздачей потребностей». — Это были первые дьякона. К ним присоединились дьякониссы. Далее следовали учители и, повидимому, судьи. Ибо христианство строго запрещало судиться у языческих судей.

Апостол Павел упоминает целителей и прямо чудотворцев, выкликателей на разных языках и истолкователей этих восклицаний (1 Коринф., 12, 28). Мы знаем, из всей практики христианства, раннего и позднего, что чудотворство было в его среде, можно сказать, простым и обыденным делом. Что же касается кликушества на разных языках (глоссолалия), то оно описывается в «Деяниях» чрезвычайно торжественным тоном.

Надо, однако, отметить, что эти знахарские и шаманские свойства отпали от христианских общинников к четвертому веку и перешли на вновь организованную материальную святыню, распятия, иконы и всякие другие амулеты. Линия чудес в христианстве перешла от живого к мертвому.

Лактанций описывает разгром одного христианского храма язычниками в третьем веке. Там не нашли ничего чудотворного, кроме писания. Но в то время сами христиане творили чудеса.

В связи с оскудением чудотворного духа в общине выдвинулся технический аппарат управления в лице епископов.

Епископ или эпимелет в городах и государствах Малой Азии был муниципальный чиновник, надзиравший за торговлей хлебом и другими припасами. В христианской общине он стоял во главе диаконов. Он заведывал доходами и расходами общины, руководил распределением натуральных и денежных средств. Таким образом епископ был хозяйственным управителем, а, стало быть, главой общины. Так экономика победила чудотворцев и кликушескую глоссолалию.

Вначале епископы жалованья не получали. Для того, чтобы жить, они вели банковые операции, врачевали, занимались скотоводством и ремесленным трудом.

Потом епископ сделался несменяемым и платным и с течением времени стал распределителем значительных богатств. При епископе состоял совет старейшин, ему была подчинена коллегия диаконов.

В общем составился клир, духовенство, церковная бюрократия.

Быстрыми шагами идет укрепление прежних текучих и шатающихся форм. Общение имуществ заменяется взносами, сперва добровольными, а потом обязательными. Пророки и апостолы сокращаются во всех отношениях. Свободное выкликание и проповедь мужчин и даже женщин сменяется богослужением.

В общине запрещаются разногласия и ереси.

Апостол Павел писал коринфянам: «Слышу, когда вы собираетесь, между вами бывают разделения (schismata — расколы, ереси). Надлежит быть разномыслию меж вами, чтоб открылась между вами истина».

Но с третьего века истина уже открылась, она установлена, записана, заключена в канон. Она стала истиной в футляре.

Так организовалась отдельная территориальная община под управлением епископа. От всех прав общины верующих осталось только право утверждения епископа, представленного клиром.

Но и этот правовой пережиток превратился в простую формальность. Остальных должностных лиц просто назначал епископ.

Дальнейшее развитие церкви происходило механически, путем непрерывных сборов и съездов, областных, национальных и также интернациональных. Ибо церковь сохранила свой интернациональный характер. Правда, до падения западной Римской империи она не выходила за пределы греко-римского мира, но потом быстро передвинулась на север, заняла Европу, потянулась через океан. Восточная церковь еще при расцвете Византии захватила за рубежом славянские народы. В конце концов возникла католическая вселенская церковь, точнее две вселенских церкви, одна побольше и повлиятельнее — католическая западная церковь, другая поменьше, посервильнее — кафолическая восточная церковь.

Это двойное вселенство, всеобъемлемость, деленная на два, представляет конечное чудо, ничуть не меньшее, чем троичный бог, тройной и единый.

Церковь, однако, к четвертому и пятому веку не умерла еще и не окостенела. Она продолжает жить в ересях и монашестве.

Я упоминал ранее наиболее характерные ереси, из которых иные впитали в себя элемент религий, предшествовавших христианству. Таковы, например, павликиане — богомилы. Другие связаны с расхождением по основным догматам христианского учения, главным образом в области двойственной природы Христа.

Были ереси социального оттенка, пытавшиеся сохранить или возобновить настроение бунтарства. Таковы, например, донатисты в Африке в Карфагенской области IV века, в особенности же их левое мужицкое крыло, так называемые «циркумцеллионы», которые, не имея постоянного жилища, бродили между хижин (circum cellas) с дубиной в руках. Этой дубиной они благословляли богатых и инако верующих. В сущности это были обнищалые и восставшие крестьяне.

Любопытно отметить, что церковь, конечно, при поддержке государства, легко справлялась с такими отрыжками старого бунтарства. Средиземный мир очевидно устал, разочаровался в социальном спасении и шел к катастрофе.

На первое место выдвигаются в религии, во-первых, чудеса, в самой неприкрашенной, неблагоуханной форме, начиная от странного евангельского чуда с воскресением Лазаря (Иоанн, 11, 39). Одинаково характерны испуганная жалоба Марфы: «Уже смердит. Четыре дня, как он в гробе» и неумолимый ответ чудотворца Иисуса: «Говорю тебе: если будешь веровать, увидишь славу божию».

Рядом с чудотворною магией выдвигается теология в собственном смысле. Все это увязало крепко и организованно церковной бюрократией.

Тогда в виде огромного противовеса этой мирской церкви выдвигается монашество.