Христианство в свете этнографии

Глава 17. Бессмертие или воскресение. Угроза ада

Христианские и буддийские идеи о загробном возмездии при общем этическом подходе имеют различное происхождение и весьма непохожие формы. Буддийское возмездие за гробом основано на идее о переселении душ, точнее — о переселении жизни. Идея о переселении жизни существует у многих народов первобытных и более культурных, но самое подробное и пышное развитие она получила в индуизме. И надо сказать, что в своей развитой индийской форме она является по-своему блестящей и логически необходимой, можно сказать, почти научной.

Из общего ощущения жизни своей и окружающей и дальше из пантеизма логически вытекает идея о том, что все проявления жизни связаны вместе как цепь. Трагический вопрос о сущности смерти, страх смерти и отрицание ее получают неожиданный выход. Смерти действительно нет. Смерть есть переселение из одного живого образа в другой. Жизнь есть бесконечное странствие из человеческих форм в животные и обратно в человеческие. Царь может возродиться дровосеком, потом оленем, далее червем, львом и опять человеком-жрецом. Эта соблазнительная мысль переселения жизни до сих пор искушает многих художников слова. Киплинг, например, является ее приверженцем, хотя довольно стыдливым.

Еще в индуизме идея переселения душ приобрела этические формы. Переселение происходит в виде бесконечной лестницы наград и наказаний. За нарушение запретов и табу, за неисполнение ритуальных предписаний человек наказуется переселением в какой-нибудь ужасный и отвратительный образ, навозного червя, жука, причем к реальным существам примешиваются фантастические, например, демоны с глазами, сочащимися кровью и гноем. После того потребно десять покаянных превращений, чтоб вернуться обратно по этим десяти ступеням в первоначальное положение. Лестница переселений становится таким образом мучительной пыткой. В ней есть какие-то расчлененные страдания. И она, быть может, объемлет наибольшую массу загробных страданий, какая доступна человеческому воображению.

Буддизм унаследовал от индуизма переселение душ почти в полной неприкосновенности. Он дал ему только более строгое этическое толкование и сделал из него некоторые логические выводы. Разнообразная масса страдания, доступная жизни в ее многоразличных формах, безмерна и бессмысленна. Отсюда необходимый вывод: жизнь есть зло, во всех своих разнообразных пантеистических проявлениях. Целью мудреца и его религии является избавление от жизни вообще и погружение в блаженное уничтожение, в нирвану. Но это погружение дается нелегко. Жизнь есть колесо, на котором человек распят. И соскочить с колеса возможно лишь ценою многих повторных попыток.

Буддизм, таким образом, есть высшая форма земного отчаяния и квиетизма, отрицание жизни не только в земной, но и в загробной форме.

С другой стороны, переселение душ, как в индуистской, так и в буддийской форме, доступнее для человека, чем бесконечное бессмертие. Человеческое сознание совсем не нуждается в идее бесконечной загробной жизни. Оно совершенно удовлетворяется надеждой на продолжение жизни в новой последующей форме и о большем не мечтает и не заботится. Временное бессмертие, удлинение нашего эфемерного бытия, — вот чем довольствуется боязливая человеческая мысль. Большего не надо, большее даже страшит.

Бесконечность бессмертия как бы не вмещается в пределы человеческого духа. Это отвращение к бесконечному бытию выразилось, например, в греческой легенде об Эхо, которая была женщиной и выпросила у богов дар бессмертия, но в конце концов так состарилась и износилась, что совершенно исчезла — только сохранился ее голос, который откликается и повторяет не свои, а чужие слова.

Парная к этой легенда говорит о мужчине Тифоне, сыне Лаомедонта, супруге Зари Эос.

Она похитила его у отца из-за его необычайной красоты и испросила у Зевса для него бессмертие, а вечную молодость испросить позабыла. Тифон мало-по-малу так сморщился, что больше не мог двигаться. Остался лишь голос его, как голос цикады. Так Тифон превратился в трещащую цикаду.

Эта тема, очевидно, сильно занимала древних эллинов, если она дала повод к двойной обработке, М и Ж.

То же настроение отражено и в еврейско-христианской легенде об Агасфере, Вечном Жиде, страннике, который мучительно жаждет смерти, но обречен жить на земле до страшного суда. Подобно греческой Эхо и Агасфер состарился и бродит по свету в седом и морщинистом образе. Жизни и энергии в нем сохранилось лишь настолько, чтоб чувствовать страдание жизни.

Буддизм, как общая концепция, ведет к отчаянию. Как непосредственное обещание, оно как будто раскрывает перед нами двери смерти и приоткрывает занавес.

В общем, буддизм по своим основным свойствам является религией пассивной. Его активной период был не весьма интенсивен. После того он впитал в себя множество языческих обрядов, богов, образов и ныне существует в многоразличных формах, местами поверхностных, местами довольно глубоких. В Японии буддизм уживается рядом с народной религией Шинто, отнюдь не сливаясь с нею. Такое сожительство совершенно невозможно для христианства и ислама. В Монголии, в Бурятии, в Тибете буддизм переплетается с шаманизмом в причудливые формы.

Христианство в своих загробных воззрениях было гораздо менее удачливо, чем буддизм. Начать с того, что в предшествующих религиях оно имело материал довольно скудный. В еврействе, как указано выше, идея загробного мира не получила особого развития. Саддукеи, например, даже во время христианства совсем отрицали загробную жизнь. Евангелие еще сохранило отражение этих споров о том, есть что-нибудь на том свете или нет ничего. И надо сказать, что на лукавый вопрос саддукея относительно женщины, переходившей по наследству меж братьями, согласно закону Моисееву: «Там в воскресении которого из семи братьев будет она женою, ибо все имели ее по очереди?» (Матф., 22, 28), Иисус оказался бессильным дать вразумительный ответ. Он отвечал отрицательно: «В воскресении не женятся и не выходят замуж». По существу это ответ отрицательный, о том, чего нет в воскресении, — но не сказано о том, что там есть.

Греко-римский тартар, ад, тоже является не менее смутным, чем еврейский ад, шеол и «ложе Авраамово» для праведных, и кроме того образ этот почти не подвергся этической стилизации. Элизий, обитель блаженных — совсем уже призрачное место. И греческое чувство загробности выразилось четко и откровенно в знаменитом ответе тени Ахилла Одиссею: «Не прославляй мне смерти, лучезарный Одиссей, лучше желал бы я служить сельским поденщиком у другого небогатого человека, имеющего немного для жизни, чем властвовать в Аиде над всеми мертвыми». Лучше быть на земле поденщиком, чем в Элизии царем.

Таким образом христианству пришлось построить для себя загробное царство на-спех, создав его из элементов эклектических, смешанных и противоречивых, вавилонских и египетских, сирийских, иудейских и эллинских.

Оформлением этого загробного царства наполнено Евангелие. И можно сказать, что идея загробного мира самая четкая, какая только есть в наследстве Иисуса. Цитатами можно наполнить несколько страниц: «Быть ввержену в геенну, в огонь неугасимый. Где червь не умирает и огонь не угасает». У Марка (9, 42–48) это повторяется три раза, как нудный и страшный урок. «Там будет плач и рыдание и скрежет зубов» (Матф., 24, 51). «И пойдут сии в муку вечную, а праведники в жизнь вечную» (Матф., 25, 46).

Давно указано, что картина христианского ада разработана гораздо подробнее и разнообразнее, чем картина рая.

Трудно судить, как и когда составилось это описание. Так называемый апокалипсис Петра, относимый ко второму веку, описывает довольно подробно и рай и в особенности ад. Они лежат друг против друга. В аду совершенно темно. Грешники и демоны одеты в черное. Место наказания разделено на 14 — дважды семь ярусов или классов. Дальше идет описание вечного огня, кипящей грязи, потоков расплавленного свинца, огненных бичей, раскаленных сковород.

Данте разработал эти мрачные и грозные картины еще подробнее в своей «Божественной комедии».

В противоположность буддизму, христианство старается нас поставить лицом к лицу наглядно с вечностью, вечной мукой и вечной радостью. Впрочем, муки обрисованы гораздо рельефнее, чем радости.

С этой точки зрения совершенно несправедливо указание, будто бы Ветхий завет мрачнее и суровее Нового. Ветхий Завет говорит о божеских карах, бичах и скорпионах именно здесь на земле, которые мы все знаем и к которым, в конце концов, мы все привыкли.

Христианство, начиная с Евангелия и вплоть до настоящего времени, с какой-то садическою любовью и старанием расписывает кары загробные, которые являются для нас в перспективе дали. Болезни, страх смерти, мучительное расставание с жизнью, а впереди бесконечная, вечная кара — вот основная концепция. Для своего христианского ада, христианство, как указано выше, использовало самые древние анимистические идеи и суеверия. С другой стороны, больше всех христианских догматов этот свирепый образ грядущего огня запечатлелся в представлении обращенных народов, слился с их собственным фольклором, и, в сущности, стал практически основой христианства. Христианин, практически, это грешник, который боится загробного огня, а потому иногда и воздерживается от греха.

Таким образом, вместо страха смерти, христианство поставило во главу своей доктрины страх бессмертия.

Если христианская геенна огненная отличается элементарной устрашающей четкостью, то этого отнюдь нельзя сказать о христианском рае. В нем есть что-то неестественно расплывчатое, чопорное и надутое, похожее на византийскую икону.

Тем не менее христианский рай, в отличие от ада, заимствован из Ветхого завета. Картина небесного царства есть завершение длинного ряда еврейских видений, из которых видение Иезекииля является наиболее ярким. Разница в том, что видения Ветхого завета имеют характер художественной картины, а не этического толкования. В царстве небесном Иезекииля — только небесные фигуры, архангелы, духи, животные, но отнюдь не праведные люди, обеленные от скверны, очищенные от греха.

Дальнейшее развитие идеи загробного мира состояло в приближении последнего расчета. Рай или ад, награда или воздаяние тотчас после смерти.

Уже и в первых трех Евангелиях рядом с апокалиптическими чаяниями есть отдельные места, обещающие рай или ад тотчас после смерти. В притче о богатом и нищем Лазаре ад и рай представлены как два места, лежащие друг против друга и разделенные бездной. Через бездну, однако, можно переглядываться и переговариваться. А попадают в эти оба места тотчас после смерти, ничуть не дожидаясь страшного суда (Лука, 16, 22–26). Также в главе 23 Луки Иисус обещает разбойнику: «Ныне же будешь со мною в раю» — стало быть тоже без всяких отсрочек. Также и в посланиях Павла ясно выражено это нетерпение: «Смерть для меня приобретение. Хочу разрешиться и быть со Христом». Так в конце концов создался христианский вызов смерти, личный и индивидуальный: «Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?».

Надежда на личное бессмертие, немедленно, сейчас, есть в сущности единственное утешение, дарованное христианину.

Между раем и адом, между нетерпением верующей личности и конечной загробной наградой, можно отметить своего рода промежуточный слой, в роде гуттаперчевой прокладки, чистилище.

Эта странная идея одинаково свойственна обеим церквам, католической и православной. Но в католической она закреплена и введена в догмат. В православии она остается в положении мнения, допускаемого церковью.

«Много света нужно для беспрепятственного перехода от смерти и жизни вечной со Христом без задержки, хотя бы временной; поэтому-то церковью, для людей среднего духовного уровня, допускается среднее состояние, без определенного и окончательного решения участи до последнего суда и открытия царства божия».

Таким образом, православное среднее состояние не есть чистилище, а скорее дом предварительного заключения для душ еще неосужденных.