Христианство в свете этнографии

Глава 21. Начало упадка. Монашество — продукт распадения

Это оригинальное движение иные желают объяснить воскресением коммунистических стремлений, которые, потерпев неудачу в городах, были перенесены в пустыню и в этой первобытной дикой обстановке успели создать прочные общины всеобъемлющего и замкнутого типа.

В этом, разумеется, есть значительная доля правды, но не следует следствие выдвигать как причину. Монастыри, например, сберегли остатки полуистребленной классической литературы… Но, конечно, не для этого монахи уходили из мира и основывали монастыри. Поголовное движение в пустыню имело не общинный, а отшельнический характер. Уходили отдельные люди, удаляясь от мира, вообще от людей, в частности также от товарищей монахов, желая быть в одиночестве, в общении с пустыней и природой. Отшельник и игумен это две основные и противоположные фигуры монашества. В настоящее время игумен вытеснил отшельника, но началось, конечно, с отшельников.

Изменилось основное настроение христианства. Христос принес христианство в мир. Он пришел исповедывать его перед миром. И во все дни своего служения он жил и учил в мире. Он самый мирской из всех вероучителей. Душа его здесь, с грешными людьми.

Также и своих учеников и апостолов Христос послал в мир. Это видно хотя бы из его предписаний, данных на дорогу апостолам: «В какой дом войдете, сперва говорите: мир дому сему! В доме том оставайтесь, ешьте и пейте, что у них есть. Если прийдете в какой город, ешьте, что вам предложат. Если же прийдете в какой город и не примут вас, истинно говорю вам, что Содому в день огня будет отраднее, чем городу сему».

Здесь нет речи о неприятии мира Христом и апостолами. Напротив того, миру Христос угрожает жестокими карами за неприятие апостолов.

Монашество предполагает иное отношение к миру. По учению евангелия мир хотя и зол, но он подлежит исправлению. Именно за это и для этого умер Христос.

По монашескому ощущению мир зол до самого своего корня и исправлению не подлежит. Не в мир надо итти, а из мира уйти.

Обе мировые религии, родственные между собой, буддизм и христианство, пришли к такому же мироощущению, спокойный и пассивный буддизм с самого начала, христианство лишь через три века по основании, на одном из переломов своей извилистой карьеры.

В нравоучительной повести о Варлааме и Иоасафе, индийском царевиче, составляющей один из мостов, переброшенных от буддизма к христианству, это презрение к миру выражено с удвоенной четкостью, как будто одновременно от лица буддизма и христианства. Иоасаф, как известно, и есть сам Будда (Буддисатва); с другой стороны, православная церковь празднует память святых Иоасафа и Варлаама.

Разница между греческой повестью о Варлааме и Иоасафе и легендарной биографией Будды (Lalita vistara) такова: в биографии Будды его жизнь в мире во образе царевича Сиддарти есть только введение; главная же часть начинается со вступления Будды в пустыню. В греческом сказании, наоборот, главная часть — это жизнь царевича в миру. Его обращение к Христу и уход в пустыню — это только заключительное послесловие и вывод сказания. Греческий рассказ ведется все время в полемическом стиле. Видно, что в сущности ни слушатели, ни автор еще не убеждены, что мир — безусловное зло, и они усиленно стремятся доказать это себе и другим.

И здесь христианство, даже в отречении от мира, активнее буддизма.

Самое типичное место сказания содержит в себе следующий диалог.

Арахес грозит отшельникам смертью. «Разве ты видишь на нас что-нибудь, из-за чего мы могли бы пожалеть об этой жизни?» отвечают отшельники.

Арахес отвел их к царю.

Царь сказал: «Вы проповедники учения, которое внушает людям отвращение от жизни. Я имею право казнить вас, чтоб не опустела земля и народ не покидал бы веры отцов».

Пустынник возразил ему: «Если ты так желаешь, чтобы все наслаждались благами жизни, отчего же не делишься со всеми своими богатствами, не помогаешь беднякам, а, напротив, заставляешь других работать на себя?»

Царь, разумеется, приказал им отрезать языки, выколоть глаза и отрубить руки и ноги.[27]

Мы видим у отшельников тоже бунтарское настроение и враждебное отношение к богатым и сильным. Разница лишь в том, что вместо того, чтобы требовать себе доли в дележе, они отвергают ценность мирского богатства и стремятся подняться над ним.

Исследователи отмечают в греческом сказании довольно неприличный, эротический рассказ о мальчике, который возымел влечение к женщинам, хотя ему их показали под видом демонов, обольщающих людей.

Не менее интересно сличение знаменитой легенды о человеке, повисшем над бездной и ухватившемся за дерево, корень которого подгрызают две мыши, белая и черная, — с соответственным рассказом из Махабхараты о монахе Джараткару.

Этот монах тоже дал обет не иметь ни дома, ни жены, ни собственности. Однажды, проходя мимо пропасти, он увидел жидкий ствол дерева вирасы. На дереве висели гроздями души, — то были предки Джараткару, а корень подгрызала острозубая мышь. Ствол уже держался на одной мочке. Предки стали упрекать Джараткару: «Безумец, посвятивший себя покаянию!.. Перегрызенные корни — это наши умершие дети. А единственный корень — это мы. Острозубая мышь — это время. Скоро погибнет под зубами его глупый Джараткару и все вместе мы упадем в забвение».

Из сказанного видно, что и в индуистско-буддийской борьбе здравый смысл и любовь к жизни индуизма предшествовали пессимизму буддизма.

К христианским отшельникам-аскетам перешло не только чувство протеста, но и стремление к подвигам, жестоким и маловероятным.

В житиях святых указывается неоднократно, что поскольку христианство победило и мученикам нет больше места, за подвигами терпения и страдания приходится обращаться к отшельникам.

Цепь повестей и романов героических, но мало вероятных, называемая Acta martyrorum (дела мучеников), оборвалась и вышла из моды. Она заменилась другой серией, не менее интересной, «о монашеских делах», с той только разницей, что эта серия была воображаемая, «искушения святого Антония», в роде мысленного кинематографа. Женщины, битвы, пиры, все это тройное и семерное похоже на дым, приходящее и тут же уходящее. Отшельники, впрочем, делали, что могли.

Постники, затворники, молчальники, заживо погребенные в гробах, одетые цепями и веригами, все варианты самоистязаний были испробованы отшельниками, чтобы сравняться с мучениками за веру.

И образ Симеона Столпника может поспорить в напряженности с Лаврентием страстотерпцем, изжаренным на металлической решетке.

В дальнейшей эволюции отшельник стал превращаться в монастырь, — и понятие «пустыня», рассудку вопреки, совпадает с монашеским поселком: «Оптина пустынь».

Между отшельником и монастырем начинается странная борьба. Отшельник обрастает подражателями и учениками и обращается в общежитие. Он убегает с отвращением дальше в пустыню и опять обрастает жильем. Тут и начинают действовать принципы монастырской кооперации, иначе коммунизма.

Монастырская коммуна находится еще на весьма первобытной собирательной ступени хозяйства. Она собирает пожертвования. Таким образом ее экономика имеет два равноценных источника, «свое» и «чужое». Трудно определить, какой процент монахов может прокармливать в каждой стране покорное крестьянство. В Бурято-Монголии, например, до тридцати процентов всего населения ламы. Они живут работой и хозяйством, платою за требы и сборами.

Ламы живут одиноким семейным хозяйством. Монашеские общины, буддийские в Тибете и христианские на востоке и на западе, ни мало не сумели разрешить противоречие общины и личного брака. Монастырские общины основаны на полном безбрачии членов, мужчин либо женщин. Они, стало быть, в основе своей являются учреждениями искусственными и противными природе.

Также и в египетской Фиваиде, на Синае и на Масличной горе в Палестине монастыри и лавры так размножились, что по словам отшельника Руфина население их равнялось всему городскому населению. В то время города уже были христианскими, а крестьяне оставались язычниками. Язычников даже называли pagani от pagus — поселок, стало быть — «деревенщина». Монахи составляли в Палестине и Египте третью часть народа. Соседи язычники им не помогали и поэтому монахам приходилось упражняться в посте. Может быть, поэтому они были так буйно и опасно настроены. С четвертого века во всех мятежах и религиозных спорах участвуют монахи.

Между прочим, в Египте, варварское разрушение Серапеума, сожжение библиотеки и пр. совершены по преимуществу монахами по наущению епископов александрийских. Также и убийство последнего философа-женщины Гипатии совершено монахами.

Умиротворение монастырей и успокоение монахов наступило тогда, когда правящие классы и сановники твердо укрепились в христианстве и началась эпоха пожертвований и взносов посмертных и заупокойных. Монастыри успели отклонить в свою пользу пять шестых всех церковных сборов и даже епископы пользовались от сборов лишь постольку, поскольку они сами были монастырскими сановниками.

Именно из этой конъюнктуры монастырских удач возникает цветение монашеской культуры, а вовсе не из выгод и успехов монашеского коммунизма.

Венцом монастырской культуры и письменности были, как известно, палимпсесты, старинные пергаменты, латинские и греческие, тщательно смытые и покрытые именами святых и формулами монашеских молитв. При этом неизменно выписывались тщательно заставки и концовки, рисовались цветные миниатюры и прочее. Нам приходится, однако, смывать монастырскую грамоту и выводить на свет слабую тень греко-римской поэзии и философии, задушенных монастырским христианством.

После укрепления сборов и даяний, дальнейший рост монастырей состоит уже не из двух, а из трех актов.

1. Отшельник уходит от мира и строит себе келью. Окрестные крестьяне приходят с дрекольем и злобой. «Зачем пришел ты к нам? Или хочешь владеть нами?» Отшельник изумляется и отговаривается. Но беспристрастный летописец прибавляет в скобках: «И бысть тако».[28]

2. Ученики и подражатели построили кельи, срубили бревенчатый храм и даже весь монастырь обнесли оградой. Стало трудовое общежитие, пример для соседних крестьян и приемник для их взносов.

3. Отшельник сменился уже третьим игуменом. Монастырь разбогател. Вместо деревянного храма вывели каменный. Соседние земли и села, действительно, достались монастырю, частью как дар от богатых, а частью обманом.

Монахи живут на доходы от имений и сборов и представляют в целом класс потребляющий и правящий, занятый молитвой и магией.

Этим заканчивается организация вселенской церкви, как католической, так и кафолической. Мы с удивлением видим, что церковная организация удваивается и в этой двойственности лежит залог ее прочного существования.

Отнимите у нее монашество, и она превратится, с одной стороны, в англиканство, в так называемую в Англии «высокую церковь» с епископами-лордами, сидящими в верхней палате, одним словом в католическую церковь без папы и католицизма; с другой стороны, на востоке обезмонашенная церковь обращается в нечто неслыханное, в роде картонного домика или в роде игры с оловянными фигурками, с женатым епископом, сидящим на новой церковной платформе вместе со своей новой супругой, может быть, даже с женатым патриархом.