Хроники особого отдела

Глава 40

Глава 3. Дела сложные. Дела семейные

Часть 11

Холодный северный ветер… его маленькие желтые воронки срывали с ещё зелёных ветвей первые листья, лишенные летних соков, и собирали в небольшие аккуратные кучки.

Василий Иванович, в натёртых до зеркального отражения ботинках, спускался с самолета по скрипящей лесенке-трапу, следом, в изящном светлом костюме и шляпке, блестя чёрным лаком остроносых туфель, шла Елена Дмитриевна.

Важный, от значимости порученного ему задания, святой отец настолько уверенно вручил свой паспорт на таможне, что ни у одного представителя власти новой Чехословацкой Советской Социалистической республики в голову не пришло задать ему какой-либо вопрос. Идущую за ним Елену Дмитриевну, тем не менее, остановили:

– Товарищ Морджинская?

– Да.

– С какой целью вы прибыли в Прагу? Ваше командировочное удостоверение, пожалуйста.

– Мы проездом, со святым отцом. В Рим. Вот разрешение.

– Товарищ Непершин...

Василий Иванович обернулся, и на его лице появилось выражение только что съеденного лимона:

– Мы вместе с… матушкой Еленой.

Пограничник посмотрел на разрешение от Комитета государственной безопасности и решил не задавать дополнительных вопросов этой шикарно одетой паре. В его стране священники так никогда не одевались! И совершенно точно, не имели таких расфуфыренных «матушек». А что там, в семье «старшего брата», пусть разбирается сам брат.

Через час новоиспечённая семья выбралась из машины перед аккуратным зданием, построенным из темного крупного камня.

– Мы в старом городе. И в одном из лучших его отелей, – восхищению Елены Дмитриевны не было предела. – Семья Йозефа Макеки с 1912 года владела им. Франц Кафка любил здесь пить пиво, Ярослав Гашек – есть самые лучшие в Праге кнедлики...

– Помолчи немного, Елена, – важно одёрнул носитель нательного креста.

Василий Иванович не любил больших городов. В этом же тёмном клубке хаотичных улиц, выложенных древним камнем, с их характерным запахом мочи и жареной свинины, пива, печного дыма, пропитавшего мостовые, да горя ещё не забытой войны, ему и вовсе было не по себе.

Навязанный, в качестве компаньона, Оладий ощущался на плечах дополнительной ношей – глиной, сырой и тяжёлой.

У болтливой спутницы на пальце блестело золотое массивное кольцо, в котором, вместо камня, был врезан крохотный кусочек человеческой кости нового жильца Харлампия, недавно появившегося в их общей обители. Это служило дополнительным раздражителем, хотя, судя по виду попутчицы, её «компаньон» не докучал ей.

Возможно, из-за этого, по дороге Непершин не смотрел на мелькавшие мимо архитектурные памятники – покрытые зелёной окалиной или чёрные от времени… по-прежнему хранящие свои темные тайны.

Не разрушенная бомбардировками Прага всё ещё находилась во власти средневековых мистерий, разыгранных в далёком прошлом на её улицах.

– Чёрный город, – вздохнул святой отец и перекрестился. Он чувствовал безумную энергию Праги, тот нескончаемый ураган, который порождал каждое новое столетие самых сильных ведьм и колдунов континента.

***

У них было странное задание. «Проездом, посмотрите», – попросил Ян. Именно попросил, что насторожило ещё больше.

Но на что?

То есть на что – понятно… а вот почему?

История, породившая свою тёмную и труднообъяснимую легенду. Доказательство любви генералиссимусу Сталину, просуществовавшее всего восемь лет. Или бесконечность, ведь восьмерка её суть. В любом случае, обозначивший Место метроном и сегодня отсчитывает свои мгновения.

В 1949 году мир торжественно отметил семидесятилетие Великого Руководителя КПСС – Иосифа Сталина. Ещё не отгремели заздравные тосты, как в Москву прилетели атласные листы, на которых десять миллионов жителей Чехословацкой Республики, (из четырнадцати миллионов), письменно выразили свою радость, по случаю рождения вождя. Подписи собрали меньше, чем за неделю. И вместе с ними приняли решение создать самый большой памятник Отцу Народов. Над Влтавой. У Чеховского моста. На холме.

***

Скульптор номер один – Ладислав Шалоун – «удачно умер». Карел Покорный, скульптор номер два, слепил фигуру вождя наподобие Иисуса – раскинувшим руки.

«Ваш Сталин излишне эмоционален», – сухо постановила комиссия.

Пятьдесят четыре претендента.

Не утверждён ни один проект.

Наконец, сын кондитера, специалист по созданию фигурок из сахара и марципанов – Отокар Швец – предлагает вылепленный им за сутки вариант. «На всё ушло две бутылки...», – цитировали некоторые знающие его собственное высказывание.

В документе отмечалось, что данная скульптурная композиция, состоящая из девяти фигур, «символизирует братскую нерушимость двух государств», в борьбе за дело Ленина и под руководством Коммунистической партии. Правда, в народе это гранитное единство вождя и пролетариата, почему-то, назвали «очередью за мясом».

В 1953 году умер Сталин. Не прожив и трёх месяцев, следом ушёл из жизни президент Чехословакии Клемент Готвальд. Первого мая 1954 года, после Вальпургиевой ночи, памятник над Влтавой торжественно увидел свет. Но перед его открытием умер Отокар, слабовольно уйдя «на тот свет» за покончившей с собой женой. Скульптор, как и супруга, оставил странную записку: «Он смотрит!».

Приехавший на открытие Хрущев по-быстрому вручил строителям Ордена Ленина и отбыл...

И вот теперь, Василия Ивановича попросили поглядеть на сооружение – «проездом».

***

Их встретила огромная, быстро увеличивающаяся на фоне голубого неба тёмная масса камня, которая не позволяла видеть идущим по мосту ничего: ни реки, ни домов вокруг, ни даже ярких стёкол гостиничных фасадов. Она молчаливо тянула к себе беззвучным криком, который, один раз ощутив, уже не забудешь никогда.

Елена Николаевна зябко ёжилась от налетевшего с реки ветерка. «Так холодно бывает только на кладбище», – думала женщина.

Кованая ограда здесь была причудлива: ангелы, с золотыми ветвями в руках, папоротники и травы… украшенный таким образом мост смотрелся узкой дорожкой, проложенной к горе с гигантским монументом, границы которого отмечали трёхглавые адские драконы-гидры, сжимающие в своих когтях герб древнего города.

Внизу тёмная вода казалась умершей и, потому, пахнущей грязным прудом. Руки отчего-то стали тяжёлыми, ими невозможно было взяться за ограждение. Прямо перед ней зияла тёмной щелью крышка канализационного люка. А она шла на неё и не могла свернуть, потому что ноги сковал лёд – суставы стали неподвижными. Елена Дмитриевна поняла, что ей суждено погибнуть в мутных водах Влтавы, она это заслужила...

Непершин, ступив на полотно моста, поморщился – воздух был наполнен каким -то кисловатым запахом... странный слабый свет от не затянутого тучами, но, отчего-то ставшего ледяным, синего неба, с трудом, проникал на мост. «Воняет, как варёная шерсть», – определился Василий Иванович. Он шёл и удивлялся, потому что не видел перед собой людей: вокруг, механически переставляя конечности, двигались в каких-то обрывках тканей тени – мумии.

– Смотри под ноги-то!

Что-то кольнуло в груди – Непершин сфокусировал взгляд, увидев поднятую крышку люка, зияющую дыру… и идущую на неё Елену!

Еле успел оттолкнуть.

Получилось резко. Она пошатнулась, но, устояв на ногах, упорно сделала новый шаг вперёд, ещё и ещё один… мучительно приближаясь к заветной цели.

Священник вздохнул и взял женщину под руку, уводя от подозрительно открытого железного диска, с изображённой на нём рогатой мордой сатира.

«Грехи наши тяжкие», – машинально подумал он.

Они, молча, обошли монумент и даже спустились по лесенке вниз, в сокровенную, закрытую для масс трудового народа, погребальную камеру: скрытый глубоко под толщей многотонного гранитного основания фундамент.

Здесь Елену Дмитриевну охватил странный буйный восторг, словно она нашла клад, и блеск золота стал разъедать её душу. Но, спустя мгновение, ощущение счастья от обладания богатством ушло, а вытянутые вперёд руки упёрлись в холодную гранитную стену. И женщина, не отдавая себе отчёта, с силой стукнула кулаком о камень.

А вокруг царила тишина. Люди знали, что там, за тёмной массой гигантского изваяния, среди любовно высаженных деревьев парка, разбитых цветников и кустов ярко-жёлтых и огненно-красных роз, есть день, наполненный движением и жизнью.

– Ну, спасибо этому дому, пойдём к другому, – внезапно сказанная Непершиным фраза, обращённая к сопровождающему их лицу, ударила словно выстрел.

Люди устремились прочь, будто из иного мира, а светлая гравийная дорожка парка была не тропой, а капилляром распластанного в этом месте окаменевшего чудовища. Будто там, на неимоверной высоте центральной головы монумента, прячутся, готовые разгореться, угли дьявольских глаз.

Елена Дмитриевна, выйдя, и, посмотрев на прикомандированного к ним чеха, ахнула. Лицо этого интеллигентного пражанина сейчас напоминало оскал. Перед ней стоял не человек, а мёртвенно-бледная маска, натянутая на череп. Женщина, ужаснувшись, попыталась взять себя в руки, и, со стыдом, признавшись себе в собственном малодушии, непроизвольно задрожала. Ей никогда не приходилось прежде видеть настолько страшное и деформированное человеческое лицо.

Что-то мазнуло по щеке. «Откуда здесь кошка?», – мелькнуло в голове. Через минуту к ней пришло понимание: «Олладий!», – и женщина, наконец, спокойно смогла вздохнуть и даже слабо улыбнуться.

Они молча вернулись в отель.

Там, сидя за маленьким столиком, ожидая невероятно ароматный чешский кофе, Елена Николаевна услышала:

– Смотрит, гад! Ждёт и смотрит...

***

Монумент можно считать самой большой и самой дорогой скульптурой советского времени. И, возможно, самой недолговечной. В 1956 на ХХ съезде КПСС был разоблачён «культ личности». Постепенно, с памятника в Праге исчезла благодарственная надпись, а затем, в 1961 году, его снесли. Снесли, кстати, с большим трудом.

При демонтаже и взрывах случайно погибло 16 человек, находившихся в разных местах и в разное время...

Во время проведения выставки народного хозяйства на пустующем месте поставили новый памятник. Огромный, символизирующий неизбежность времени метроном.

Но… его скульптор Владислав Новак, сразу после открытия, повесился. Оставленная им предсмертная записка гласила: «Он смотрит».

Чехов мост, и по сей день, является излюбленным местом самоубийц. Ежегодно с него, спрыгнув во Влтаву, прощаются с жизнью не менее восьми человек...

***

4 января 477 года. День и Вечер. Рим.

Кто такой Петроний, Ромул доподлинно не знал, но его вольноотпущенник и управляющий всеми делами в доме иудей Иосиф говорил о нём всегда с каким-то мрачным восхищением. Своим, сломанным ещё в далекой юности, носом этот человек всегда чувствовал приближение неприятностей, а потому, лишь услышав о сборах, он кивнул головой и, не глядя на стоящего рядом с креслом гостя, быстро вышел – отдавать соответствующие распоряжения.

– Хорош старик! – между тем заметил непонятно почему сочувствующий свергнутому императору таинственный товарищ.

Ромул только тяжело вздохнул. Было совершенно очевидно, что бежать ему некуда. Укрепившийся в устье Лауры Одоакар не просто совершал набеги на все близлежащие земли – именно он породил конфликт между королем Теодорихом и правителем богатейшей Суасонской области Эгидием. Как результат, Римская Галлия пала, и никто не мог больше противостоять саксам в их походе на Рим.

Молодого человека знобило. Пышущие жаром противни не давали тепла, через дверные щели, со свистом, врывался едкий колючий холод.

– Я никуда не пойду, – тихо шепнули губы. – Некуда. Да и зачем бежать? У меня нет сторонников, кто я, в самом деле?

Петроний удивлённо посмотрел на ёжащегося императора и решительно повернул к себе кресло, со сжавшимся в комочек хилым мальчишеским телом.

— Ты прав, ты никто. Даже в историю ты уже вошёл, как никчемный юнец, завершивший своим присутствием картину разрушения величайшей из известных в Ойкумене империй. Но жизнь ещё не окончена. Наступает новая эпоха, и, сейчас, мы в силах прорубить проход и облегчить участь будущих поколений. К тому же, фортуна – редкая негодяйка и, вполне возможно, она подарит тебе, в качестве благодарности за услугу, шанс…

Ромул поднял взгляд. На него смотрели чёрные, как будто лишённые зрачков, глаза. Сбитые костяшки длинных тонких пальцев выдавали борца, а странно тонкокостное и гибкое тело – породу.

– Петроний, а сам-то ты, кто? – решился спросить он.

Гость почесал кончик носа, хмыкнул и вдруг выдал:

– Ну, как бы это получше объяснить... вероятно, я часть той силы, что вечно хочет зла, но совершает благо.

Раздалось оглушительное: «А-а-а-апчхи...», и хихикнувший после этого жизнерадостный спаситель человечества закончил:

– Отлично я высказался, хоть прям в свитки к Катуллу запихнуть – и никто не отличит...

Ромул вздрогнул. Выдать плагиат за подлинник Гая Валерия Катулла, величайшего и самого любимого его поэта, показалось святотатством, но фраза и в самом деле была хороша...

– Ты пришёл поговорить об искусстве?

Спокойный тон вошедшего иудея не мог ввести говорящих в заблуждение.

Петроний громко расхохотался, а потом, хлопнув по плечу Иосифа, (словно старого приятеля), провозгласил:

– Будет интересно. Надеюсь, никто не пожалеет о подобном зигзаге судьбы, подарившей вам меня, в качестве компаньона.

***

Они вышли ближе к вечеру. Ромул оглянулся и посмотрел на свой дом. Малый дворец императора, служивший ему приютом все десять месяцев никчёмного сидения в кресле. Что он сделал? Ничего. Ну, пожалуй, кроме чеканных золотых монет, которые, в малом количестве, вошли в обиход. Да и то, его профиль на них – лишь заслуга отца.

Здание быстро исчезло за поворотом в зелени дворцового сада. Вот где можно было дышать и спасаться от презрительных взглядов, исходивших даже от рабов. Год назад он вошёл сюда и был поражён буйством и изобилием природы. Высаженные произвольно кипарисы и дубы, пинии и мирты спорили своей красотой с апельсиновыми и лимонными рощицами, белеющими во множестве мраморными статуями, отражавшими свое совершенство в синей воде прудов.

Сейчас водяная пыль фонтанов повисла серым маревом, смешавшись с мелким едким дождём, который день оплакивающим останки государства.

Несмотря ни на что, двигались быстро. Близкий вечер давал пока достаточно света, и приходилось торопиться, потому что испуганный город совсем не освещался, а редкие фонари, в руках городских рабов, не давали света в скользкой темноте холодных улиц. Лишь один раз им встретились чьи-то носилки.

– Дорогу благородному трибуну Марку Карелию, – услышали беглецы.

Петроний так стремительно шарахнулся в сторону, что хрипло прокричавшим лампадариям пришлось потратить силу своих лёгких на разгон пустоты.

Пройдя по улице Эсквиллина, они обогнули Капитолий и, сделав зигзаг, миновали два квартала за Тибром. Наконец, перейдя через мост Фабриция, странная троица оказалась на острове. К этому моменту было уже совсем темно.

Ромул начал отставать. Тощее тело сотрясалось от громкого каркающего кашля. Петроний вздохнул и, бросив свой груз, взял мальчишку на руки. Иосиф, кряхтя, взвалил на себя дополнительную поклажу. Над островом висела гулкая настороженная тишина. Люди вышли из-под охраны стен и оказались почти рядом со старой ареной Нерона.

– Нам направо, – сказал Иосифу ведущий.

– Там же старый некрополь. Мы не собирались прятаться на кладбище. Надо убираться отсюда. Что ты хочешь от нас, Кондуструм?! – начал было старик.

– Оглянись, – раздражённо рыкнул названный Проводником.

Там, где стоял малый императорский дворец, постепенно разгоралось зарево.

– Я не намерен возить вас по Лете, старик. Я строю только жизнь, запомни!

Бег возобновился. Они вошли в галерею глиняных саркофагов, каменных склепов и углубились к самому центру, где в тишине доживали свой век десяток забытых мавзолеев, и темнела красная кирпичная стена, отделявшая место упокоения язычников от христиан. Там Петроний нырнул в нишу. Здесь было сухо. Подземелье даже сохранило остатки летнего тепла.

– Нам сюда. Переночуем, – сообщил самозваный опекун и, опустив Ромула на пол, принялся собирать ветки, принесённые ветром со стороны старой, заросшей арены.