Хроники особого отдела

Глава 48

Глава 4. На грани третьей мировой

Часть 3.

В дымке серого зимнего леса, в сугробах и хрустящем морозом дне, остался московский район Очаково.

Здесь же шёл дождь.

Он лил, не переставая, стоило только ступить на мокрый перрон с варшавского поезда. Теперь, сидя на вытертом до лакового блеска кожаном сиденье такси, Бернагард смотрел на грязно-серые стены проползающих мимо домов. В этом мире не существовало московских расстояний, и водитель не торопился довезти его до отеля. Время текло медленно. Иначе. Не так.

Не так, как дома.

Доставивший его состав был полупустым, и потому, сняв ботинки, путешественник влез на диван целиком. Его купе, крайнее от тамбура, трясло, а периодически доносившийся до Бориса запах табака раздражал.

В отделе курила только его жена.

Бернагард вздохнул. Дочь. Жена. Семья. По мере удаления от границ приютившего его Советского Союза, ледяная пружина, внезапно скрутившаяся в груди, сжималась всё сильнее. К счастью, он вспомнил про коньяк. Взял фляжку и, отвинтив крышку, сделал глоток. Пищевод вздрогнул, принимая приятно скатившееся вниз тепло. Вагон болтался, привязанный к паровозу, словно воздушный шарик, зажатый в Машиной руке.

Вспомнив смешные косички, путешественник потянулся за фляжкой повторно. Напиток пролился, и терпкое коричневое пятно расплылось на воротнике. Растяпа! Как бы сейчас на него посмотрела Ксения!

Он поплотнее завинтил флягу и, собравшись убрать её в саквояж, прочёл на серебристом боку: «Бернагард, тебе тридцать шесть, помни, ты совсем взрослый мальчик!». Чуть ниже, как подпись, виднелся выгравированный пушистый кошачий хвост. На душе сразу стало теплее.

Наконец, состав остановился. Мрачное, мало изменившееся со времён войны переплетение железнодорожных путей и нависающих над ними серых, пропахших смесью угля и туалета платформ.

Краковский центральный вокзал.

– Pociąg, przyjechał Pan, – услышал он. (Поезд прибыл, пан. (Польск.)).

Борис прошел по подземному переходу и вынырнул у вокзальной стоянки. Дождь не стихал. Плащ промок мгновенно. Белый маг постарался не обращать внимания на эти мелочи жизни, но ещё раз невольно вспомнил снежные сугробы и морозный чистый воздух…

– Университет, – сказал он в такси водителю.

***

Бориса Кеслерова откомандировали в Ягеллонский Университет, с целью «изучения коллекции средневековых рукописей». Собираясь, он даже радовался, предвкушая, как сможет прикоснуться к «Пользе переворотов небесных тел» Коперника и увидеть знаменитый свиток Бехема 1505 года. Но сейчас, так далеко от дома, совсем сник. Некстати вспомнились катакомбы Калининграда, с их всепоглощающим одиночеством. Сильно пугал разговор с Яном:

«Ты там, в своих архивах, конечно, посиди», – втолковывал начальник. – Но не забывай захаживать в Мариацкий костёл, молись там, и, почаще».

– Я протестант, – посмел протестовать Борис.

– Да хоть иудей, мне-то что! – буркнул начальник. – Твоя цель – стать големом! И явиться в Москву в крайне замороченном состоянии!

Ксения бы, наверное, в такой ситуации фыркнула и принялась за расспросы о столь оригинальном задании, Илья бы расправил плечи, прикидывая свои силы… Борис перепугался ещё больше.

– А если я стану опасен для окружающих? – спорил он.

– А я на что? – настаивал товарищ полковник. – Да и вообще, ты белый маг, или кто?!

***

Окна его временного прибежища выходили прямёхонько на Краковский рынок, который, несмотря на зимнее время и улетучившиеся в безвременье новогодние праздники, открывал дверцы маленьких фанерных домиков каждое воскресенье. Прожив всего половину месяца, Борис так проникся этим еженедельным чудом, что с нетерпением дожидался выходного. Вот приятно было просто сходить и купить горшок краковской – густой жёлтой, как кусок сливочного масла, сметаны и необыкновенного, похожего на мягкий сыр, творога. Здесь никто не толкался. Его не хватали за рукава, навязчиво приглашая в шатёр, и не кричали вслед оскорблений, как на центральном рынке в Каире. Он получал буквально эстетическое удовлетворение от процесса прогулки по маленьким аккуратным магазинчикам, пытаясь отгадать, что в них продаётся.

Домики, в которых предлагали сыры, соседствовали с тканями, а прилавки с яркими пуговицами и нитками для вышивания, (мулине), через тонкую стенку имели соседей, в виде остро пахнущих копчёных окороков. Каждый домик-лавка являлся вкусным, (или очень любопытным), мирком.

Саму площадь окружали величественные здания, пережившие немало исторических эпох, и, это, не совместимое с рынком сообщество, казалось ему удивительным и сказочным миром из книг братьев Гримм или Шарля Перро.

– Это точно не Гофман и не Андерсен, – бубнил себе под нос Бернагард, радуясь отсутствию злого и безнадежного ощущения. Он любил свет и волшебные истории, заканчивающиеся свадьбой!

Но величественный kościól panny Maryi – пугал. И пан Кесслеров никак не мог заставить себя войти под его готические своды.

Не мог! И все!

Ежедневно, возвращаясь в меблированные комнаты из архива, он заходил в полуподвальный кабачок, где выпивал кружку пива и вспоминал, как с точно такими же мокрыми от пота лбами сидели завсегдатаи в Вене, Мюнхене и... «Пивнушке» на площади Дзержинского в Москве. Он слушал разговоры на польском наречии – таком похожем на трудный русский язык и таком непонятном! Иногда к нему обращались, и тогда Борис начинал смешно трясти головой, улыбаться, раскачиваясь, словно журавль на шатком табурете.

– Москаль, – пояснял завсегдатаям подавальщик.

Те кивали, комментируя:

– Москали не немцы, пока можно жить, може, и обойдётся оккупация-то...

Наконец, он решился!

Февраль-бокогрей завьюжил узкие улочки, вымощенные скользкой от корки налипшего льда и сотен веков брусчаткой. Борис настолько промёрз, добираясь до квартирки, что, не дойдя какой-то сотни метров, заглянул в показавшуюся симпатичной маленькую ресторацию. Там, наевшись польского бигоса, (который Борис Евгеньевич бы назвал, по-русски, «солянка»), с горячим пряным глинтвейном, он приободрился и, расслабившись, попросил вторую порцию густого, тёмно-красного, как старая кровь, напитка с собой в дорогу...

Выйдя из приютившей его харчевни, он услышал гейнал, ежечасно звучащий с одной из башен собора – мелодию, рождённую в память о часовом из бесконечно далекого XIII столетия. Трубач рассмотрел в ночи приближение монгольского войска и успел разбудить славных защитников города, но, сражённый стрелой, остался вечным дозорным башни. Невесёлая песня ужом ввинтилась в согретое горячим напитком тело и заставила ноги повернуть в сторону костёла.

Пройдя сквозь чёрный зев открытых дверей из кованого железа, он оказался в огромном

зале. Здесь было теплее, пахло свечами, и под звуки органа хор пел вечный реквием Моцарта. Служили литургию...

Близоруко щурясь, Борис прошёл немного вперёд, к алтарю.

– А мы Вас уже и не ждали, – вздрогнув от неожиданности, услышал он. – Самый большой алтарь в Европе! Посмотрите, двести фигур, более двух тысяч деталей. Это, конечно, не Микеланджело, но мастер Вит Ствош создал шедевр, вырезав из пятисотлетних лип эту божественную красоту...

Запах свечей вдруг показался тяжёлым… странно, убийственно душным…

Голова кружилась. Орган играл.

«Ко мне обратились на немецком, – проскакали огненными лошадьми мысли. – Кто это? Не могу разглядеть!».

Фигуры перед ним были, действительно, почти живыми. Борису, на миг, показалось, что сейчас святая дева упадёт на руки стоящих рядом с ней апостолов.

Голова кружилась. Орган играл.

– А какие замечательные витражи, поднимите голову наверх! Видите? Прозрачные фигуры святых сопровождают Вас!

И он, молча, согласился, кивнув. Собор не давил. Все его арки, коридоры, небольшие боковые алтари дышали божественным покоем и намоленной веками святостью.

Голова кружилась. Орган играл.

Так и не рассмотрев, кем являлся его инициативный экскурсовод, Бернагард, через час, вышел из храма и направился к дому.

Он шёл и улыбался.

Всё! Ловушка захлопнулась. На него точно наложили то самое заклятие Голема. Он чувствует его на своих плечах! Не имея возможности сопротивляться ему, Борис был невероятно горд, он смог оставить чистым свой разум.

«Чёртова вотчина Фауста!», – думал он, засыпая.

На следующее утро в Москву полетела телеграмма:

«Но время – царь; пришёл последний миг,

Боровшийся так долго пал старик,

Часы стоят!»…

***

Уже ближе к вечеру, довольный, как объевшийся сметаной кот, начальник особого отдела пояснял собравшимся диспозицию:

– Наконец-то! Наш флегматичный учёный пересилил себя. Молодец! И голову позволил себе заморочить, и отчёт прислал. Ксения, твой выход. Отправляйся к мужу. А то он там закис среди пыльной макулатуры.

– Ничего себе позволил, – буркнул Илья. – Это ж надо было сочинить такое донесение!

– Это Гёте, – улыбнулась ему Елена Дмитриевна.

– Ага, он, паршивец! – хмыкнул Ян и продолжил:

На ваших лицах холода печать,

Я равнодушье вам прощаю, дети:

Чёрт старше вас, и чтоб его понять,

Должны пожить вы столько же на свете…

После такого выступления товарищ полковник картинно поклонился, в очередной раз, онемевшей команде и отправился к себе в кабинет, читать. В данный момент на кровати его ждал толстый приключенческий роман Штильмарка «Наследник из Калькутты».

Оставшиеся, в дополнение к нежданной творческой декламации, в исполнении любимого начальства, наблюдали явление истово крестящегося, (на пару с котом), Харлампия, причём кот активно закатывал глаза и творил молитву...

Выступление дуэта прервал отец Василий, плюнув им вслед и, нецензурно выразив свои чувства...

***

1731 год. Май.

Сразу после Вальпургиевой ночи и закончившегося, наконец, понедельника, новым ранним утром граждане открыли ставни… и поняли, что, в который раз, мрачные предсказания заезжих схоластов, грозно смотрящих в небеса, не оправдались. Конец света не наступил. Заточённый где-то под земной твердью Сатана остался следить за порядком среди грешников, поджариваемых в гиене огненной, а от расплодившихся по весне гадюк, массово выползающих из болот, не перемерли на земле подвижники истинной веры. Веры католической.

Нивы зеленели. Отцветающая липа радовала граждан свежесваренной медовухой. Волчинская волость Берестейского воеводства Речи Посполитой который год не подвергалась мору и гладу, не горела в пожарах и не топила поля в весеннем половодье. Мир радовался жизни, по крайней мере, эта его часть.

***

В небольшом, украшенном дорогой смальтой оконце, на фоне утреннего неба, нежно-голубого, прозрачного, виднелись зеленеющие овсом и озимыми земли, да, ярко горящая пламенем взошедшего солнца, новая медная крыша колокольни. Вот-вот должны были зазвонить к заутрене колокола, а привыкшие к регулярному шуму чёрные головки ласточек уже показались бусинами из многочисленных гнёзд. Птицы готовились вылетать, встречая новый день и новые заботы, связанные с кормлением вечно голодных птенцов.

В этот час, невесть откуда объявившийся, с год назад, в Кракове и проезжий по сим местам шляхтич Петроний, имеющий смешную фамилию Шкридлат Звистум, (Skrzydlaty zwiastun – крылатый Гарольд, вестник), поцеловал в слегка влажный пупок Констанцию Понятовскую, жену кастеляна города Кракова Станислава, урождённую Чарторыжскую. Сам кастелян, 55 лет отроду, спал отдельно от жены, проболев всю зиму тяжкой жёлтой немочью. Женушка его, 27 лет, была уже не молода и имела за плечами опыт рождения трёх сыновей, а потому, (являясь дочерью богатейшей фамилии), имела право на отдельные покои в самом удаленном от общей семейной спальни флигеле.

Констанция лежала на тонких батистовых простынях – голая, с упругими пышными бёдрами, и тугими, не потерявшими форму грудями – напоминая собой богиню.

– Как же интересно жить! – услышала она от проснувшегося друга.

– Чем же это, милый? – откликнулась, мурлыкнув в ответ.

–Мир полон прелестниц, – заметил между тем воздыхатель. – Он состоит из прощаний и встреч, потому никогда не знаешь, кто встретит тебя за поворотом лесной дороги.

– Неужели нам предстоит прощание? – надула губки красавица.

– В этом есть радость и залог будущей встречи, – отвечал ей довольный голый философ.

Он хотел встать, но власть мраморно-молочного тела всё ещё владела им, и Петроний, протянув руку к непослушным кудрявым волосам, придвинулся. Дама ловко вскочила на него, изобразив бывалую наездницу, и резкими движениями бёдер помогла ему в библейских начинаниях.

Вестник атаковал Дракона своим острым копьём, словно Святой Георгий, все время заутрени, потом, быстро напялив на себя портки, заломил шапку и был таков!

Напоследок, он пообещал даме сердца сына, в будущем – короля Речи Посполитой...