Игнатий Лойола

Глава восьмая МЕСТО СИЛЫ

Среди иезуитов бытует выражение «идти к Манресе». Это означает: находиться в главном духовном поиске своей жизни, приближаться к осознанию и даже практическому освоению своего призвания. Манреса — не только фигуральный символ, она принадлежит к числу святых мест, почитаемых католиками. В этом городе иезуитские ученые ощущают удивительное вдохновение — нигде в мире ими не написано так много научных работ. Неудивительно, ведь именно здесь на отца-основателя их ордена снизошло мистическое прозрение, сделавшее его тем, кем он остался в истории.

Манреса располагается в центре Каталонии, на берегу реки Карденер. Она не особенно изменилась со времен святого Игнатия — все те же тихие улочки, холмы, мосты. И название ее никогда не менялось, хотя древний городок, появившийся еще в доримские времена, за долгие века существования постоянно подвергался завоеваниям разных племен и властителей. По этим местам прокатывались орды готов, здесь формировали свою культуру арабы, франки, испанцы. Правда, дома в Манресе большей частью построены значительно позже прихода Лойолы: он не узнал бы эти здания. Во время Наполеоновских войн жители Манресы защищали ее с редкостным героизмом. Им удалось нанести значительный урон непобедимой армии Бонапарта, и французы, одолеваемые жаждой мести, разрушили много городских кварталов.

В Средние века Манреса славилась вином, которое исправно приносило немалый доход не только манресцам, но и жителям окрестных сел. Но позднее на виноградники напала тля, и местные виноделы так и не смогли окончательно победить вредителя.

В наши дни город живет за счет текстильной, металлургической и стекольной промышленности. Туристов в Манресе немного — здесь нет ни моря, ни разрекламированных музеев. Зато паломники знают и ценят манресские церкви. Среди них красотой и богатым внутренним убранством выделяется базилика Санта-Мария-де-ла-Сеу (Basilica of Santa Maria de la Seu), построенная в готическом стиле в начале XIV века. Ее стены помнят Лойолу, правда, выглядела она тогда по-другому, ее фасад перестраивали в XIX веке.

Но главная достопримечательность Манресы не относится к рукотворной архитектуре. Это пещера под названием Санта-Кова (Santa Cova de Manresa). В ней к святому Игнатию пришла идея знаменитых «Духовных упражнений».

Лойола планировал провести в тамошнем «госпитале» — странноприимном доме — несколько дней, а в итоге задержался почти на год. Неужели его фанатичное желание попасть в Святую землю ослабло? Или, может, интуиция подсказала ему, что именно здесь паломнику откроется особый духовный путь, который приведет к созданию ордена?

Скорее всего, имели место причины вполне земные и практические. Во-первых, в то время в Каталонии произошла вспышка чумы. В связи с этим власти Барселоны запретили чужеземцам въезд в город. А Иньиго планировал плыть на барселонском корабле. Была и другая причина, едва ли не более значимая. В то время паломники не могли отправиться в Святую землю без благословения папы, которое давалось на Пасху. А Пасха в 1522 году приходилась на 20 апреля. Вспомним: 25 марта Иньиго еще только спускался с горы Монсеррат, состояние его ног оставляло желать лучшего, а с мулицей он распрощался. От монастыря до Барселоны около 40 километров. Конечно, марафонец преодолел бы их за несколько часов. Но калека с переломанной, постоянно опухающей ногой, которому вообще бы не стоило заниматься пешими прогулками! Допустим, он добрался бы до Барселоны в последних числах марта, а вернее — в начале апреля, и даже проник бы в барселонский порт, минуя карантинную стражу (позднее ему неоднократно удавались подобные поступки). Но ведь регулярных рейсов в то время не существовало, как и заранее купленных билетов. Для того чтобы попасть на корабль, требовалось договориться с капитаном. Даже если Иньиго сопутствовала бы сказочная удача и он бы отплыл в день прибытия в Барселону, совершенно непонятно, когда корабль причалил бы к итальянским берегам. К тому же Рим не стоит на побережье, до него еще идти и идти все на тех же больных ногах. Даже при грубых подсчетах становится понятно: уложиться в сроки было невозможно. Возвращаться домой и вести прежнюю жизнь он после совершенных в монастыре обрядов уже не мог. А скитаться по дорогам ему не позволяли физическое состояние и опасение встретить знакомых.

Эта боязнь может показаться странной и нелогичной. Иньиго давно вступил в возраст совершеннолетия и не делал ничего противоправного. От чего же он хотел скрыться? Наверное, от злых языков и досужего любопытства. Вряд ли его смирения хватило бы на то, чтобы постоянно выслушивать: посмотрите, кто это там ковыляет в рубище, уж не брат ли сеньора Лойольского замка?

Получается, он сам еще не уверился до конца в правильности сделанного выбора? Или здесь просматривается то самое «иезуитство» в смысле двуличия и лицемерия?

Судя по всему, Иньиго вовсе не думал казаться лучше и выше в глазах других людей. Наоборот, он не видел в себе достаточной стойкости, поэтому и боялся ненароком встретить кого-нибудь, кто мог бы начать жалеть его. А самой главной проблемой оставался Мартин с его культом приличия. Он ведь мог на правах старшего брата пытаться давить на Иньиго и даже вернуть его домой силой. Нечто подобное Мартин намеревался проделать в 1535 году, когда Лойола, уже имевший к тому времени некоторую известность и кружок единомышленников, приехал в родные места.

Так или иначе, непредвиденная задержка оказалась решающей. Как бы фанатично ни стремился Лойола стать святым, у него вряд ли получилось бы пройти этот путь, опираясь исключительно на внешние старания, без того внутреннего озарения, которое он пережил в Манресе.

Как же ему удалось прийти к этому прозрению?

Чрезмерное рвение неофитов — известный факт. Как правило, вдохновившись идеей, такие люди начинают видеть мир черно-белым, и горе тому, кто посмеет подвергнуть сомнению их истину. Иньиго в Манресе был классическим неофитом с крайней степенью радикализма, правда, больше по отношению к себе, чем к другим. Начал он с внешнего аскетизма. Перестал ухаживать за волосами, которыми в былые времена гордился. Не стриг ногти. Отдал (как мы помним) свое аристократическое платье нищему, облачившись в рубище. Судя по всему, его новое одеяние обращало на себя внимание людей даже в странноприимном доме Манресы, где жили одни паломники. Он получил кличку l’home del sac — «мешочник». Не пройдет и года, как это обидное прозвище сменится на созвучное, но гораздо более уважительное: l’home sant — святой человек.

Но пока Лойола — не более чем городской сумасшедший, перегнувший палку в попытках благочестия. Одетый в дерюжный мешок, он бродит по улицам небольшого городка и просит милостыню.

В те времена институт нищенства был более упорядочен и развит, чем сейчас. Порой короли даже выдавали некоторым нищенским приютам специальное разрешение на попрошайничество, как, например, парижскому дому слепцов под названием «Пятнадцать двадцаток». Остальные нищие делились по районам и нещадно били чужаков, заходивших не на свою территорию. Зато в своем квартале попрошайки могли рассчитывать на определенную «профсоюзную» помощь. У сборщиков милостыни были свои оповестители, жившие прямо на ступеньках соборов. Они знали даты всех похорон, крестин и свадеб, где раздавали деньги и еду. Разумеется, вначале говорили самым избранным. Остальные тоже узнавали о важных событиях, но, как правило, позднее, когда раздача благ подходила к концу.

Пожалуй, именно нищие первыми угадали тайную мечту Иньиго о святости. Уж больно необычно он вел себя. Когда ему подавали, он твердо отказывался от мяса и вина, и даже то немногое, что брал, старался разделить с больными из госпиталя Санта-Лусия, куда его поселили из-за проблем со здоровьем.

Аскетизм в пище открыл перед ним новые неизведанные возможности изменения сознания. Однако ему оказалось недостаточно того ощущения легкости и просветления духа, о котором знают все постившиеся. С фанатизмом неофита, помноженным на баскское упрямство, Лойола начал ограничивать себя еще сильнее — уже не только в пище, но и во сне. При этом он ежедневно молился не менее семи часов в день. Остальное время посвящал посещению богослужений и чтению Евангелия. Разумеется, при таком режиме довольно скоро у него начались галлюцинации.

Возможность расширения сознания интересовала человечество во все времена. Первобытные колдуны, впадавшие в транс, шаманы, поедатели кактуса пейота, хиппи, принимающие ЛСД. В христианстве известны визионеры и люди, впадающие в религиозный экстаз. Однако подобные опыты, даже без привлечения наркотических веществ, всегда ограничивались властями или осуждались общественным мнением. Слишком уж тонкой оказывалась грань между мистическим опытом и безумием. А в случае удачи человек мог обрести неожиданную силу и смешать фигуры в устоявшейся политической игре, как это было с Жанной д’Арк.

Поэтому выход в мистический космос обычно допускался лишь в двух вариантах: либо дозволенно, в строгих рамках официальной традиции, когда сознание расширяли под руководством опытного гуру, старого шамана, либо на страх и риск практикующего, но уже без общественного одобрения рискованных экспериментов. Второй вариант загонял мистику в гетто, обвиняя ее адептов либо в ненаучности, как в наши дни, либо в ереси, как во времена Средневековья. Не стоит считать, будто ересь преследовалась только официально, сверху. Простой народ относился к инакомыслящим порой гораздо радикальнее, чем власти. Историки знают немало документально засвидетельствованных примеров, когда те, кого Церковь не признала еретиком, погибли в результате народного самосуда. Те, кто чересчур усердствовал на пути просветления, вступали на скользкую тропу.

Очень интересно, как дошел до желания «расширения сознания» Лойола. Навряд ли он имел понятие о какой-либо мистической традиции, даже почти наверняка не имел. Он принадлежал к богатому и уважаемому баскскому клану. Ничего экстраординарного в семье не происходило, за исключением легенды о рождении Иньиго в хлеву, которую, вероятно, его почитатели создали уже задним числом. И его устремления к святости скорее шокировали родственников, чем стали предметом семейной гордости.

Вспомним весьма хаотичное образование молодого идальго. Латынь он понимал с трудом, зато освоил в совершенстве бульварную литературу своего времени — многочисленные рыцарские романы. На этом сомнительном знании главным образом и строился его духовный путь манресского периода, если не считать несколько душеспасительных книг, подсунутых благочестивой невесткой. Разумеется, наш герой беседовал со священниками. Даже избрал себе духовника — монаха Гальсерана Перельо, жившего в доминиканском монастыре неподалеку от странноприимного дома. Время от времени он задавал вопросы другим служителям церкви.

Судя по всему, они не были готовы к детской непосредственности бывшего вояки и повесы, не имевшего никакого понятия о богословии. В «Рассказе паломника» описан его разговор с пожилой женщиной, известной «всей области как служанка Божия». Выслушав размышления Иньиго, она сказала: «О, пусть Господь мой Иисус Христос соблаговолит ради меня однажды явиться Вам!» Как ни странно, Лойола воспринял эти слова буквально и сильно испугался.

Но его собственная харизма, помноженная на баскский характер, оказалась сильнее всех тех, кто мог бы стать его учителем. Позднее в правилах своего ордена он будет особенно подчеркивать необходимость духовного руководства для проходящих «Духовные упражнения». Но сейчас, в Манресе, главное он постигал не из людских уст, а в каменистом гроте горы, спускающейся к реке Карденер.

Итак, доведенный до нервного истощения голодом, бессонницей и непрерывными молитвами, Иньиго начал слышать голоса духов. Это не было для него новостью — Пресвятая Дева с младенцем Иисусом уже являлись ему во время исцеления от ран. Поэтому к духам Лойола отнесся как к подтверждению правильности выбранного пути. Подобно наркоману, он «подсел» на общение с потусторонним миром и разрушал свое здоровье, пытаясь продлить желанные «контакты».

Так же как у наркомана, яркая радость первых дней «расширенного сознания» быстро сменилась у него мрачной ломкой сомнений. Сравнение вовсе не фигуральное. Резкие перепады настроения, тоска, суицидальные мысли четко фиксировались им самим. Вот цитата из «Рассказа паломника»: «Покуда его обуревали такие мысли, на него многократно, со страшной силой, находило искушение выброситься из широкого отверстия, которое было в этой его комнате».

Какие же мысли мучили Лойолу?

Во-первых, о собственном несовершенстве. Он извел этой темой всех окружающих священнослужителей. Еще в Монсеррате он потратил целых три дня, тщательно выписывая все свои грехи. Теперь, в полубредовом состоянии ему начало казаться: какое-то важное прегрешение упущено. А вдруг именно оно, самое тяжкое, и помешает ему достичь святости? Он начал исповедоваться каждый день, но никак не мог удостовериться, что вспомнил обо всех грехах. Невроз прогрессировал. Бедный будущий святой запутывался все больше. При этом здравый смысл, как ни странно, его не покинул. Ему пришла в голову вполне логичная мысль: будет хорошо, если духовник запретит ему приходить на исповедь с одними и теми же грехами. Он стал прикидывать, как бы ненавязчиво намекнуть священнику о своей необычной и деликатной проблеме. С трудом подобрал подходящие слова, но вдруг ясно понял: средство не подействует, если попросить о нем. Духовник должен понять сам.

Патер догадался. Скорее всего, его просто утомило ежедневное упоминание прихожанином одних и тех же своих грехов. Исповедник запретил Лойоле возвращаться к запутанному и грешному прошлому, если только оно не связано с настоящим. Иньиго вышел из церкви просветленным, будто исцелившись от тяжелой болезни. С радостью возвращения он посмотрел на спокойные тихие улочки Манресы и вздрогнул. Новая, весьма неприятная мысль пришла ему в голову. Все его прошлые грехи связаны с настоящим, ведь он постоянно думает о них. А перестать думать он не мог. Не по причине недостатка силы воли, а из соображений глубокого покаяния, которым он занимался весьма осознанно.

Получалось безвыходное положение. С подобной ситуацией могли бы успешно поработать современные психоаналитики, но тогда бы мир почти наверняка не получил ни святого Игнатия, ни Общества Иисуса, поскольку колоссальный взрыв энергии был бы предотвращен.

Но все же интересно представить, что сказали бы Иньиго на сеансе психоанализа? Наверняка ему прежде всего указали бы на болезненный перфекционизм. Лойола явно страдал им. Отсюда происходит и фанатичное оттачивание каллиграфического почерка, и назначение королевы своей дамой сердца. Психологически это свойство можно объяснить комплексами из-за маленького роста и невыгодного положения в семье: тринадцатый, не особенно нужный ребенок, отданный на воспитание в чужую семью, без малейшей надежды на наследство.

Вероятно, когда он избрал кардинально новый для себя путь святого, ему казалось, что он обманул судьбу. Действительно, ни рост, ни деньги святости не прибавляют. Только в чем же тогда святость? Листая житие Франциска и ему подобных, можно абстрактно ассоциировать себя с ними, как с героями рыцарских романов. Но романтические завесы очень быстро отбрасываются, когда начинается практика. Вот ты уже отказался от богатых одежд и от сытной пищи, даже пытаешься помогать больным из госпиталя. Живешь покаянной жизнью день, другой, неделю, месяц… В какой момент количество этих поступков перейдет в качество и перейдет ли вообще?

Тут начиналась вторая часть мучительных сомнений Иньиго. Все яснее он понимал, что образ жизни человека, решившего полностью посвятить себя Богу, очень утомителен. Он гораздо труднее воинских тягот, к тому же для человека ультрасветского порой кажется довольно бессмысленным. В автобиографическом «Рассказе паломника» эти метания показаны очень ярко:

«Его постоянно мучил вопрос: «Что это за новая жизнь, которую мы сейчас начинаем?» Эта жизнь, когда он сравнивал ее со своей прежней жизнью, казалась ему лишенной смысла. Еще одна неотвязная мысль донимала его: «Ну и как же ты сможешь вынести эту жизнь семьдесят лет, что тебе предстоит прожить?» Но Иньиго, чувствуя, что мысль эта исходит от врага, также отвечал на нее внутренне с большой силой: «Эх ты, ничтожный! Да можешь ли ты пообещать мне хотя бы час жизни?» Так он одолел это искушение…»

Однако частные победы не приносили избавления. Лойола по-прежнему не видел никакого смысла в своих поступках. И пути назад для него уже тоже не существовало. Разумеется, он мог вернуться к брату Мартину и герцогу Нахеры. Никто бы не попрекнул его, вот только куда девать рыцарскую гордость? Он бы оказался побежденным в собственных глазах без возможности отыграться. Будь Иньиго романтиком XIX века — он, скорее всего, наложил бы на себя руки. Но он был полуграмотным баском времен позднего Средневековья. Суицида как выхода для него не существовало. Это ясно видно из автобиографического текста:

«…он испытывал сильное искушение покончить с собой, выбросившись из широкого отверстия в своей комнате. Но, зная, что убивать себя грешно, он закричал: «Господи, я не причиню Тебе оскорбления!» — и повторил эти слова, как и прежние, много раз…»

К сожалению, все эти заклинания не избавляли его от недостатка веры…

Здесь следует отметить один важный момент. В нашем светском обществе под словом «вера» чаще всего подразумевается вера в существование Бога. Но в теократической Европе XVI века вопрос для большинства людей стоял по-другому. Собственно, так он стоит и сегодня для человека, по-настоящему верующего. Вера не в существование, но в действующий контакт с Богом, в со-Бытие с Ним. В то, что Он укажет на заблуждения и поможет найти верное решение.

Для Иньиго проблема заключалась в наивности и самоуверенности, с которой он решил ступить на путь святости, копируя образ жизни святых. При этом нельзя сказать, что он полностью обошелся без божественного призвания. Все-таки Пресвятая Дева являлась ему. Но в дальнейшем он, похоже, нарушил свои отношения с Богом излишней самостоятельностью. Значит, нужно было любой ценой вернуть утраченный контакт.

Как ни странно, ему снова помог здравый смысл, причем его метод очень знаком и понятен нам — людям XXI века. Что мы делаем, когда сталкиваемся с непонятной и непреодолимой проблемой? Прежде всего заходим в Интернет и «гуглим». У Иньиго Интернета не водилось, зато он имел хорошую память и старательно «учил матчасть». За последнее время прочел немало житий святых. Оставалось «перелистнуть» в памяти эти страницы и попытаться найти описание аналогичной проблемы.

Так и представляется картина: пустынный берег, лениво катящиеся воды реки Карденер. У каменистого грота, что на склоне горы, нервно ходит взад-вперед человек, сильно припадая на одну ногу. На нем странная одежда из мешка с прорезями для рук и головы, по ветру развеваются отросшие спутанные волосы, сверкают безумные глаза. Подобные персонажи встречаются и в наше время, и никому не приходит в голову заподозрить в них будущего властителя дум для многих и многих.

Но все это потом. А сейчас городской сумасшедший из Манресы, бурно жестикулируя, разговаривает сам с собой. Это так кажется со стороны. На самом деле он пытается докричаться до Бога, который поманил его возможностью святости и бросил. Или все же Иньиго сам придумал себе этот путь, не желая смириться с бесперспективным существованием ветерана-калеки? Несчастный, измученный многодневным постом, недосыпанием и недолеченной раной человек рвет на себе волосы. Он уже на грани отчаяния.

И вдруг все меняется. Он вспоминает изначальный посыл, с которым занялся этим мистическим делом, — совершенно земной и рациональный: подражать тем, кто уже прошел этот путь. Да, это наивно, но ведь сказал же Господь: «Если… не будете как дети, не войдете в Царство Небесное»[22]. Значит, этот дом можно выстроить из детских кубиков. Найдя в себе пусть маленькую, но точку опоры, Лойола больше не пребывает в отчаянии. Он начинает лихорадочно вспоминать, кто из святых переживал подобные затруднения и как справлялся с ними.

Вот что нам рассказывает по этому поводу текст «Автобиографии»:

«И тут на ум ему пришла история одного святого, который, чтобы получить от Бога то, чего ему очень хотелось, провел без еды много дней, пока не добился своего. Тогда, поразмыслив об этом как следует, он в конце концов решился сделать то же самое, сказав сам себе, что не станет ни есть, ни пить до тех пор, пока Бог не позаботится о нем или пока он не увидит смерть совсем рядом <с собой>. Если случится так, что он окажется in extremis, так что, не приняв пищи, он вскоре умрет, — лишь тогда решит он попросить хлеба и съесть его (quasi vero in extreme он смог бы попросить и съесть что-нибудь!)».

То есть перейдя от экстаза к рассудительности, Лойола начал мучить себя еще сильнее. Но теперь он совершал самоистязание не ради спонтанного расширения сознания, а ради конкретной цели — достижения завета[23]. Запредельная сила воли и фанатизм наверняка могли бы довести Иньиго до смерти, тем более что большую часть времени он проводил в своей любимой прибрежной пещере, о которой не знали в госпитале. Потеряй он силы окончательно, никто бы не пришел к нему на помощь.

Спасла Лойолу привычка постоянно и подробно исповедоваться. Когда в воскресенье, после нескольких дней голодания, он приковылял на мессу и рассказал своему духовнику о данном обете, патер пришел в ужас и запретил подобные опыты. Иньиго повиновался, правда, с неохотой. Ему было очень жалко нарушать обет, ведь, по его мнению, сил на исполнение оставалось еще предостаточно. Тем не менее это воскресенье стало поворотной точкой в духовной жизни Лойолы. Решительный запрет духовника наконец успокоил его перфекционистский невроз. Организм, доведенный аскезой до крайности, с благодарностью возвращался к более человеческим условиям. В этом состоянии физического возрождения Иньиго начал вспоминать свои многочисленные красочные видения и пришел к новому для себя выводу: не вся духовность божественна. Анализируя еще глубже свои пограничные состояния, Лойола ясно увидел их демоническую природу.

В самом деле, разве мог бы Господь, который есть безусловное благо и который желает сохранить каждое из своих творений, вложить в сердце человека мысль, явно ведущую к разрушению души, тела и рассудка? Разумеется, нет. Но зато как легко может враг обмануть ослепленного страстью человека, чуть-чуть подыграв ему. Иньиго, воин и стратег, не мог не вспомнить, как опасно в пылу атаки броситься за якобы убегающим противником и тем самым оторваться от своего отряда. Что в результате? Ты попадаешь в ловушку и погибаешь, твой отряд ослаблен, поскольку любой солдат на счету, а враг торжествует.

Лойола вынужден был признать, что в желании святости совершенно утратил разум и осторожность, чуть не став легкой добычей для Сатаны. А ведь его гибель от излишнего поста была бы укором для церкви, дурным примером для дерзающих, но сомневающихся. Заморивший себя голодом католик в глазах людей стал бы не героем, а посмешищем. Такого удовольствия бесам Иньиго предоставлять не собирался и прекратил упорствовать в благочестивом саморазрушении, вызванном безрассудством.

Будто поднявшись на высоту птичьего полета, он смог разглядеть свою огромную гордыню. Но она уже не имела над ним прежней власти, поскольку милосердие Божие оказалось несоизмеримо больше.