Император Пограничья 16

Глава 21

Новость разлетелась по Москве быстрее, чем утренний ветер разносит запах свежего хлеба из пекарен. К завтраку о ночном разговоре с Шереметьевым не знал разве что ленивый, и я ломал голову над тем, кто мог слить информацию.

Ярослава всё отрицала, и я ей верил. Она не из тех, кто станет трепать языком о подобных вещах, тем более когда речь идёт о её злейшем враге. Шереметьеву огласка была невыгодна вдвойне — признание в бесплодии для правителя княжества равносильно политическому самоубийству. Борьба за престолонаследие после смерти бездетного монарха развалила не один десяток успешных государств, и ярославская знать наверняка уже точит ножи, прикидывая, кому достанется трон после смерти узурпатора.

Оставался единственный логичный вариант — кто-то подслушивал беседу. Учитывая, что разговор происходил во дворце Голицына, в гостевом крыле, оборудованном по последнему слову магической безопасности, подслушивать мог только один человек. Точнее, его служба безопасности.

Я прошёлся по комнате, обдумывая последствия. Дмитрий Валерьянович вёл какую-то свою игру, и публикация компрометирующей Шереметьева информации была частью этой игры. Возможно, он хотел ослабить ярославского князя перед союзниками. Возможно, мстил за какие-то старые обиды. В любом случае, Голицын только что нажил себе смертельного врага в лице Шереметьева — тот не простит подобного унижения.

Реакции на новость были предсказуемы в своём разнообразии.

Князь Оболенский при встрече за завтраком одобрительно кивнул Ярославе:

— Следует отдать должное вашей смелости, — произнёс он негромко, так, чтобы слышали только мы, — и принципиальности. Я всегда говорил, что Засекины — люди чести.

Княгиня Варвара Разумовская, прислала короткое сообщение через магофон: «Горжусь тобой, подружка, ты поступила правильно».

Нейтральные наблюдатели были менее восторженны. Князь Потёмкин, которого я заметил в коридоре, покачал головой с выражением снисходительного сожаления.

— Глупо, — услышал я обрывок его разговора с каким-то боярином. — Отказаться от богатства и власти ради принципов. Молодость, молодость…

Михаил Посадник, глава совета купцов Великого Новгорода, оказавшийся в Москве по торговым делам, высказался в том же духе, хотя и более дипломатично:

— Княжна Засекина, безусловно, женщина выдающихся достоинств, но в политике эмоции — плохой советчик.

Князь Мамлеев из Казани просто пожал плечами, когда кто-то упомянул эту тему в его присутствии. Для него это была чужая история, не затрагивающая интересов его княжества.

Враги не скрывали злорадства. Князь Щербатов, давний союзник Шереметьева, громко заявил в Александровском зале:

— Высокомерие до добра не доводит. Она ещё пожалеет о своём решении.

Сторонники Терехова, несмотря на вчерашний разгром их патрона, шептались по углам, предрекая Ярославе скорую гибель. Кто-то из них даже осмелился сказать это вслух, но быстро замолк, поймав мой взгляд.

О реакции самого Шереметьева ходили противоречивые слухи. Одни говорили, что он в ярости разбил зеркало в своих покоях. Другие — что он сидит, запершись в комнате, и не принимает никого. Третьи утверждали, что узурпатор уже покинул Москву, не дожидаясь окончания праздничной недели.

Истина, вероятно, лежала где-то посередине. Шереметьев предложил щедрые условия — титул, земли, даже престол после своей смерти — и получил плевок в лицо. Для человека его склада это было невыносимым унижением. Война между ним и Ярославой стала неизбежной, но не сейчас. Он будет готовиться, собирать силы, искать союзников.

Я набрал номер Коршунова.

— Родион, — сказал я без предисловий, — усиль разведку в Ярославле. Шереметьев наверняка готовит ответный удар. Хочу знать о каждом его шаге, каждой встрече, каждом чихе.

— Так точно, Прохор Игнатич, — отозвался глава разведки. — Уже работаем. Мои соколики докладывают, что этот мерзавец даже на завтрак не явился. Дурной знак, ядрёна-матрёна.

— Следи за ним. И за Щербатовым тоже — эти двое могут объединиться.

— Будет сделано.

Заключительный бал праздничной недели был событием, которого ждали все — от высшей знати до прислуги, сновавшей между гостями с подносами. Александровский зал сиял тысячами свечей, отражавшихся в позолоте колонн и хрустале люстр. Оркестр играл что-то торжественное, пары кружились в танце, а вдоль стен выстроились группы аристократов, обсуждавших политику, сделки и, разумеется, сплетни.

Я стоял у колонны, наблюдая за этим великолепием, когда ко мне подошёл очередной проситель. За последний час их было не меньше дюжины — и все с одной целью.

— Ваша Светлость, — начал пожилой боярин с пышными седыми бакенбардами, — позвольте представить вам мою племянницу Анну. Она окончила Московскую академию с отличием, владеет тремя языками, и её приданое составляет…

— Благодарю за честь, — перебил я, уже зная, что последует дальше, — но вынужден отклонить ваше предложение.

Боярин удалился, едва скрывая разочарование, а на его место тут же заступил следующий — граф средних лет с дочерью, которая краснела так отчаянно, что мне стало её жаль.

Этот парад невест начал меня утомлять. Каждая семья в Содружестве, казалось, решила, что новый князь Владимирский — идеальная партия для их дочерей, племянниц и сестёр. Мне рассказывали о талантах, красоте и огромных приданых с таким энтузиазмом, словно речь шла о продаже породистых лошадей на ярмарке.

Очередной проситель оказался другим.

— Ваша Светлость, — обратился ко мне крепкий брюнет лет пятидесяти с умными карими глазами и ухоженной бородкой, падающей ниже кадыка, — позвольте представиться — Николай Леонтьевич Шустов.

Я мгновенно вспомнил это имя. «Коньячный король» — так его называли в деловых кругах. Купец первой гильдии, владелец коньячных заводов в Москве, Новгороде, Киеве и Ереване. Один из крупнейших производителей алкогольной продукции в Содружестве. Иной аристократ не имел такого влияния, как этот купец.

— Николай Леонтьевич, — я пожал ему руку, — наслышан о ваших делах. Если не ошибаюсь, трактир «Шпоры и Перья» в Сергиевом Посаде принадлежит вашему сыну?

Шустов удивлённо приподнял бровь.

— Вы хорошо осведомлены, Прохор Игнатьевич. Да, Пётр управляет в том числе и этим заведением. Вы там бывали?

— Однажды, — я позволил себе усмешку, вспомнив, как вытащил за нос Акакия Мухина из того трактира. — Запомнилось.

Купец рассмеялся, явно догадавшись, какой инцидент всплыл в моей памяти, и в его смехе не было подобострастия — только искреннее веселье человека, который привык говорить на равных с кем угодно.

— Не буду ходить вокруг да около, князь, — сказал он, понизив голос. — У меня есть младшая дочь, Елизавета. Умная девушка, образованная, с хорошим приданым. Я понимаю, что вы уже отказали десятку просителей, но моё предложение отличается от их.

— Чем же?

— Тем, что мне не нужен ваш титул. — Шустов посмотрел мне прямо в глаза. — Мне нужен деловой партнёр. Союз наших семей открыл бы новые рынки для моей продукции и обеспечил бы вашему княжеству стабильные поставки и доходы. Взаимовыгодное сотрудничество, не более.

Я оценил его прямоту. Это было честное предложение, лишённое придворного лицемерия. Шустов не пытался купить место при дворе — он предлагал сделку.

— Николай Леонтьевич, — ответил я так же прямо, — я благодарю вас за предложение и за честность. Но я не из тех, кто заключает брак по расчёту. Моё сердце уже занято.

Купец помолчал, затем кивнул с выражением, в котором смешались снисходительность и уважение.

— Эх, молодость, — произнёс он без обиды. — Впрочем, у вас есть принципы, и одно это достойно уважения. Что ж, если передумаете или захотите обсудить деловое сотрудничество без брачных условий — мои двери всегда открыты.

Мы обменялись рукопожатием, и Шустов удалился, оставив меня с приятным впечатлением. Редко встретишь человека, который умеет принимать отказ с таким достоинством.

Я нашёл взглядом Ярославу в толпе гостей. Она разговаривала с княгиней Разумовской, и на её губах играла редкая улыбка. Медно-рыжие волосы отливали золотом в свете канделябров, а тёмно-синее платье подчёркивало стройную фигуру воительницы.

Хватит с меня этого балагана.

Я подошёл к ней, взял за руку и негромко произнёс:

— Пойдём.

Ярослава удивлённо посмотрела на меня, но не стала спорить. Мы прошли через зал к стеклянным дверям, ведущим на балкон, и вышли в прохладу майского вечера.

Москва лежала внизу — море огней, перемежающихся тёмными провалами садов и площадей. Купола соборов отражали лунный свет, а где-то вдалеке слышался колокольный звон.

— Что-то случилось? — спросила Ярослава.

Я повернулся к ней. В полумраке балкона её глаза казались почти чёрными, и шрам на левой брови выделялся бледной полоской.

— Устал от этого парада невест, — признался я. — Каждый второй пытается всучить мне свою дочь или племянницу.

— Бедный князь, — Ярослава фыркнула. — Такие мучительные страдания.

— Есть способ это прекратить.

Она ждала, не перебивая, и в её взгляде я видел настороженность, смешанную с надеждой.

Я достал из кармана небольшую коробочку, обитую тёмным бархатом. Помолвочное кольцо с сапфиром — камнем цвета её глаз — лежало внутри, поблёскивая в лунном свете.

Кольцо я купил ещё во Владимире, у ювелира Штольца — лучшего мастера в княжестве, но всё ждал подходящего момента. Сначала мешали выборы, потом коронация, потом поход на Гаврилов Посад, затем дорога в Москву. Теперь, глядя на Ярославу в лунном свете, я понял: лучшего момента не будет.

Само по себе дарение невесте кольца с камнем было поздним заимствованным обычаем в Содружестве, пришедшим с запада лет двести назад, но прижившимся среди знати. А вот вставание на колено так и не укоренилось — этот западноевропейский рыцарский жест здесь выглядел бы театрально и даже комично.

— Ярослава, — произнёс я, глядя ей в глаза, — я люблю тебя. И хочу, чтобы ты стала моей женой.

Она замерла. На её лице промелькнула целая гамма эмоций — удивление, неверие, радость.

— Прохор…

Она молчала так долго, что я успел испытать мгновение сомнения. Потом княжна протянула руку и тихо сказала:

— Да. Сто раз — да!

Я надел кольцо на её палец. Сапфир сверкнул, словно поймав отблеск луны.

Она потянулась ко мне, и наши губы встретились в поцелуе — долгом, глубоком, таком, после которого слова становятся лишними.

Когда мы наконец оторвались друг от друга, Ярослава прижалась лбом к моей груди и прошептала:

— Спасибо.

Я обнял её, вдыхая запах её волос — что-то цветочное, смешанное с привычным ароматом пороха.

— Пора заканчивать этот балаган с невестами, — сказал я. — Раз и навсегда.

Она подняла на меня взгляд, в котором плясали искорки веселья.

— И как ты собираешься это сделать?

— В своём стиле.

Мы вернулись в зал. Я подал знак оркестру, и музыка стихла. Сотни глаз обратились к нам — любопытных, настороженных, расчётливых.

— Дамы и господа! — мой голос разнёсся по залу, усиленный лёгким магическим импульсом. — Прошу внимания.

Шёпот утих. Даже слуги замерли с подносами в руках.

— Я благодарю всех, кто сегодня предлагал мне руку своих дочерей и родственниц. Ваше доверие — честь для меня, но я должен положить конец этим предложениям, потому что моё сердце уже отдано.

Я взял Ярославу за руку и поднял её ладонь так, чтобы все увидели кольцо на её пальце.

— Княжна Ярослава Фёдоровна Засекина согласилась стать моей женой. Мы помолвлены.

Мгновение тишины — а потом зал взорвался.

Князь Оболенский первым захлопал в ладоши, и его примеру последовали другие союзники. Голицын кивнул с одобрительной улыбкой. Варвара Разумовская подняла бокал в молчаливом тосте. Полина Белозёрова, стоявшая рядом с Тимуром, улыбалась — искренне, от всего сердца, и я был благодарен ей за эту искренность.

Другие молчали. Я видел, как побледнел Шереметьев, стоявший у дальней стены, — он всё-таки не уехал из Москвы. Его лицо окаменело, а в глазах полыхнула ненависть. Для него эта помолвка была не просто личным оскорблением — это было политическое заявление. Теперь Ярослава официально числилась моей невестой, а значит, имела доступ к ресурсам Владимирского княжества. У неё появились реальные возможности бороться за престол своих предков.

Щербатов рядом с ним криво усмехнулся и что-то прошептал узурпатору на ухо.

Пусть шепчутся. Пусть строят планы. Я слишком хорошо знал, что впереди нас ждёт война — не одна, а много. Но сегодня, в этот момент, глядя на Ярославу, которая стояла рядом со мной с высоко поднятой головой, я чувствовал то, что редко позволял себе чувствовать.

Счастье.

Василиса стояла у колонны, наблюдая за разворачивающейся сценой в центре зала. Прохор держал руку Ярославы, поднятую так, чтобы все видели кольцо на её пальце, и что-то говорил — слова тонули в гуле реакций, но смысл был ясен без слов.

Помолвка.

Княжна смотрела на них — на то, как владимирский князь склонился к рыжеволосой воительнице, на то, как та улыбалась ему в ответ, на их переплетённые пальцы — и ждала боли. Ждала знакомого укола ревности, который преследовал её месяцами, с того самого момента, когда она впервые увидела, как Прохор смотрит на Засекину.

Боль не пришла.

Вместо неё пришло что-то неожиданное — лёгкость. Словно невидимые цепи, которые она сама на себя надела, вдруг рассыпались в прах. Василиса глубоко вздохнула и поняла, что улыбается.

Они были правильной парой. Два воина, два упрямца, два человека, закалённых потерями и не сломленных ими. Прохор смотрел на Ярославу так, как никогда не смотрел на Василису — не с нежной снисходительностью старшего брата, а с восхищением равного. И Засекина отвечала ему тем же — не благодарностью спасённой, а любовью женщины, нашедшей свою половину.

А она, Василиса Голицына, была наконец свободна. Свободна от безнадёжной влюблённости, от бесконечного сравнения себя с другими женщинами в его окружении, от ощущения, что она всегда будет лишь глупышкой, которую нужно защищать. Теперь она могла искать своё счастье, не оглядываясь на человека, который никогда не смог бы дать ей то, чего она хотела.

— Княжна, — раздался голос за её плечом, с характерным северным акцентом.

Василиса обернулась и встретила светло-серые глаза Сигурда Эрикссона. Шведский кронпринц выглядел румянее обычного — лишь рука на перевязи напоминала о ране, полученной несколько дней назад. На скуластом лице с побелевшим шрамом играла лёгкая улыбка.

— Теперь, когда все недоразумения разрешены, — произнёс он, — могу я просить вас на танец?

Василиса приподняла бровь, бросив выразительный взгляд на его перевязанное плечо.

— Вы ещё ранены.

— Танец не требует такой же активности, как драка, — Сигурд чуть склонил голову набок. — Надеюсь.

Несмотря на себя, княжна почувствовала, как губы дрогнули в улыбке. Что-то в этом высоком блондине с мозолистыми ладонями воина и простой манерой держаться неизменно вызывало у неё отклик — тот же самый, что она когда-то испытывала к Прохору, но другой, более мягкий и спокойный.

— Давайте перейдём на «ты», — сказала она.

Лицо Сигурда озарилось искренней радостью.

— С удовольствием.

Василиса взяла его здоровую руку, и они двинулись к танцевальной площадке. Оркестр как раз заиграл что-то медленное, мелодичное — словно нарочно для раненого кавалера.

Танцевать с Сигурдом оказалось удивительно легко. Он вёл уверенно, несмотря на травму, и двигался с той природной грацией, которая отличает воинов, привыкших владеть своим телом. Его здоровая рука лежала на её талии бережно, но твёрдо, а светло-серые глаза не отрывались от её лица.

— Ты хорошо танцуешь, — заметила Василиса. — Для человека с одной рукой.

— В детстве меня заставляли часами разучивать придворные танцы, чтоб в будущем я не ударил в грязь лицом — Сигурд усмехнулся. — Я ненавидел это. Предпочитал тренироваться с секирой. Но сейчас благодарен учителям.

Когда музыка стихла, он не отпустил её руку, а мягко повёл в сторону стеклянных дверей, ведущих в сад.

— Можно? — спросил он, и в его голосе прозвучала непривычная неуверенность.

Василиса кивнула, и они вышли в прохладу майского вечера. Сад утопал в ароматах цветущей сирени и жасмина, посыпанные гравием дорожки серебрились в лунном свете. Вдалеке слышались приглушённые звуки бала — смех, музыка, звон бокалов — но здесь, среди старых лип и аккуратно подстриженных кустов, царила тишина.

Сигурд остановился у каменной балюстрады, глядя на тёмные силуэты московских башен Кремля вдалеке. Несколько мгновений он молчал, словно собираясь с мыслями, а потом повернулся к ней.

— Василиса, — его голос чуть дрогнул, — я знаю, мы знакомы всего несколько дней. Но…

Он замолчал, и княжна видела, как он борется с собой — этот воин, не боящийся выходить против врагов втрое сильнее, сейчас нервничал, словно мальчишка.

— Я хочу узнать тебя по-настоящему, — наконец произнёс он. — Не на балах, где всё — маски и расчёт. А там, где жизнь настоящая, как ты и говорила. Твой друг, князь Платонов, правит Пограничьем. Там война. Там честь. Там жизнь, как в древности, когда наши предки жили по заветам силы.

Сигурд сделал шаг к ней, и его глаза, отражавшие лунный свет, были абсолютно серьёзны.

— Позволь мне поехать туда. Сражаться рядом с ним. Доказать, что я достоин. А потом… — он сглотнул, — если ты будешь согласна, я попрошу твоей руки. Официально.

Василиса застыла, не в силах скрыть удивление. Она ожидала многого — комплиментов, может быть, предложения переписки или обещания навестить её в Москве — но не этого. Не такой прямоты, такой… безрассудной честности.

— Всё это как-то преждевременно, Сигурд, — сказала она, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Разве нет? Мы едва знакомы.

Принц покачал головой, и золотистая щетина на его скуластом лице блеснула в лунном свете.

— В моей стране мы верим в судьбу. В знаки. Я приехал сюда по воле отца — искать союзов. Но встретил тебя.

Он сделал ещё шаг, и теперь они стояли так близко, что Василиса чувствовала тепло, исходящее от него.

— Ты смелая, красивая, сильная. Я буду трижды круглым дураком, если упущу свой шанс и не скажу о своих чувствах.

Что-то внутри Василисы дрогнуло. Она вспомнила, как Сигурд бросился защищать её честь, даже не зная всей правды. Как получил пулю, закрывая собой человека, которого считал врагом. Как смотрел на неё в гостевых покоях, когда она пришла его навестить — с такой искренней радостью, словно её визит был лучшим подарком.

Он был другим. Не таким, как Прохор — тот холодный, расчётливый стратег, скрывающий нежность под бронёй долга. Сигурд был горячим и прямым, как клинок из ледяного серебра — опасным, но честным.

— Ты уверен? — спросила она тихо. — Ты — наследник престола. А Пограничье… это опасно.

— Именно поэтому, — Сигурд выпрямился, и в его голосе зазвучала та же сталь, что княжна слышала во время боя. — Я хочу быть достойным конунгом. А для этого нужно пройти через огонь, воду и…

Он нахмурился, беззвучно шевеля губами, пытаясь подобрать нужное слово.

— … молибденовые трубы.

Василиса фыркнула, не сдержавшись, и рассмеялась от души.

— Медные трубы, — поправила она сквозь смех. — Это выражение — медные трубы.

Сигурд смущённо улыбнулся, и его уши порозовели.

— Русские пословицы — они сложные, — признался он, — но я учусь.

Василиса смотрела на него — на этого высокого широкоплечего воина с мальчишеским румянцем на покрытых щетиной щеках — и чувствовала, как что-то тёплое разливается в груди. Не любовь, нет, для любви было слишком рано. Но возможность любви. Надежда.

— Я согласна, — произнесла она наконец. — Докажи. И мы увидим.

Улыбка, озарившая лицо Сигурда, стоила тысячи слов.

Поздно ночью, когда дворец погрузился в сонную тишину, слуга передал Василисе просьбу отца явиться в его кабинет.

Княжна шла по знакомым коридорам, и сердце её билось чуть быстрее обычного. Она догадывалась, о чём пойдёт разговор.

Кабинет князя Голицына был освещён лишь камином и несколькими торшерами. Дмитрий Валерьянович стоял у окна, глядя на ночную Москву, и обернулся, когда дочь вошла. В полумраке его лицо казалось усталым — морщины глубже, седина в тёмных волосах заметнее.

— Садись, — он указал на кресло у камина.

Василиса села, сложив руки на коленях. Отец помолчал, словно подбирая слова, потом тяжело опустился в кресло напротив.

— Сигурд приходил ко мне, — произнёс он наконец. — Попросил моего благословения начать ухаживать за тобой. Сказал, что хочет поехать в Угрюм. Проявить себя. Потом вернуться и просить твоей руки.

Пауза повисла в воздухе, тяжёлая и выжидающая.

— Что ты думаешь? — спросил князь.

Василиса встретила его взгляд — те же зелёные глаза, что она видела в зеркале каждый день.

— Я думаю… он мне нравится. Он не идеален, но он искренен, — она помолчала, подбирая слова. — Я не знаю, что будет дальше. Но я хочу дать ему шанс.

Дмитрий Валерьянович долго смотрел на дочь, и что-то в его взгляде смягчилось — та непроницаемая маска властителя Московского Бастиона дала трещину.

— Тогда я дам благословение, — произнёс он. — Не на брак — на ухаживания. Пусть покажет себя.

Он поднялся и подошёл к Василисе. Она тоже встала, не зная, чего ожидать, а потом отец обнял её — крепко, как не обнимал с детства, с тех времён, когда мама была ещё жива.

— Прости, что пытался решать за тебя, — голос князя звучал глухо. — Снова. Я учусь. Медленно. Но учусь.

Василиса почувствовала, как защипало в глазах.

— Я знаю, папа.

Голицын чуть отстранился, но не выпустил её из рук, глядя в лицо дочери.

— В следующий раз, дочка, пожалуйста, сразу приходи ко мне. Не нужно тянуть весь этот груз в одиночку. Ты не одна.

Василиса кивнула, не доверяя голосу, и положила голову ему на плечо. Они стояли так в тишине кабинета, отец и дочь, пока за окном спал огромный Бастион.

Утро отъезда выдалось солнечным. Кортеж из нескольких внедорожников выстроился во внутреннем дворе Большого Кремлёвского дворца, и слуги суетились вокруг, загружая последние вещи.

Василиса стояла чуть в стороне, наблюдая за Прохором и Ярославой. Те о чём-то негромко переговаривались у головной машины — владимирский князь склонился к своей невесте, а она, запрокинув голову, смеялась чему-то, и медно-рыжие волосы сверкали в утренних лучах. Прохор коснулся её щеки — простой, почти незаметный жест, но в нём было столько нежности, что Василиса невольно отвела взгляд.

И поняла, что не чувствует ничего. Ни боли. Ни зависти. Только покой — тёплый и спокойный, как майское солнце на лице.

Впервые за долгое время она не была потерянной княжной, сбежавшей из дома. Не отвергнутой девушкой, цепляющейся за несбыточные мечты. Просто Василисой Голицыной — со своим собственным будущим, которое ещё предстояло написать.

— Готова к дороге? — раздался знакомый голос с северным акцентом.

Сигурд стоял рядом, протягивая ей руку. Та уже зажила, лишившись повязок, он держался прямо, и в светло-серых глазах плясали искорки.

Василиса посмотрела на высокий клиренс внедорожника, потом на протянутую ладонь — широкую, мозолистую, ладонь воина.

— Готова, — ответила она и вложила свою руку в его.

Сигурд помог ей подняться в машину, а потом сел рядом. Двигатель заурчал, кортеж тронулся, и Москва начала медленно уплывать назад — золотые купола, белокаменные стены, знакомые с детства улицы.

Впереди лежал Угрюм. Пограничье. Такая привычная жизнь.

Василиса откинулась на спинку сиденья и улыбнулась.

Ефим Сергеевич Горчаков стоял у окна второго этажа, наблюдая за тенями, скользящими между деревьями. Их было не меньше двадцати — профессионалы, двигавшиеся слаженно, как волчья стая, загоняющая добычу. Гильдия не стала мелочиться.

Пять дней. Всего пять дней прошло с тех пор, как Фёдор вернулся с номером человека Платонова. Горчаков думал, что у него есть время — договориться об условиях, выторговать гарантии для семьи, подготовить безопасный маршрут. Он слишком долго торговался, требуя письменных обязательств, настаивая на личной встрече с князем. А Гильдия не торговалась — она действовала. Кто-то из его старых контактов продал информацию о местонахождении. Или Скуратов просто бросил на поиски достаточно людей и денег. Теперь это уже не имело значения.

Он отошёл от окна и повернулся к людям, ждавшим у тайного хода, ведущего в подвал, а оттуда по подземному коридору в переулок на соседней улице. Его жена — бледная, с красными от слёз глазами — прижимала к себе дочь. Рядом Фёдор и ещё один человек удерживали пленника со связанными руками и мешком на голове. Тот что-то разгневанно мычал сквозь кляп.

— Уходите, — Горчаков протянул Фёдору кожаный саквояж с документами. — Свои приказы вы знаете. Машина припаркована в условленной точке. Доберётесь до людей Платонова и передадите всё это. После этого получите обещанное. Мой человек вам позвонит сегодня вечером.

Фёдор молча кивнул. В его глазах не было ни сочувствия, ни злорадства — только холодный расчёт человека, выполняющего работу. Горчаков знал, что посредник ненавидит его за взятую в заложники семьи, за компромат, за годы службы под принуждением. Но сейчас это не имело значения.

— Ефим… — жена шагнула к нему.

— Уходите, — повторил он жёстче. — Сейчас.

Фёдор взял женщину под локоть, мягко, но настойчиво направляя к винтовой лестнице, скрытой за фальш-панелью. Жена всхлипнула, но послушалась. Ложная стена закрылась за ними с глухим стуком, и Горчаков остался один.

Он прошёл в кабинет, налил себе коньяка из хрустального графина и опустился в кресло. Руки дрожали так сильно, что янтарная жидкость расплёскивалась по краям бокала. Координатор сделал глоток, потом ещё один.

Через несколько минут входная дверь разлетелась от направленного взрыва.

Топот ботинок по лестнице, крики команд, и вот уже пятеро бойцов в тактическом снаряжении влетают в кабинет, беря его на прицел автоматов. На их шлемах мерцали артефакты записи — Горчаков знал, что где-то сейчас Скуратов-Бельский смотрит на него через эти линзы.

— Руки, сука! Руки покажи!

Горчаков медленно поднял бокал, салютуя им, и улыбнулся. Его лицо уже приобрело характерную бледность, а губы начали синеть.

Яд был хорошим — из личных запасов Гильдии, которые он откладывал на чёрный день. Принятый четверть часа назад, он уже делал своё дело. Смерть наступит через несколько минут, тихая и безболезненная. Гораздо лучше, чем то, что с ним сделал бы Скуратов-Бельский. Горчаков знал, как допрашивают предателей. Видел это своими глазами — распущенную на пунцовые полосы кожу со спины, крики, мольбы, обещания рассказать всё, только бы прекратили. Он бы не выдержал и минуты. Выдал бы всё: куда отправил семью, что за документы передал, какой прощальный жест успел подготовить.

— Опоздали, господа, — произнёс он, и голос звучал странно спокойно для человека, которого трясло от страха. — Константин Петрович, — Ефим, посмотрел прямо в линзу на шлеме одного из бойцов, — надеюсь, мой «подарок» придётся вам по вкусу.

Старший группы выругался, бросившись к нему, но в этот момент сработал механизм.

Вспышка белого пламени на мгновение превратила кабинет в раскалённое сердце звезды. Ударная волна вышибла оконные рамы вместе с кусками кирпичной кладки, разметала мебель в щепки и швырнула ошмётки тел бойцов сквозь стены, как тряпичных кукол. Крыша просела, балки переломились с оглушительным треском, и второй этаж обрушился внутрь себя, погребая под обломками то, что осталось от штурмовой группы. Столб огня и дыма взметнулся в ночное небо, озарив окрестные деревья багровым заревом.

Когда грохот стих, на месте особняка дымилась груда почерневших развалин.

Кортеж свернул с главной дороги. Десять минут назад глава моей разведки получил срочное сообщение от Фёдора — того самого посредника, который выходил на меня на балу от имени Горчакова.

«Чую запах подгоревшей каши, — пробормотал по магофону Коршунов, когда мы заканчивали разговор. — Если бы всё шло по плану, они бы не меняли точку встречи в последний момент».

Я мог лишь согласиться. Что-то пошло не так — это было очевидно.

На краю города в промзоне нас ждали трое мужчин, женщина средних лет с девочкой лет десяти и неизвестный человек со связанными руками и мешком на голове. Фёдор — я узнал его неприметную фигуру — шагнул навстречу, когда я вышел из машины.

— Ваша Светлость, — он протянул мне тяжёлый кожаный саквояж. — Здесь всё, что обещал Ефим Сергеевич.

Я принял чемодан, отметив, как дрожат руки женщины, прижимающей к себе дочь. Судя по всему, жена Горчакова — бледная, с красными от слёз глазами.

— Где он сам?

Фёдор помолчал.

— Мёртв. Гильдия нашла нас. Он… задержал их, пока мы уходили через подземный ход. Взорвал себя вместе со штурмовой группы.

Я посмотрел на женщину. Та не плакала — видимо, слёзы уже кончились.

— Ефим Сергеевич просил позаботиться о семье, — продолжил Фёдор. — Это было его последнее условие.

— В этом я ему не откажу.

Мои слова, казалось, немного успокоили его жену, которая прекрасно понимала, что теперь я мог просто оставить их с дочкой на обочине дороги и уехать. Ведь главный козырь её покойный муж уже передал в мои руки.

Посредник кивнул в сторону человека с мешком на голове.

— И ещё кое-что. Страховка, которую Горчаков захватил на случай, когда Гильдия объявила на него охоту.

Один из людей Фёдора сдёрнул мешок с головы пленника и вынул кляп, предусмотрительно оставаясь за спиной заложника, чтобы тот не увидел его лицо. Моим глазам предстала следующая картина: мужчина лет двадцати пяти, холёный, с породистым лицом — из тех, кто привык командовать и никогда не слышал слова «нет».

— Да вы знаете, кто я такой⁈ — заорал он, едва освободившись от кляпа. — Вам всем конец! Мой брат вас на куски порвёт! Вы даже не представляете, с кем связались!

— Это Денис Неклюдов, — спокойно пояснил Фёдор. — Родной брат Семёна Неклюдова, одного из руководителей Гильдии Целителей.

Я смерил пленника взглядом. Тот продолжал сыпать угрозами, брызгая слюной. Типичный представитель золотой молодёжи, привыкший прятаться за спиной влиятельного родственника.

— Заткните его, — распорядился я.

Кляп, как и мешок, вернулись на место, и вопли сменились приглушённым мычанием.

Фёдор выпрямился.

— На этом наши обязательства перед Горчаковым исполнены, Ваша Светлость. Мы теперь вольные люди.

— Куда направитесь?

— Подальше отсюда. Туда, где Гильдия не достанет.

Я кивнул. Через минуту трое мужчин растворились в лабиринте улочек, а я остался с саквояжем компромата, семьёй мёртвого предателя и братом одного из самых влиятельных людей в Гильдии.

Горчаков оказался полезнее мёртвым, чем живым. Ирония судьбы.

Мы уже подъезжали к Владимиру, когда зазвонил мой магофон. Неизвестный номер.

— Князь Платонов, — голос в трубке был механически искажён, — у вас есть то, что принадлежит нам. Денис Неклюдов и документы Горчакова. Мы хотим их вернуть.

— Боюсь, вам нечего мне предложить, — спокойно парировал я.

— Не стоит спешить с выводами. Вы вернёте то, что нам нужно, иначе дети из московского приюта начнут умирать. По три человека в день. Пока вы не передумаете.

Связь оборвалась.