Император Пограничья 16

Глава 9

— Детей используют как медовую ловушку, — продолжил Крылов, — но не ради денег — ради компромата на политически значимых лиц.

Григорий Мартынович разложил на столе несколько листов с показаниями. Его худощавое лицо с аккуратно подстриженными усами оставалось бесстрастным, но в серых глазах плескалась холодная ярость.

— Метод прост и отвратителен, — продолжил следователь. — Специально организованные «мероприятия» с участием детей. Фиксация через артефакты записи образов. Свидетели — сами дети. Вещественные доказательства. Всё это потом используется для шантажа.

Я кивнул, откидываясь в кресле. Картина начинала обретать чёткие контуры.

— Как именно они вербуют «клиентов»?

Крылов постучал пальцем по протоколу допроса.

— Несколько способов. Первый — естественный отбор: настоящие извращенцы приходят сами, их просто фиксируют. Но есть и второй путь — целевая подстава. Нужного человека, который вполне может быть порядочным, приглашают на невинное мероприятие. Благотворительный бал, деловой ужин.

— И там?

— Подмешивают зелья в напитки, увозят в специально подготовленное место. Дают афродизиаки и препараты, подавляющие волю и стирающие моральные границы. Некоторые составы включают компоненты внушения — жертва потом даже не помнит, как именно всё произошло, только смутные образы. Когда человек перестаёт себя контролировать, ему подсовывают ребёнка. Всё записывается на артефакты, остаются свидетели. После такого человек в их руках навсегда — и неважно, что он действовал под воздействием зелий. Запись-то останется.

Я медленно выдохнул. Чудовищно — и в то же время дьявольски эффективно.

— Для чего конкретно используется компромат? — спросил я, хотя уже догадывался об ответе.

Крылов сверился с записями.

— По показаниям арестованных — для голосования в Боярских думах за выгодные Гильдии законы. Для блокирования конкурентов. Для назначения своих людей на ключевые должности. Для получения контрактов и привилегий.

— И для устранения врагов, — добавил я. — Можно «слить» компромат на конкретного человека в нужный момент.

Следователь кивнул, но я видел — он не вполне понимает масштаб. Крылов был превосходным сыщиком, однако в политических хитросплетениях разбирался куда хуже.

Я поднялся и подошёл к окну.

— Григорий Мартынович, вы понимаете стратегические цели Гильдии?

— Деньги? Влияние?

— Глубже, — я развернулся к нему. — Первое и главное: сохранение своей монополии на целительство. Через подконтрольных политиков они продавливают законы, запрещающие лечение не членами Гильдии. Блокируют лицензирование независимых целителей. Закрывают клиники — вспомните Альбинони. Талантливый хирург, лечил простолюдинов, не пересекался с их клиентурой. Однако он изобрёл антисептик, по эффективности сравнимый с магическим очищением. Немагическая наука простолюдина достигла результатов магии, и Гильдия через свои связи в банке разорила его, отправила в долговую тюрьму. Или Георгий Светов, маг-целитель из Мурома — его вынудили закрыть клинику, а потом он оказался среди похищенных учёных в лабораториях Терехова.

Крылов нахмурился, переваривая услышанное.

— Второе, — продолжил я, — контроль над ценами. Держать их высокими, не давать развиваться госпиталям для простолюдинов. Монетизировать каждую травму, каждую болезнь.

— Третье?

— Политическое влияние, — я вернулся к столу. — Иметь агентов в каждом княжестве. Создать теневую сеть, параллельную официальной власти. Потенциально манипулировать решениями князей через полученный компромат на самих правителей или их ближайшее окружение. Ровно это они и делают с помощью подконтрольных им людей.

Талант Крылова позволял ему безошибочно чувствовать ложь — и сейчас он слышал от меня только правду. Его лицо побледнело.

— Четвёртое, — я загнул очередной палец, — устранение конкурентов и врагов. Любой реформатор может быть подставлен через эту схему. Я, например, являюсь одной из главных угроз. Разрушаю старую систему, продвигаю доступную медицину. На меня уже было два покушения от людей Гильдии: Вдовин в Угрюмихе, Елецкий на дуэли. А когда мы уничтожили их базу под Владимиром, они объединились с Воронцовым и Сабуровым, бросили против нас своих усиленных бойцов и боевых химер.

Собеседник ошарашенно провёл ладонью по лицу, зачесав волосы назад. Похоже, только сейчас до него начал доходить масштаб этого спрута, протянувшего щупальца во все уголки Содружества.

— Пятое, финансовая выгода. Полагаю, регулярные «пожертвования» от жертв действительно приносят огромные деньги. Плюс та самая работорговля под видом благотворительности: Фонд Добродетели выкупал должников из тюрем, использовал как бесплатную рабочую силу для выращивания Реликтов и запрещённых экспериментов. Эти средства финансируют расширение Гильдии по всему Содружеству.

Крылов долго молчал, переваривая услышанное.

— Почему схема работала годами? — наконец спросил он. — Почему никто не сообщил?

— Потому что защита выстроена на всех уровнях, — я сел напротив следователя. — В полиции, судах, администрации сидят подконтрольные люди — либо купленные, либо сами под компроматом. Жертвы боятся — слишком позорный материал, карьера и репутация рухнут мгновенно.

— А Общество Призрения…

— Имеет безупречную репутацию. Жертвуют деньги церкви, помогают погорельцам, получают благодарственные грамоты. Благородный фасад, — я помолчал. — И главное — детям из приютов никто не верит. Слово беспризорника ничего не стоит против слова аристократа или просто обеспеченного человека.

— Разрозненность, — добавил Крылов, и в его голосе прорезалось профессиональное понимание. — Каждый притон работает отдельно. Общую картину видят только на самом верху.

— Именно. Поэтому мы зацепили лишь край паутины, — я указал на папку с показаниями. — Что конкретно дали допросы о верхних звеньях?

Собеседник достал из папки ещё несколько исписанных листов.

— Владимирская сеть раскрыта полностью, — произнёс он с мрачным удовлетворением. — Сердцеед сломался почти сразу. Назвал всех посредников между бандой и Обществом Призрения. Директор главного приюта продержался чуть дольше, но в итоге выдал механизм отбора детей и передачи «клиентам», а также их куратора со стороны Гильдии Целителей.

Я взял протоколы. Имена, даты, адреса. Некоторые фамилии заставили меня поднять бровь — среди «клиентов» оказались люди, которых я видел на приёмах во дворце.

— Сколько всего?

— Семнадцать постоянных «клиентов» только во Владимире. Ещё около тридцати, кто пользовался услугами эпизодически, — Григорий Мартынович помолчал. — Среди них четверо членов Боярской думы, прокурор, глава одного из Приказов, армейский капитан.

— Что по верхним звеньям?

Крылов перевернул страницу.

— Казначей Общества хранил переписку. К счастью уничтожить не успел, — следователь положил передо мной ещё один лист. — Общество Призрения во Владимире подчинялось напрямую некоему Ефиму Сергеевичу Горчакову. Не путать с графом Горчаковым — однофамилец, не родственник. Горчаков координирует деятельность Общества в семи княжествах северо-восточного региона. По нашим данным, он входит в ближний круг руководства Гильдии Целителей, пару раз встречался со Скуратовым-Бельским.

— Где этот Горчаков сейчас?

— Пока разыскать не удалось, я передал информацию Коршунову.

Я откинулся в кресле, переваривая информацию. Горчаков — не верхушка, но достаточно близко к ней. Человек, который подчиняется напрямую высшему руководству Гильдии. Координатор целого региона.

— Артефакты записи?

— Нашли тайник в кабинете директора главного приюта. Два десятка кристаллов с записями. Ещё не все просмотрены, но… — Крылов поморщился, — того, что мы уже видели, достаточно для пожизненных сроков. На некоторых записях — лица, которые я узнал. Влиятельные люди, Ваша Светлость. Очень влиятельные.

Я долго молчал, глядя на разложенные передо мной бумаги. Имена соучастников. Имена клиентов. Имена жертв. И ниточка, ведущая за пределы княжества, к человеку из ближнего круга Гильдии.

— Вот как мы поступим… — начал я.

Следующие недели превратились в марафон правосудия.

Залы судов не вмещали всех желающих. Люди толпились у дверей, пробиваясь хотя бы к окнам, чтобы услышать показания. Газеты выходили специальными выпусками, разлетавшимися за считанные минуты. Владимир, привыкший прятать грязь под ковром, вновь увидел, как её выволакивают на свет — методично, беспощадно, публично

Первым делом я распорядился, чтобы любой пострадавший ребёнок, желающий дать показания, получил такую возможность. Не принуждение — именно добровольный выбор. Врачи и несколько целителей-менталистов работали с детьми перед заседаниями, помогая справиться со страхом.

Артём Генадьев вызвался одним из первых.

Я наблюдал из ложи, как одиннадцатилетний мальчишка — тощий, с острыми скулами и не по-детски серьёзным взглядом — поднялся на свидетельское место. Зал притих. Сердцеед, сидевший на скамье подсудимых с разбитым лицом и в кандалах, впервые за всё время заседания поднял голову.

И я увидел, как он вздрогнул.

Артём говорил ровно, без надрыва. Называл даты, имена, адреса. Описывал, как детей «водили к богатым господам» и возвращали через несколько часов — молчаливых, с пустыми глазами. Как ломали пальцы тем, кто пытался бежать.

Феноменальная память мальчика оказалась страшнее любых пыток. Он помнил всё. Каждое лицо, каждую дату, каждую примету.

Когда Артём закончил и сошёл с возвышения, Сердцеед уже не смотрел в его сторону. Главарь банды уставился в пол, и его плечи мелко тряслись. Не от раскаяния — от ужаса. Он понимал, что его участь предрешена. Ребёнок, которого он годами держал в страхе, только что уничтожил его одними словами.

Приговоры выносились один за другим.

Банда Сердцееда получила по совокупности обвинений: сводничество с участием несовершеннолетних, торговля детьми, похищение, причинение телесных повреждений, вымогательство, организация преступного сообщества. Рядовые члены отправились на каторгу без права досрочной амнистии — кто на пятнадцать лет, кто на двадцать, кто пожизненно.

Самого Сердцееда приговорили к повешению.

Казнь прошла в закрытом режиме, во дворе следственного изолятора, на рассвете. Задача состояла в том, чтобы привести приговор в исполнение, а не устраивать представление для толпы. Я не присутствовал — не видел в этом смысла.

Некоторые советники предлагали применить к осуждённым колесование — древний владимирский закон предусматривал такую возможность за особо тяжкие преступления против детей. Я отказал им. Публичные пытки не делают правосудие справедливее. Толпе, требующей мучительной казни, нельзя потакать. Сегодня они хотят колесовать насильника. Завтра — вора. Послезавтра — того, кто не так посмотрел.

Смысл казни заключался в том, чтобы ликвидировать монстров, не способных жить по законам человеческого общества, и не допустить повторных преступлений, а не тешить людскую жестокость. Это различие важно было понимать.

Чиновники Городового приказа тоже не ушли от ответа: взяточничество, злоупотребление должностными полномочиями, покрывательство преступлений. Каторга от десяти до двадцати лет, полная конфискация имущества. Шестеро из них были дворянами — перед отправкой на каторгу они прошли через процедуру лишения титула. Публичную, унизительную, необходимую.

Однако настоящий удар пришёлся по Обществу Призрения Погорельцев и Беженцев. Список обвинений занял три страницы: организация преступного сообщества, сводничество с участием несовершеннолетних, шантаж должностных лиц, причинение телесных повреждений, подрыв государственной власти. И главное, связь с Гильдией Целителей была доказана документально: переписка, финансовые записи, показания свидетелей. Использование преступной схемы для влияния на политику княжества квалифицировалось однозначно — государственная измена.

За одну лишь эту статью полагалась смертная казнь. А там ещё и остальных преступлений — целый мешок.

Зал замер, когда судья поднялся с места.

Я стоял у дальней стены, наблюдая за лицами. Директор главного приюта — обрюзгший мужчина лет шестидесяти, чьё имя ещё месяц назад произносили с почтением — вцепился в край скамьи. Казначей Общества рядом с ним беззвучно шевелил губами, то ли молясь, то ли проклиная.

— По совокупности обвинений… — голос судьи разносился по залу, сухой и бесстрастный.

Директор закрыл глаза.

— … суд приговаривает обвиняемых к смертной казни через повешение.

Секунду стояла абсолютная тишина. Потом — выдох. Сотни людей выдохнули одновременно, и в этом звуке было что-то похожее на облегчение.

Казначей рухнул на колени. Его рот открывался и закрывался, но звука не было — только беззвучный крик. Директор, напротив, застыл как каменная статуя, глядя в пустоту мёртвыми глазами.

— Ваша честь! — через миг его сорвался на визг. — Помилуйте!

Кто-то в зале зааплодировал. Одинокие хлопки, тут же подхваченные другими. Судья требовал тишины, стучал молотком, но аплодисменты нарастали.

Директор главного приюта и казначей Общества были повешены через двое суток после вынесения приговора. Рядовые члены — те, кто непосредственно участвовал в схеме — отправились на пожизненную каторгу без права амнистии.

Конфискованное имущество осуждённых пошло в специальный фонд — деньги предназначались для помощи пострадавшим детям.

Вечером после казни руководства Общества я долго сидел в кабинете, глядя на огонь в камине. Я должен был чувствовать удовлетворение. Победу. Торжество справедливости.

Вместо этого ощущал только бесконечную усталость.

В моей прежней жизни — той, что закончилась больше тысячи лет назад — я видел подобное не раз. Работорговцев, которые продавали детей из захваченных деревень, в том числе, в Византию, чтобы сделать из них евнухов — чиновников и слуг. Жрецов, приносивших младенцев в жертву своим богам. Командиров, использовавших мальчиков-рабов для утех.

Я убивал их всех. Раз за разом. И каждый раз думал: это последние. Больше такого не будет.

А потом находил новых.

Зло не исчезает оттого, что ты уничтожаешь его носителей. Оно возрождается в других людях, под другими именами, в других формах. Единственное, что ты можешь сделать — строить систему, в которой злу труднее прятаться. Труднее процветать. Труднее выживать.

Я налил себе коньяк и выпил одним глотком. Жидкость обожгла горло, но не согрела.

Однако исполнители и местное руководство — лишь низовое звено. Я не собирался останавливаться на тех, кто организовывал схему. Меня также интересовали те, кто ею пользовался.

Артефакты записи из приюта содержали достаточно материала, чтобы отправить на каторгу некоторых представителей владимирской знати. Аресты шли параллельно с судебными процессами.

Крылов работал методично: сначала изолировали тех, кто мог предупредить остальных, потом брали по одному, не давая времени уничтожить улики или бежать. К концу первой недели под стражей находились все семнадцать «постоянных клиентов» и большинство эпизодических.

Судебные процессы над ними стали настоящим скандалом. Знатные люди, чьи предки приложили руку к развитию Владимира, теперь сидели на скамье подсудимых, слушая зачитываемые обвинения. Некоторые пытались давить на судей, угрожать, подкупать. Бесполезно. Я лично проследил, чтобы каждое дело рассматривала коллегия из трёх судей, назначенных по жребию.

Как и прежде, мне пришлось присутствовать на всех судебных процессах против представителей знатных родов. Одним из таких прежде респектабельных господ был боярин Олег Трифонович Насакин. Он занимал своё кресло в Боярской думе двадцать три года. Его портрет — маслом, в позолоченной раме — висел в галерее дворца между портретами других отцов города. На полотне он выглядел величественно: осанистый шатен в парадном костюме, со снисходительной полуулыбкой человека, привыкшего повелевать.

Теперь Насакин сидел на скамье подсудимых.

Обритая голова обнажила неровный череп с пигментными пятнами. Арестантская роба из грубой серой ткани висела на осунувшейся фигуре мешком. Аркалиевые кандалы на запястьях позвякивали при каждом движении — тихий, унизительный звук, который слышал весь зал.

Когда зачитывали обвинение, Насакин пытался держаться с достоинством. Вздёрнутый подбородок, прямая спина — двадцать три года в политике научили его держать лицо, но когда прозвучали слова «систематическое насилие над несовершеннолетними», что-то в нём сломалось. Он сгорбился, словно из него выдернули позвоночник.

В зале поначалу сидела его жена. Когда зачитали обвинение и представили первые доказательства, она встала и вышла, не оглядываясь, не прощаясь. Дверь закрылась за ней с негромким стуком, но Насакин вздрогнул так, будто прогремел выстрел.

Приговор: пожизненная каторга, полная конфискация имущества, лишение титула и всех наград.

Портрет во дворце сняли в тот же день.

В другой день слушалось дело против прокурора. Матвей Лукич Студенецкий был известен своей беспощадностью. За пятнадцать лет службы он отправил на каторгу сотни людей. «Железный Студенецкий» — так его называли в судейских кругах. Говорили, что он ни разу не проиграл дело и ни разу не проявил милосердия.

Теперь он стоял там, где обычно стояли его жертвы.

Я наблюдал за ним из ложи, отмечая детали. Руки, которые привычно опирались на трибуну обвинителя, теперь бессильно висели в кандалах. Голос, от которого бледнели подсудимые, сорвался на первой же попытке что-то сказать.

Однако больше всего меня поразили его глаза. Он смотрел на судейскую коллегию с выражением абсолютного непонимания — как человек, который всю жизнь считал себя охотником и вдруг обнаружил, что стал дичью.

Когда молодой прокурор, его бывший помощник, зачитывал обвинение, Студенецкий несколько раз пытался перебить. По привычке. Каждый раз конвоир клал ему руку на плечо, заставляя замолчать. К третьему разу бывший «железный прокурор» уже не сопротивлялся.

Обвинение включало не только «пользование услугами», но и сокрытие преступлений. Студенецкий годами закрывал дела против «клиентов» Общества. Хоронил жалобы, запугивал свидетелей, уничтожал улики. Теперь все эти дела подняли из архивов и отправили на пересмотр.

Свидетелем выступала женщина лет тридцати — бывшая воспитанница приюта. Она рассказала, как пятнадцать лет назад пыталась подать заявление. Как Студенецкий лично вызвал её в кабинет и объяснил, что случится с ней и её младшим братом, если она не заберёт жалобу.

Подсудимый слушал, глядя в пол. Когда женщина закончила, в зале стояла такая тишина, что было слышно его тяжёлое дыхание.

Приговор: пожизненная каторга, конфискация имущества, лишение права на юридическую деятельность пожизненно.

Каждый день приносил новые вердикты. Купец второй гильдии, чья мясная вырезка славилась на весь город, рыдал на скамье подсудимых после того, как в зале показали записи с артефакта. Толпа у здания суда едва не растерзала его при конвоировании. Советник из дворцовой канцелярии, переживший двух князей и знавший все секреты власти, слушал приговор с каменным лицом, но схватился за сердце, когда прозвучали приговор. Расстриженный протоиерей, чьи проповеди о нравственности собирали полный собор, теперь стоял в арестантской робе там, где венчал и отпевал прихожан — митрополит лично провёл обряд отлучения. Начальник таможенной заставы, трое чиновников из Приказов, личный врач покойного Веретинского — один за другим они проходили через залы суда, и с каждым приговором город убеждался: нет таких высот, с которых нельзя упасть, нет таких связей, которые защитят от правосудия.

Приговоры были максимально строгими. Конфискация имущества. Лишение титулов для знати. Пожизненная каторга.

Пожизненная каторга звучала милосердно — на бумаге. На практике же… Я достаточно знал о порядках в рудниках и лесоповалах. Убийцы, грабители и матёрые душегубы — даже среди них существует черта, которую нельзя переступать. Насильники детей долго не живут в бараках. Их душат ночью, режут в бане, забивают кирками на дальних выработках. Конвоиры отворачиваются. Начальство списывает на несчастные случаи. Я не питал иллюзий: большинство осуждённых не доживёт до конца первого года.

Впрочем, не все клиенты оказались добровольными «гостями» этого проклятого приюта. Допросы арестованных организаторов и тщательное изучение улик, в том числе записей с артефактов, вскрыли случаи целенаправленных провокаций, о которых и рассказывал Крылов. Некоторым жертвам подмешивали зелья в напитки, других подвергали ментальному воздействию. Таких оказалось меньше десятка — их не стали арестовывать, а предложили помощь в реабилитации. Остальные прекрасно понимали, на что шли.

Несколько замаравшихся ублюдков, поняв, куда дует ветер уже после ареста директора Общества Призрения, попытались бежать. Один из подозреваемых был перехвачен вместе со своими слугами на заставе у западной границы княжества с саквояжем, набитым деньгами и поддельными документами на чужое имя. Двое купцов успели добраться до Костромы, где князь Щербатов — то ли по глупости, то ли из принципа — отказался их выдать. Ещё один, чиновник средней руки из Посольского приказа, и вовсе исчез бесследно — Коршунов предполагал, что его вывезли люди Гильдии, заметая следы.

Но большинство беглецов далеко не ушли. Крылов знал своё дело и перекрыл дороги ещё до того, как начались массовые аресты, понимая, что крысы побегут с тонущего корабля. Пятерых взяли прямо в каретах на выезде из города. Одного — в собственном поместье, где он прятался в погребе, пока слуги клялись, что барин уехал в Москву по торговым делам.

Попытка бегства добавила каждому из них дополнительный пункт обвинения. Судьи учли это при вынесении приговоров.

Однако Владимир — лишь один город.

Общество Призрения имело филиалы более чем в двадцати городах Содружества. А те, кто пользовался «услугами», были рассеяны по всей стране.

Информацию о преступниках за пределами княжества я передал Коршунову. Родион подхватил процесс на уровне Содружества, задействовав агентурную сеть, которую мы выстраивали последний год.

Одновременно я разослал материалы расследования союзным и не очень князьям: княгине Разумовской в Тверь, князю Голицыну в Москву, князю Оболенскому в Сергиев Посад, князю Тюфякину в Суздаль, Михаилу Посаднику в Великий Новгород, Демидовым в Нижний Новгород, Яковлевым в Мурманск, князю Потёмкину в Смоленск.

К каждому пакету прилагалось требование: провести аресты членов Общества Призрения и их «клиентов» на своих территориях.

Реакция оказалась… разнообразной.

Князь Голицын ответил первым. Дмитрий Валерьянович писал сухо, по-деловому, но между строк читалось одобрение. В Москве уже начались аресты. Голицын понимал, что Общество Призрения представляет угрозу для всех, и действовал решительно. Тем более, что штаб-квартира Гильдии Целителей находилась именно в этом Бастионе.

Княгиня Разумовская из Твери отреагировала схоже. Ярослава рассказала мне, что её подруга лично возглавила расследование тверского филиала Общества — и нашла там вещи, от которых у закалённых следователей волосы вставали дыбом.

Князь Оболенский из Сергиева Посада прислал короткое подтверждение: аресты проведены, суды назначены.

Савва Акинфиевич Демидов из Нижнего Новгорода — человек, с которым мы нашли общий язык после того, как он устранил собственного брата и занял его место в Палате Промышленников — отреагировал быстро и деловито. Через два дня после получения материалов пришло короткое письмо: аресты проведены, нижегородский филиал Общества ликвидирован, трое «клиентов» из местной знати уже дают показания. Как показало наше прошлое взаимодействие, Савва был прагматиком до мозга костей — он понимал, что покрывать подобную мерзость означает подставлять под удар собственную репутацию. А репутация для главы Палаты Промышленников стоила дороже любых связей с Гильдией.

А вот дальше начались сложности.

Князь Потёмкин из Смоленска ответил уклончиво. Формально он выразил обеспокоенность и пообещал «тщательно изучить материалы». На практике — тянул время. Я знал почему: Потёмкин был мастером манипуляций, и часть «клиентов» в Смоленске наверняка оказалась его собственными агентами влияния. Разоблачение било по его сети.

Несколько княжеств, с которыми у меня до этого не было контактов, — Муром, Кострома, Ярославль, Рязань — прислали формальные отписки. Князь Терехов из Мурома даже имел наглость заявить, что «не потерпит вмешательства во внутренние дела княжества». Это было ожидаемо, учитывая, как я с отрядом бойцов зачистил его шарашки.

Часть «клиентов» оказалась влиятельными людьми. Очень влиятельными. Аресты грозили политическим кризисом. Но для меня это не было аргументом.

Если князья не желали действовать добровольно — что ж, я заставлю их.

В середине апреля я отдал приказ опубликовать списки «клиентов» Общества Призрения в газетах и Эфирнете. Все имена. Все должности. Все доказательства.

Материалы преступной схемы — как она работала, кто стоял за ней, как использовались дети — были изложены подробно, с документами и свидетельскими показаниями. Я не щадил никого: ни бояр, ни купцов, ни чиновников, ни священников.

Эффект оказался подобен взрыву бочки с порохом.

Газеты расхватывали ещё до того, как типографская краска успевала высохнуть. Эфирнет гудел. Люди требовали ответов от своих правителей. Почему этих тварей не арестовали раньше? Почему они ходили на свободе? Кто их покрывал?

Князья, которые пытались замалчивать ситуацию, оказались в ловушке. Игнорировать общественное возмущение было невозможно. По всему Содружеству начались отставки и аресты — те, кого защищали связи и деньги, теперь оказывались на скамье подсудимых под давлением собственных подданных.

Одновременно я подписал указ, объявлявший Общество Призрения Погорельцев и Беженцев, Фонд Добродетели и Гильдию Целителей преступными организациями на территории Владимирского княжества.

Указ был прост и безжалостен: полный запрет деятельности, лишение всех лицензий, конфискация всей собственности. Здания, счета, оборудование, запасы — всё переходило в казну.

И я публично призвал всех князей Содружества поступить аналогичным образом.

Гильдия Целителей, десятилетиями выстраивавшая сеть влияния по всей стране, впервые столкнулась с ударом такого масштаба. Не точечная месть, не устранение отдельного врага — системное уничтожение целой структуры с использованием всех ресурсов княжества.

Войну я объявил им ещё раньше — когда убил Елецкого на балу, но тогда это был личный вызов. Сейчас я показал, что готов задействовать государственную машину, чтобы исполнить своё обещание.

Гильдия Целителей не простит мне этого удара. Они ответят — рано или поздно, тем или иным способом. Но я давно перестал бояться врагов, которых можно убить. Опасны только те враги, с которыми нельзя сражаться открыто.

Параллельно с карательными мерами я запустил программу помощи пострадавшим.

Все дети из приютов Общества Призрения, а их оказалось более трёхсот только во Владимире, были переведены в Кадетский корпус или Женское профессиональное училище. Каждого обследовали врачи и целители. Альбинони лично координировал медицинскую часть, привлекая нужных специалистов.

Тех, кто пострадал от насилия, направляли к ментальным магам. Некоторые из целителей предлагали полное стирание воспоминаний — быстрое решение, чистый лист. Я отказал, слишком легко вместе с болью вычистить что-то важное, то, что делает человека человеком. Шрамы на душе, как и на теле, лучше лечить, чем прятать. Вместо этого целители работали иначе: притупляли остроту боли, помогали отделить прошлое от настоящего, учили жить дальше, не просыпаясь каждую ночь в холодном поту. Долгий путь. Но единственный, который не калечит ещё сильнее.

Фонд возмещения, созданный из конфискованного имущества преступников, финансировал всё: лечение, обучение, содержание. Деньги, которые эти твари нажили на детском горе, теперь шли на исцеление причинённого вреда.

Символизм был намеренным. Я не просто карал виновных — я восстанавливал разрушенное. Это различие между правителем и палачом.

В последний день апреля перед поездкой в Москву я лично посетил Кадетский корпус. Утро выдалось ясным, почти тёплым — весна полностью вступила в свои права. Территория учреждения преобразилась с моего последнего визита: новые бараки, облагороженные тренировочные площадки, отличный плац для построений.

Полковник Чаадаев встретил меня у ворот. Его изрезанное шрамами лицо оставалось бесстрастным, но в глазах мелькнуло что-то похожее на удовлетворение.

— Все готовы, Ваша Светлость.

На плацу выстроились кадеты. Больше двух тысяч детей в одинаковой серой форме, стриженые, чистые, сытые и здоровые. Многие из них ещё полгода назад рылись в помойках или попрошайничали на улицах.

Я прошёл вдоль строя, останавливаясь то тут, то там. Узнавал лица — Гришку Кадетского, вытянувшегося в струнку на правом фланге; маленького Кирилла Сергеева с огромными серьёзными глазами; других, чьи имена запомнил с первого дня.

Артём Генадьев стоял в третьем ряду. Худой, остроскулый, с тем же не по-детски серьёзным взглядом, который я запомнил из зала суда.

Я остановился перед строем. Две тысячи пар глаз смотрели на меня — настороженно, выжидающе. Дети, которых слишком часто обманывали взрослые.

— Сердцеед мёртв, — сказал я просто. — Крот мёртв. Директор приюта мёртв. Все, кто вас обижал — либо в земле, либо на каторге до конца своих дней.

Кто-то в задних рядах шумно выдохнул. Кто-то шмыгнул носом.

— Я не стану произносить красивых речей, — продолжил я, — поэтому скажу коротко. Вы теперь мои люди. А своих я не бросаю.

Артём стоял в третьем ряду, вытянувшись по стойке смирно. Одиннадцатилетний мальчишка с острыми скулами и взглядом, в котором было слишком мало детского. Он смотрел на меня — не с восторгом, не с благоговением. С чем-то более ценным. С доверием человека, который наконец-то поверил, что обещания могут выполняться.

Какой-то предмет привлёк моё внимание. В его руке была зажата короткая деревянная палочка, отполированная от частого использования. Оружие уличного ребёнка, привыкшего постоянно драться за свою жизнь.

Артём смотрел на меня долго — почти минуту. Потом его пальцы разжались, и самодельный кастет упал на землю.

Ему больше не нужно было оружие в кармане на случай, если придут плохие люди. Он мог позволить себе быть просто мальчишкой.

Я уже собирался отдать команду «разойтись», когда в первых рядах произошло движение.

Маленькая фигурка — мальчишка лет семи, не больше — выскользнул из строя и побежал ко мне. Кадеты расступились, слишком ошеломлённые, чтобы его остановить. Инструктор Цаплин дёрнулся было, но замер на полушаге.

Мальчик подбежал и обхватил меня за ногу, прижавшись всем телом. Маленькие руки вцепились в ткань брюк с силой, которой не ожидаешь от ребёнка, худого как воробей.

Я узнал его. Кирилл Сергеев. Тот самый, что в первый день спрашивал, будут ли их кормить каждый день. Тот, что вечером подошёл поблагодарить и пообещал стать солдатом.

На плацу стояла мёртвая тишина. Две тысячи кадетов, десяток инструкторов, директор корпуса — все замерли, глядя на нас.

Я не знал, что делать.

За две жизни я убил больше людей, чем мог сосчитать. Командовал армиями. Покорял королевства. Смотрел в глаза древним сущностям из иных миров. Но в данную секунду я понятия не имел, что делать с ребёнком, вцепившимся в меня с отчаянным доверием.

Мальчик что-то бормотал — так тихо, что я едва расслышал:

— Спасибо… спасибо, что они больше не придут…

Мгновение я стоял неподвижно. Что-то сжалось в груди. Что-то, что я считал давно умершим вместе с прежней жизнью. Горло сдавило, словно удавкой, а затем сделал единственное, что пришло в голову. Медленно опустил руку и положил её на стриженую голову мальчика.

— Не придут, — голос не подвёл, хотя слова дались мне с трудом. — Я никому больше не позволю вас тронуть и пальцем.

Кирилл поднял лицо. По его щекам текли слёзы, но он улыбался. Широко, открыто, так, как могут улыбаться только дети.

Чаадаев наконец откашлялся:

— Кадет Сергеев, вернуться в строй.

Мальчик неохотно отпустил мою ногу и побежал обратно. Строй расступился, пропуская его, и сомкнулся снова.

Я стоял перед ними ещё несколько секунд. Потом кивнул — коротко, по-военному — и направился к выходу.

Эти дети запомнят не слова. Они запомнят, что кто-то сделал ровно то, что обещал им.